Героизм душижить, героизм телаумереть.
В православной церкви (храме) я чувствую тело, идущее в землю, в католическойдушу, летящую в небо.
Стихи и проза:
В прозе мне слишком многое кажется лишним, в стихе (настоящем) все необходимо. При моем тяготении к аскетизму прозаического слова, у меня, в конце концов, может оказаться остов.
В стихенекая природная мера плоти: меньше нельзя.
Две любимые вещи в мире: песняи формула.
(То есть, пометка в 1921 г., стихияи победа над ней!)
Я не стою ни за одну свою земную примету, то есть: в слове «земные приметы» я «земные» (вещественность) уступаю, примету (смысл)нет.
Я не стою ни за одну свою земную примету в отдельности, как ни за один свой отдельный стих и час, важна совокупность.
Я не стою даже за совокупность своих земных примет, я стою только за право их на существование и за правдусвоего.
Гениальный совет С. (сына художника). Как-то зимой я жаловалась (смеясь, конечно!), что у меня совсем нет времени писать. «До пяти служба, потом топка, потом стирка, потом купанье, потом укладыванье...»
Пишите ночью!
В этом было: презренье к моему телу, доверие к моему духу, высокая беспощадность, делавшая честь и С. и мне. Высокая дань художникахудожнику.
Влияние коненковского Стеньки Разина на умы. Солдат, проходя мимо Храма Спасителя, другому солдату:
Его бы раскрасить!
На унылом заборе где-то вкривь от Храма Христа Спасителя робкая надпись: «Исправляю почерк».
Это почему-тобезнадежностью своей! напоминает мне мою распродажу (чтобы уехать на юг).
Эпиграф к моей распродаже:
У Катеньки резвушки
Все сломаны игрушки:
Собачки без носов,
Барашки без рогов.
От чайного прибора
Наверно, очень скоро
Не будет ничего...
Да ничего и нету!
Поломаны, для примера: швейная машина, качалка, диван, два кресла, Алины два детских стульчика, туалет... У мраморного умывальника не хватает бока, примус не горит, термос не хранит, от лампы-молнииодни молнии, граммофон без винта, этажерки не стоят, чайные сервизы без чашек, чашки без ручек, ручки без ножек...
А рояль глухой на обе педали! А шарманка красного деревавпрочем, никогда не игравшая! (В первую секунду обмолвилась было двумя тактами «Schlittschuhläufer»и замолчала, то есть зарычала так, что мы замолчали!) А три беличьих клеткибез белок и без дверок! (Запах остался.) А детская ванна с свороченным краном и продавленным боком! А большая цинковая, зазеленевшая как затон, безнадежная как гроб! А Наполеоновские гравюры: граненые стекла на честном слове бумажных окантовок, ежесекундно грозящие смертью! А мясорубка, а ролики, а коньки!
Ломали, главным образом, Алины няньки и Сережины юнкера. И те и другие по молодости, горячности: жару сердца и рук. Нянькам надоело сидеть с ребенком, и они крутили граммофон, юнкерам надоело твердить устави они крутили машинку.
Но не юнкера и не няньки, как сейчасне большевики и не «жильцы». Говорю: судьба. Вещь, оскорбленная легкомысленным отношением, мстит: разлагается. Вот история моего «быта».
Плотогоны! Слово из моего детства! Ока, поздняя осень, стриженые луга, в колеях последние цветочкирозовые, мама и папа на Урале (за мрамором для музея)сушеные яблокигувернантка говорит, что ей ночью крысы отъели ногиплотогоны придут и убьют...
По 30-му купону карточки широкого потребления выдаются гробы, и Марьюшка, старая прислуга Сонечки Голлидэй, недавно испрашивала у своей хозяйки разрешение водрузить таковой на антресоли: «а тонеровен час...»
Но бедную старуху ждало жестокое испытание: розовых (девичьих!) не было, и придется ей, восемьдесят лет подряд безупречно девствовавшей, упокоиться в мужеском голубом.
Карусель:
В первый раз в жизни я каталась на карусели одиннадцати лет, в Лозанне, второй третьего дня, на Воробьевых горах, в Духов день, с шестилетней Алей. Между этими двумя каруселямижизнь.
Карусель! Волшебство! Карусель! Блаженство! Первое небо из тех семи! Перегруженное звездами, заряженное звонами, первое бедное простонародное детское небо земли!
Семь вершков от земли тольконо уж нога не стоит! Уж возврата нет! Вот это чувство безвозвратности, обреченности на полет, вступления в круг
Планетарность Карусели! Сферическая музыка ее гудящего столба! Не земля вокруг своей оси, а небовокруг своей! Источник звука скрыт. Севничего не видишь. В карусель попадаешь как в смерч.
Геральдические львы и апокалипсические кони, не призраки ли вы зверей, коими Вакх наводнил свой корабль?
Хлыстовское радениекруговая порука планетМемнонова колонна на беззакатном восходе... Карусель!
Обожаю простонародье: в полях, на ярмарках, под хоругвями, везде на просторе и в веселье, и не зрительно: за красные юбки баб! нет, любовно люблю, всей великой верой в человеческое добро. Здесь у меня, поистине, чувство содружества. Вместе идем, в лад.
Обожаю богатых. Богатствонимб. Кроме того, от них никогда ничего не ждешь хорошего, как от царей, поэтому просторазумное слово на их устахоткровение, просточеловеческое чувствогероизм. Богатство всё утысячеряет (резонанс нуля!). Думал, мешок с деньгами, нетчеловек.
Кроме того, богатство дает самосознание и спокойствие («все, что я сделаюхорошо!»)как дарование, поэтому с богатыми я на своем уровне. С другими мне слишком «униженно».
Кроме того, клянусь и утверждаю, богатые добры (так как им это ничего не стоит) и красивы (так как хорошо одеваются). Если нельзя быть ни человеком, ни красавцем, ни знатным, надо быть богатым.
Таинственное исчезновение фотографа на Тверской, долго и упорно снимавшего (бесплатно) всех ответственных советских работников.
Недавно, в Кунцеве, неожиданно крещусь на дуб. Очевидно, источник молитвы не страх, а восторг.
На Смоленском хлеб сейчас 60 р<<ублей>> фунт, и дают только по 2 ф<<унта>>. Того, кто хитростью покупает большебьют.
Я неистощимый источник ересей. Не зная ни одной, исповедую их все. Может быть и творю.
Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные.
Самое ценное в стихах и в жизнито, что сорвалось.
Простонародье никогда не заблудится в городе. Звериное и дикарское чувство места.
Сейчас все кончается, потому что ничто не чинится: вещи, как люди, и люди, как любовь.
(Чинятся: вещиремесленниками, людиврачами, ну а любовь чем? Рублями, пожалуй: подарками, поездками, премьерами. Вместе слушать Скрябина. Вместе всходить на Везувий.
Мало ведь Тристанов и Изольд!)
Тристан и Изольда: любовь в себе. Вне горячителя зависти, ревности: глаз. Вне резонатора порицаний, одобрений: толков. Вне глаз и молвы. Их никто не видел и о них никто не слышал. Они жили в лесу. Волк и волчица. Тристан и Изольда. У них ничего не было. На них ничего не было. Под ними ничего не было. Над ними ничего не было. За ниминичего, перед нимиНичто. Ни завтра, ни вчера, ни года, ни часа. Время стояло. Мир назывался лес. Лес назывался куст, куст назывался лист, лист назывался ты. Ты называлось я. Небытие в пустоте. Фонкак отсутствие, и отсутствиекак фон.
Илюбили.
Все мои жалобы на девятнадцатый год (нет сахара, нет хлеба, нет дров, нет денег)исключительно из вежливости: чтобы мне, у которой ничего нет, не обидеть тех, у кого все есть. И все жалобы, в моем присутствии, на девятнадцатый годдругих («Россия погибла», «Что сделали с русским языком» и пр.)исключительно из вежливости: чтобы им, у которых ничего не отнято, не обидеть меня, у которой отнятовсё.
Боязнь пространства и боязнь толпы. В основании обеих страх потери. Потери себя через отсутствие людей (пространство) и наличность их (толпа). Можно ли страдать обеими одновременно?
Думаю, что боязнь толпы можно победить исключительно самоутверждением, в девятнадцатом году, напр<<имер>>, выкриком: «Долой большевиков!»
Чтоб тебя отметилии разорвали.
(NB! Боязнь толпыбоязнь смерти через удушение. Когда рвутне душат.)
Высокая мера. Мерить высокой мерой. Так и Бог делает. Свысока мерить и высокий мерой. Нечто вроде очень редкого решета: маленькие мерзости, как и маленькие добродетелипроскакивают. Куда? Dans le néant. Высокомерие, это полное отсутствие мелочности. Посемуочень выгодное свойство... для других.
О коммунисте:
Вчера, у моей приятельницы:
Ведь Вы не бреетесь, сказал коммунист, зачем Вам пудра?
Коммунист из старых, помирает с голоду. Такой чудесный певучий голос.
Кто-то в комнате: «В Эрмитаженевероятная программа!»
Коммунист, певуче: «А что такое Эрмита-аж?»
Ах, сила крови! Вспоминаю, что моя мать до конца жизни писала: Thor, Rath, Theodor. из немецкого патриотизма старины, хотя была русская, и совсем не от старости, потому что умерла 36-ти лет.
Я с моим ять.
Вчера в гостях (именинный пирог, пенье, огарок свечи, рассказ о том, как воюют красные)вдруг, разглядывая ноты:
BeethovenBusslied
Pucciniто-то
Marie-Antoinette«Si tu connais dans ton village...»
Marie-Antoinette! Вы написали музыку к стихам Флориана, а Вас посадили в крепость и отрубили Вам голову. И Вашу музыку будут петь другиесчастливыевечно!
Никогда, никогда, ни в лукавой полумаске, в боскетах Версаля, об руку с очаровательным mauvais sujet d'Artois, ни Королевой Франции, ни Королевой бала, ни молочницей в Трианоне, ни мученицей в Тамплени на тачке, наконец, Вы так не пронзали мне сердца, как:
Marie-Antoinette: «Si tu connais dans ton village...»
(Paroles de Florian)
Людовик XVI должен был бы жениться на Марии-Луизе («Fraiche comme une rose» и дуре); Наполеонна Марии-Антуанэтте (просто Розе!).
Авантюрист, выигравший Авантюру, и последний кристалл Рода и Крови.
И Мария-Антуанэтта, как аристократка, следовательно: безукоризненная в каждом помысле, не бросила бы его, как собаку, там, на скале.
Москва, 1919
Чердачное (Из московских записей 1919/1920 г.)
Пишу на своем чердакекажется 10 ноябряс тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел.
С марта месяца ничего не знаю о С<<ереже>>, в последний раз видела его 18-го января 1918 года, как и гдекогда-нибудь скажу, сейчас духу не хватает.
Живу с Алей и Ириной (Але 6 л<<ет>>, Ирине 2 г<<ода>> 7 м<<есяцев>>) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, «одолженного» соседямивесь запас! Анархист Шарль унес Сережины золотые часы «élève de Bréguet»ходила к нему сто раз, сначала обещал вернуть их, потом сказал, что покупателя на часы нашел, но потерял от них ключик, потом, что ключик на Сухаревой подыскал, но покупателя утерял, потом, что, боясь обыска, отдал их кому-то на хранение, потом, что иху того, кому он их отдалукрали, но что он богатый господин и за такой мелочью не постоит, потом, обнаглев, начал кричать, что он за чужие вещи не отвечает. В итоге: ни часов, ни денег. (Сейчас такие часы 12 т<<ысяч>>, т. е. 1 1/2 пуда муки.) То же с детскими весами. (Шарль же.)
Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранскогохудая, темноглазая, с красивым страдальческим лицоммать пятерых детейнедавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и «пышечку» для Али. Г<<оспо>>жа Г<<ольд>>ман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно «одолжила» мне третью тысячу. У самой трое детей. Мала, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, непреложным, как ход светил, распорядком обедов и ужинов. (У нас в домееда всегда комета!) Помогает мне, кажется, тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, яу которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг, не уцелело, естественно не могу не раздражать.
Помогают мне еще, изредка, вспоминая о моем существованиии не виню, ибо знакомы без году неделя: актриса 3<<вягин>>цева, потому что любит стихи, и ее муж, потому что любит жену. Принесли картофеля, муж несколько раз выламывал балки на чердаке и пилил.
Еще Р. С. Т<<умар>>кин, брат г<<оспо>>жи Ц<<ет>>лин, у которой я бывала на литературных вечерах. Дает спички, хлеб. Добр, участлив.
И это все.
Бальмонт рад бы, да сам нищий. (Зайдешь, кормит и поит всегда.) Его слова: «я все время чувствую угрызения совести, чувствую, что должен помочь»уже помощь. Люди не знают, как я безмерноценю слова! (Лучше денег, ибо могу платить той же монетой!)
Мой день: встаюверхнее окно еле сереетхолодлужипыль от пилыведракувшинытряпкивезде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. (Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой, самовар старинный, кран витиеватый, не вывинчивающийся, ни шпилькам, ни гвоздям не поддавался. Наконец кто-токак-товыдул.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки. Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове. Все прожжено от падающих углей и папирос. Рукава, когда-то на резинке, скручены в трубу и заколоты булавкой.
Потом уборка. «Аля, вынеси окаренок!» Два слова об окаренкеон их заслуживает. Это главное действующее лицо в нашей жизни. В окаренке стоит самовар, ибо, когда кипит с картошкой, заливает все вокруг. В окаренок сливаются все помои. Окаренок днем выносится, а по ночам выплескивается мною во двор. Без окаренкане жить. Углимука от пилылужи... И упорное желание, чтобы пол был чистым! За водой к Г<<ольдма>>нам, с черного хода: боюсь наткнуться на мужа. Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (И ведро и жестянкачужие, мое все украдено.) Потом стирка, мытье посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада», короче: «Аля, готовь для мытья детский сад!»чистка медной солдатской махотки и бидона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же г<<оспо>>жи Г<<ольд>>ман)корзиночка, где сумка с обеденными карточкамимуфтаварежкиключ от черного хода на шееиду. Часы не ходят. Не знаю времени. И, набравшись духу, к прохожему: «Извините, не можете ли вы мне сказать, сколько сейчас, приблизительно, времени?» Если 2 часаот сердца отлегло. (Кстати, как настоящее? Отлегает? Неблагозвучно.)
Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду, Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генераловуне дают ли хлеботтуда опять в детский сад, за обедом, оттудапо черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянкамини пальца свободного! и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! по черной лестницедомой. Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обедыв одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие, съела из шкафа полкочна сырой капусты.) Кормлю и укладываю Ирину. Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не проходит. Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийсязастрявший в глубинекартофель. Укладываемили Аля или яИрину. Потом Аля спать идет.
В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногдахлебом.
Пишу скверно, тороплюсь. Не записала ни ascensions на чердаклестницы нету (спалили)подтягиваюсь на веревкеза бревнами, ни постоянных ожогов от углей, которые (нетерпение? ожесточение?) хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам (не продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли?).
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, взрывов радости при малейшей удаче, страстной нацеленности всего существавсе стены исчерканы строчками стихов и NB! для записной книжки. Не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, в бывшую Алину детскуюза какой-нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось, не записала постоянной нашей с Алей настороженной надежды: «Не стучат ли? Кажется, стучат!» (Звонок не звонит с начала революции, вместо звонкамолоток. Мы живем наверху, за семью дверьми и слышим все: каждый взвизг чужой пилы, каждый взмах чужого топора, каждое хлопанье чужой двери, каждый шум во дворе, все, кроме стука в нашу дверь!) Ивдругкажется стучатили Аля, накинув синюю шубку, шитую, когда ей было два года, или я, не накинув ничеговниз, ощупью, вскачь, в полной темноте, сначала мимо лестницы без перил (спалили), потом по этой лестницек цепочке парадной двери. (Кстати, можно войти и без нашей помощи, только не все знают.)