Когда я слышу о вторых, я удивляюсь: неужели растет?
Повторяю, это не самомнение, это глубокое, невинное, подчас радостное изумление. Слушаю, расспрашиваю, участвую, сочувствую... и, втайне: «Не Фрейбург. Не тот Фрейбург. Личина Фрейбурга. Обман. Подмена».
Надо, в Революции, многое запереть на ключ: все, кроме сундуков! И, заперев, закинуть этот ключ... но и моря такого нет!
Нет, заперев, молча и мужественно вручить этот ключБогу.
Бог я произношу, как утопающий: вздохом. Смутное чувство: не надо Бога тревожить (знать), когда сам можешь. А «можешь» с каждым днем растет...
Есть у Мандельштама об этом изумительный (отроческий) стих:
...Господи! сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать...
идальше:
Имя Божье, ках большая птица,
Вылетело из моей груди...
Нечаянно. Но я никогда не дерзну назвать себя верующей, и этомолитвой.
Что я в ущерб чему в жизни не провозглашала!
Фотографию в ущерб портрету, крепостное право в ущерб вообще праву, капусту в ущерб розе, Марфу в ущерб Марии, староверов в ущерб Петру... Самое обратное себев ущерб самой себе!
И не из спорта (отсутствует!), не для спора (страдаю!)из чистой справедливости: прав, раз обижен.
И еще: из полной невозможности со-чувствия (-мыслия, -любия) с лицемерами, втайне бесспорно предпочитающими: фотографиюпортрету, крепостное правопростоправу, капустурозе, МарфуМарии, длиннобородыхПетру!
Но есть еще тайна: вещь, обиженная, начинает быть правой. Собирает все свои силыи выпрямляется, все свои права на существованиеи стоит.
(NB! Действенность гонимых идей и людей!)
Нет ведь окончательной лжи, у каждой лжи ведь хотя бы один лучв правду. И вот она вся идет по этому лучу. Обнаруженная и покаранная вина уже становится бедою, ответственность спадает на головы судей. Преступник, осужденный здесь, перед Богом чист. Но есть еще тайна, и страшнейшая, быть может: заразность караемых нами недугов, наследственность вины. Преступник, насильственно избавляемый нами от болезни, передает нам болезнь. Каждый судья и палачнаследник.
Есть еще в этом какая-то воля крови. Кровь земная проливаться должна. Преступника нет, ближайший родственник палач (или судья, равно!). Недопролитая преступником кровь вопиет к палачу: пролей! Секунда казнисекунда союза. Первая капля брызнувшей преступниковой кровиуже вступление во владение... и обязанности.
Есть браки таинственнее мужа и жены.
(Таинственное соответствие: алтарь, плаха; топор, крест; народ, хор; судья, священник; палач и жертвабрачующиеся; вместо невидимого Боганевидимый Черт. Чертова свадьба наоборот, с той же непреложностью безмолвного обета.)
Ни одна правда (из царства Там) не может не сделаться ложью в царстве Здесь. Ни одна ложь (из царства Здесь) не может не сделаться правдой в царстве Там.
Правдаперебежчица.
В комиссариате:
Я, невинно: «А трудно этобыть инструктором?»
Моя товарка по комиссариату, эстонка, коммунистка: «Совсем не трудно! Встанешь на мусорный ящики кричишь, кричишь, кричишь...»
Буржуазии для очистки снега запретили пользоваться лошадиными силами. Тогда буржуазия, недолго думая, наняла себе верблюда. И верблюд возил. И солдаты сочувственно смеялись: «Молодцы! Ловко обошли декрет!»
(Собственными глазами видела на Арбате.)
О ты, единственное блюдо
Коммунистической страны!
(Стих о вобле в газете «Всегда вперед!».)
Люди театра не переносят моего чтения стихов: «Вы их губите!» Не понимают они, коробейники строк и чувств, что дело актера и поэтаразное. Дело поэта: вскрывскрыть. Голос для него броня, личина. Вне покрова голосаон гол. Поэт всегда заметает следы. Голос поэтаводойтушит пожар (строк). Поэт не может декламировать: стыдно и оскорбительно. Поэтуединенный, подмостки для негопозорный столб. Преподносить свои стихи голосом (наисовершеннейшим из проводов!), использовать Психею для успеха?! Достаточно с меня великой сделки записывания и печатания!
Я не импресарио собственного позора!
Актердругое. Актер вторичное. Насколько поэтêtre, настолько актерparaitre. Актерупырь, актерплющ, актерполип. Говорите, что хотите: никогда не поверю, что Иван Иванович (а все ониИваны Ивановичи!) каждый вечер волен чувствовать себя Гамлетом. Поэт в плену у Психеи, актер Психею хочет взять в плен. Наконец, поэтсамоцель, покоится в себе (в Психее). Посадите его на островперестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: острови актер!
Актердля других, вне других он немыслим, актериз-за других. Последнее рукоплесканиепоследнее биение его сердца.
Дело актерачас. Ему нужно торопиться. А главноепользоваться: своим, чужим, равно! Шекспировский стих, собственная тугая ляжкавсе в котел! И этим сомнительным пойлом вы предлагаете опиваться мне, поэту? (Не о себе говорю и не за себя: Психею!)
Нет, господа актеры, наши царстваиные. Намостров без зверей, вамзвери без острова. И недаром вас в прежние времена хоронили за церковной оградой!
(Исключение для: певцов, порабощенных стихией голоса, растворяющихся в ней, для актрис, то есть: женщин: то есть: природно себя играющих, и для всех тех, кто, прочтя меня, поняли пребыл.)
Все это, и несомненно это, а не иное, уже было высказано тем евреем, за которого всех русских отдам, предам, а именно: Генрихом Гейнев следующей сдержанной заметке:
«Театр не благоприятен для Поэта, и Поэт не благоприятен для Театра».
Мастерство беседы в том, чтобы скрыть от собеседника его нищенство. Гениальностьзаставить его, в данный час, быть Крезом.
Москва сейчас смотрит на трамваи с недоверием, как на воскресшего Лазаря. (И, мгновенно забывая и Москву и трамваи: а ведь недоверие Лазаря к мирустрашнее!)
Лазарь: застекленевшие навек глаза. ЛазарьглазаGlas... И еще glas des morts... (Неужели от этого?)
«Воскреси его, потому что нам без него скучно!»то же самое, что: «Разбуди его, потому что мы без него не спим»... Разве это довод? О, какое мертвое, плотское, чудовищное чудо! Какое насилие над Лазарем и какоестрашнейшеенад собой!
Лазарь, возвращающийся оттуда: мертвый к живым, и Орфей, спускающийся туда: живойк мертвым... Разверстая яма и Елисейские поля. Ах, ясно! Лазарь оттуда мог принести только тлен: дух, в Жизнь воскресший, в жизнь не «воскресает». Орфей же из жизни ушелв Жизнь. Без чужого веления: жаждой своей.
(А может быть, просто обряд погребения? Тамурна, здесьсклеп. Орфею навстречу в Аиде двинулся призрак, из пепла восставший. А Марии и Марфетруп.)
Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа за его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигатьсловом! «Докажи, тогда поверим!»«Верим, но подтверди!» Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомыстранная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы, вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: винав кровь...
Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес.
В Комиссариате: (3 М).
Ну, как довезли картошку?
Да ничего, муж встретил.
Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку, 1/3 картошки, 1/3 муки.
Правда? Нужно будет сказать матери.
У меня: ни матери, ни мужа, ни муки.
«Пражская столовая» на углу Николо-Песковского и Арбата. Помню, в военные времена, бюст Бонапарта. Февральская Революция сменила его на Керенского. Ах, о Керенском! Есть у меня такой сувенир: бирюзовая картонная книжечка с золотым ободком, распахнешь: слева разбитое зеркальце, справаКеренский, Керенский, денно и нощно глядящийся в дребезг своих надежд. Эту реликвию я получила от няньки Нади, в обмен на настоящее зеркало, цельное, без Диктатора.
Возвращаясь к столовой: Керенского Октябрь заменил Троцким. Устрашающая харя Троцкого, взирающая на пожирающих детей. И еще Марксом, который, занятый Троцким, на детей не глядит. Пресловутый и спорный суп, кстати, дети выплескивают в миску сенбернара Марса, с 12-ти до 2 часов дежурящего у дверей. Иногда перепадает и в миски нищенок: Марс не ревнив.
Неприлично быть голодным, когда другой сыт. Корректность во мне сильнее голода, даже голода моих детей.
Ну как у Вас, все есть?
Да, пока слава Богу.
Кем нужно быть, чтобы так разочаровать, так смутить, так уничтожить человека отрицательным ответом?
Просто матерью.
(Сейчас, в 1923 г. ставлю вопрос иначе:
Кем нужно было быть, чтобы тогда, в 1919 г., в Москве, зная меня, видя моих детейтак спрашивать?!
Просто «знакомым».)
(Вторая пометка:
Не корректность, чуткость на интонацию! Вопрос диктует ответ. На «ничего нет» в лучшем смысле последовало бы: «Как жаль!»
Дающий не спрашивает.)
Жестокосердые мои друзья! Если бы вы, вместо того, чтобы угощать меня за чайным столом печеньем, просто дали мне на завтра утром кусочек хлеба...
Но я сама виновата, я слишком смеюсь с людьми.
Кроме того, когда вы выходите, я у вас этот хлебкраду.
Мои покражи в Комиссариате: два великолепных клетчатых блокнота (желтых, лакированных), целая коробка перьев, пузырек английских красных чернил. Ими и пишу.
Кривая вывозит, прямая топит.
Вместо «Монпленбеж», задумавшись, пишу: «Монплэзир» (Monplaisirнечто вроде маленького Версаля в XVIII в.).
Мое «не хочу» всегда: «не могу». Во мне нет произвола. «Не могу»и кроткие глаза.
Мое «не могу»некий природный предел, не только мое, всякое. В «хочу» нет предела, поэтому нет и в «не хочу».
Не хочупроизвол, не могунеобходимость. «Чего моя правая нога захочет...», «Что моя левая нога сможет», этого нет.
Не могу священнее не хочу. Не могу, это все переборотые не хочу, все исправленные попытки хотеть, это последний итог.
Мое «не могу»это меньше всего немощь. Больше того: это моя главная мощь. Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям (над собой насилиям!) все-таки не хочет, вопреки моей хотящей воле, направленной против меня, не хочет за всю меня, значит, есть (помимо моей воли!)«во мне», «мое», «меня», есть я.
Не хочу служить в Красной Армии. Не могу служить в Красной Армии. Первое предпосылает: «Мог бы, да не хочу!» Второе: «Хотел бы, да не могу». Что важнее: не мочь совершать убийства, или не хотеть совершать убийства? В не мочьвся наша природа, в не хотетьнаша сознательная воля. Если ценить из всей сущности волюсильнее, конечно: не хочу. Если ценить всю сущностьконечно: не могу.
Корни не могу глубже, чем можно учесть. Не могу растет оттуда, откуда и наши могу: все дарования, все откровения, все наши Leistungen: руки, двигающие горы; глаза, зажигающие звезды. Из глубин крови или из глубин духа.
Я говорю об исконном не могу, о смертном не могу, о том не могу, ради которого даешь себя на части рвать, о кротком не могу.
Утверждаю: не могу, а не не хочу создает героев!
Да будет мое не хочуне могу: великим и последним не хочу всего существа. Будем хотеть самых чудовищных вещей. Ноги, ступайте! Руки, хватайтечтобы в последнюю минуту: ноги вкопанные, топориз рук: не могу!
Будем начинать с хотения! Перехотим все! «Не могу» без всех испробованных «хочу»жалкая немощь и, конечно, кончится: могу.
Но если я не только не могу (предать, скажем), если я еще и не хочу мочь? (предать).
Но в настоящих устах не хочу и есть не могу (не воля моя одна, а вся сущность моя не хочет!), но в настоящих устах не могу и есть не хочу (не бессознательная сущность моя одна, но и воля моя не хочет!).
Не могу этого хотеть и не хочу этого мочь.
Формула.
Не могу: 1) взять в руки червя, 2) не встать на защиту (прав, виноват, здесь, за сто верст, днесь, за сто летравно), 3) встать на защитусвою, 4) любить совместно.
Стоит мне только начать рассказывать человеку то, что я чувствую, какмгновеннореплика: «Но ведь это же рассуждение!» Чувства, для людей, это какие-то простоволосые фурии, нечто не в них происходящее: на них обрушивающееся. Вроде каменного обвала, под которым они сразув кашу!
иначе:
Четкость моих чувств заставляет людей принимать их за рассуждения.
Я не влюблена в себя, я влюблена в эту работу: слушание. Если бы другой так же дал мне слушать себя, как я сама даю (так же дался мне, как я сама даюсь), я бы так же слушала другого.
О других мне остается только одно: гадать.
Познай самого себя!
Познала. И это нисколько не облегчает мне познания другого. Наоборот, как только я начинаю судить человека по себе, получается недоразумение за недоразумением.
Я не думаю, я слушаю. Потом ищу точного воплощения в слове. Получается ледяная броня формулы, под которойтолько сердце.
Я не подслушиваю, я выслушиваю. Так же, как врач: грудь.
И как часто: стучишь, глухо!
Есть люди определенной эпохи и есть эпохи, воплощающиеся в людях. (Не БонапартXIX век: XIX векБонапарт!)
О бытии и небытии в любимом:
Я никогда не хочу на грудь, всегда в грудь! Никогдаприпбсть! Всегда пропбсть! (В прупасть.)
«Живой» никогда не даст себя так любить, как «мертвый». Живой сам хочет быть (жить, любить). Это мне напоминает вечный вопль детства: «Я сам! Я сам!» И непременноногой в рукав, рукой в сапог.
Так и с любовью.
Я хочу в тебе уничтожиться, то есть я хочу быть тобой. Но тебя уже в тебе нет, ты уже целиком во мне. Пропадаю в собственной груди (тебе). Я не могу пропасть в твоей груди, потому что там тебя нет. Но может быть я там есть? (Взаимная любовь. Души поменялись домами.) Нет, и меня там нет. Там ничего нет. Меня же нигде нет. Есть моя грудьи ты. Я тебя люблю тобой.
Захват? Да. Но лучше, чем товарообмен.
Ну, а взаимная любовь? (Товарообмен.) Единовременный и перекрестный захват (отдача). Два пропада: души Х в собственной груди, где Z, и души Zв собственной груди, где X.
Но раз я в тебе живу, я не пропала! Но раз ты во мне живешь, ты не пропал! Это бытие в любимом, это «я в тебе и ты во мне», это все-таки я и ты, это не двое стали одним. Двое стали однимнебытие. Я говорила о небытии в любимом.
Двоеодно, то есть: небытие в любимом возможно только для одного. Для того, чтобы не-быть в другом, нужно, чтобы другой был.
Оговорка: Все сказанное относится, конечно, к нашему восприятию души другого, к нашей тайной жизни с душой другого.
При условии, что каждый из двух не знает, что другого нет, верит, что другой есть, не знает, что другой в нем уничтожен, при условии незнания взаимное небытие друг в друге, конечно, возможно.
Наш захват другоготолько в нас.
«Для меня тебя в тебе нет, ты вся во мне». Так думает поэт о своей Психее, это не мешает ей выходить замуж и любить другого, но ее замужество, в свою очередь, не мешает и не может помешать поэту.
Больше скажу: сила захвата в прямом соотношении с тайной, глубина егос внешней опровержимостью его. Когда уже ничто не моевсе мое! Это прямой дорогой подводит нас к смерти: физической смерти любимого. Только не смешивайте с ревностью! «Не будь» ревностиот нищеты и страха. («Раз в гробу, то уже нет соперников!») Для захвата ни соперников, ни гроба: «не будь» захватаэто последний отказ, дающий последнюю власть.
Выдавайте ваших красавиц подальше замуж, поэты! Чтобы ни один ваш вздох (стих) не дошел, не вернулсявздохом! Откажитесь даже от снов о них.
День их бракосочетанияваш первый шаг к победе, день их погребенияваш апофеоз.
(Беатриче. Данте.)
Любовь для менялюбящий. И еще: ответно любящего я всегда чувствую третьим. Есть моя грудьи ты. Что здесь делать другому? (действенности его?)
Ответ в любвидля меня тупик. Я ищу не вздохов, а выходов.
У нас на кухне ночует мальчик, сын бабы, которая возит нам молоко.
«Не думалось мне, что придется мне на пружине ночевать!» От этого «на пружине» у меня сжимается сердце.
Вот тебе и ненависть к простонародью!
Вчера, в Охотном, один мужик другому:
Ты не охай! Нынче год-то такойдевятнадцатый!
Ну что, Москву навещаешь?
(Как больного.)
Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, телоединственный герой.
Самоубийство: lâcheté души, превращающаяся в героизм тела. То же самое, как если бы Дон Кихот, струсив, послал в сражение Санчо Пансои тот повиновался.