Лиза!
Что, Мишель?
Ничего, ничего, не мешай.
Мне показалось, что.
Не мешайговорю.
Входит письмоводитель в кабинет, а тут градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова.
Где вы видели эту пирамиду, спрашивает Кукольник, старательно утаптывая мой исстрадавшийся череп.
Где вы видели, чтобы голову отвинчивали, а в голове.
Испорченный органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы. Пьес этих было две: «не потерплю!» и «раззорю!» и вдруг: «тсс», «пс»; в столицу телеграфируют за новой, с пакетом фельдъегерь и внезапно.
Или с фаршированной головой.
Топчется гурман вокруг фаршированного: ваше превосходительство, хоть бы лизнуть!
Где вы видели, чтобы.
Где? В Глупове, дорогие, в Глупове.
Не Брюхов, не Крутогорск, не Тверь, не Вятка, не Рязань: град Глупов, как Рим, на семи холмах лежащий; только в Риме сияло нечестие, а у насблагочестие. Рим заражало буйство, а у наскротость. В Риме чернь, а у нас начальники.
Двадцать один, шесть девок-самозванок не считая, которых за шесть дней анархии.
Однако лишь Угрюм-Бурчеев.
Погодите, еще не он; глуповцы челом князю бьют: приди и володей нами; князь прибывает и: запорю! с этим словом начались исторические времена в Глупове.
Неужели нашел; неужели; да нет же; нуда; сам не знаю.
32
Детство продолжается долго.
Каждый день полон содержания, времена года имеют необыкновенное значение, времена суток отличаются цветом и вкусом, нет повседневности, всегда происходит что-то новое, проходили странники, ощенилась сучка, я увидел у дороги вербу странной формы, узнал букву аз, буки, веди, поймали беглого солдата, я подрался с братом, на третье была малина, губы маменьки, когда она обняла меня, тоже пахли малиной, отец показал мне наше генеалогическое древо, мы происходим от боярина Прушанича, я знаю уже весь алфавит и считать до одиннадцати, а есть еще храмовые праздники с хорами и пряниками, каждое мгновенье наполнено и ощутимо, каждый предмет западает в память, мне интересен каждый человек, не всех люблю, гувернантка Мария Андреевна когтями впивается мне в уши, но никого не забуду, ни себя не забуду, меня много, с Нового года я вырос на четыре вершка, хотел бы уже быть взрослым, но детство продолжается долго.
Также и молодость, с надеждами, друзьями, книгами, первые бунты, первые стихи, первая бессонная ночь, болит голова, я омерзительный развратник, Платон, льда, возлюбленный сын наш, граф Бобринский, это для тебя слишком дорогостоящий приятель, льда, ради Бога, Платон, Юрьев же, возлюбленный сын, решительно оказывает на тебя дурное влияние, Алина, je vous aime, mais, Michel, je suis mariée, пишу повесть, дзинь-дзинь-дзинь под дугой, молодость длится короче, чем детство, но все же долго.
А позжемелькание лет, болезней, знакомств, честолюбий, начатых и неоконченных работ, работ оконченных и забытых, забот, квартир, путешествий, холода, пустоты, так быстро, почему так быстро?
Служу, пишу, снова служу, из провинции в Петербург убегаю, из Петербурга снова в провинцию, снова вокруг негодяи, так что сражаюсь с негодяями, разумеется проигрываю, это более чем ужасноэто скучно, снова из провинции в Петербург.
Некрасов взял в аренду у Краевского журнал, приглашает меня в редакцию, из консистории остался один Елисеев, оскорбленный Антонович пишет памфлеты, огрызаюсь за Некрасова и себя, пишу историю Глупова, потом путевые письма, Некрасов умирает, я встаю во главе редакции, нам закрывают журнал, еще живу, но жизнь проходит, детство продолжается долго, а жизнь проходит так быстро.
На похороны отца меня не пустили из Вятки, на похоронах маменьки я замерз, потом пил водку с братом Дмитрием, но не мог согреться, мне казалось, что от него этот холод, меня бил озноб, я пил водку и меня бил озноб, бери имение Иуда и оставь меня в покое, с тех пор я никогда не мог согреться.
Лиза на тринадцать лет моложе, не любит меня, мы чужие, может это оттого, что у нас нет детей, так долго бездетные, но однажды: доложи обо мне господам, Иван, поторопись, ну же!
Господ нет дома.
Тогда ты, Иван, поздравь меня, у меня сын, слышишь, у меня родился сын, Константин!
Дети меня не любят.
Пустота, холод, мне сорок лет, почти ничего не написал, Крутогорск с трудом преображается в Глупов, мне шестьдесят лет, я написал уже все, наш знаменитый, господин Салтыков-Щедрин, ну и что из этого, как что, ведь я хотел, ведь я об этом мечтал, а, в самом деле.
Если бы придумали такую машину, вроде волшебного фонаря.
Ведь существуют дагерротипы, следовательно, если бы зафиксировать на них все моменты жизни, затем же в этой машине, в этом волшебном фонаре пустить в движение картинки, чтобы вся жизнь по порядку прошла перед глазами.
Сначала было бы длинное детство и каждая картинка иная, множество различных картинок.
Затем длинная молодость.
А потом уже одна картина, без изменений: человек над рукописью, с отсутствующим и гневным лицом, постоянно над рукописью, проходят годы, проходит жизнь, постоянно одна картина, без изменений.
Ведь я сам хотел.
Ведь мне не жаль этих однообразных лет.
Но почему так быстро?
Мгновенье, остановись!
Нет, это уже конец.
33
Так что и Угрюм-Бурчеев лелеет тайную мечту, свою программу или Утопию.
Эстетический то сон, подчиненный законам геометрии, мечта о прямой линии.
Все маршируют и маршируют.
Никто налево, никто направовсе прямо вперед.
Ровным шагом, в одинаковых мундирах.
Ростом тоже все одинаковы.
В геометрическом городе живут, в серых домах, в каждом доме по четыре пары.
Двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетних.
И командир, и шпион.
Трутуту! на рассвете взывает побудка.
Малолетние сосут на скорую руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение, шпионы спешат с рапортами.
И по прямой линиимарш на работу.
По команде: раз! обыватели разом нагибаются.
По комнате разгибают спину.
Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев и затягивает для поднятия духа: раз-первой! раз-другой! а за ним все работающие: Ухнем! Дубинушка, ухнем!
Великолепный мир прямой линии.
В нем ни страстей ни чувств.
Только обязанности и геометрия.
Геометрия является обязанностью.
Весь мир представляется великим маршемкуда? в лучезарную даль, которая покамест еще задернута, но со временем, когда туманы рассеются.
Увы!
В том виде, в каком Глупов предстал глазам Угрюм-Бурчеева, город этот далеко не отвечал его идеалам.
Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Улицы разбегались вкривь и вкось; лачуги, то высокие, то низкие, то красные, то желтые, в одной горбатый живет, в другой шесть безобразных ублюдков.
Понял градоначальник, что град предстояло не улучшать, но создавать вновь.
Но что же может значить слово «создавать»?
Создаватьзначит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят.
Так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На рассвете рухнули первые стены.
С вдохновенным градоначальником во главе глуповцы уничтожали свою колыбель.
Пыль густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Бурчеев в прах стирал не знающий симметрии город.
Его мысли уже были далеко: он сортировал жителей по росту и весу, неподобранные четы разводил, новые согласно с идеей соединял, детей поровну делил между семьями, назначал командиров и шпионов.
Лежащий в развалинах Глупов он перекрестил в Несгибаемыйи магическое это имя из небытия немедленно улицы поднялопрямые, как стрелы, радиусами разбегающиеся от квадратной площади, посреди которой Угрюм-Бурчеев, создатель порядка, ось великолепной симметрии, стоял и служил примером.
Счастье было так близко.
Всего лишь на шаг по прямой линии облеклась в плоть Утопия.
Но тогда.
34
Ничего не понимают.
Плоха та птица, что в собственное гнездо.
Народ.
Какой, к черту, народ?
Абстрактныйили исторический, который породил и выносит градоначальника с фаршированной головой, породил и выносит, вздыхая, Угрюм-Бурчеева, а в порыве злобы, случайные жертвы с колокольни сбрасывает.
Смех для смеха.
Ха-ха-ха, Салтыков-весельчак.
Нет, у Салтыкова нет чувства юмора.
Юмор предполагает великодушие, доброту и сострадание.
Неужели?
Придите ко мне и я успокою вас.
Ложь.
Искусство оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания.
Но, Мишель, не сердись, но я ведь тоже не понимаю.
Разве это возможно, чтобы градоначальник летал по воздуху и зацепился за шпиль?
Помнишь, когда я была барышней, ты сочинил для меня историю России и там.
Дура.
Ты всегда говоришь, что я дура, но рецензент.
Мерзавец.
Уважаемый господин редактор, хотя и не в обычае, чтоб беллетристы вступали в объяснения со своими критиками, но.
Во-первых, г. рецензент приписывает мне такие намерения, в связи с, он обличает меня в недостаточном знакомстве, ошибках в хронологии, а также что я много пропустил: где Пугачев, где сенат, в котором не нашлось географической карты России, где много других происшествий, перечисление которых приносит честь рецензенту, но в то же время не представляет и особенной трудности при содействии изданий гг. Бартенева и Семевского.
Однако я должен вывести почтенного рецензента из заблуждения, будто бы, издавая историю града Глупова, я имел в виду «историческую сатиру», я также должен уверить его, что даже и на будущее время сенат, не имеющий исправной карты России, тогда, как, например, такой факт, как распоряжение о писании слова «государство» вместо слова «отечество».
Сверх того историческая форма рассказа представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса.
Но в сущности, я никогда не стеснялся формой и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным.
И мне кажется, что ввиду тех целей, которые я преследовал, такое свободное отношение к форме вполне позволительно.
Далее рецензенту кажутся вздором такие образы, как градоначальник с органчиком в голове и тому подобные.
Но зачем же понимать так буквально?
Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывающий романсы: «не потерплю!» и «раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами.
Надеюсь, что в объяснениях я не зашел слишком далеко.
Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу.
Оно меня безмерно радует; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для столь благородной демонстрации.
Остаюсь, господин редактор, с выражениями, ваш Салтыков.
Не напечатали, мерзавцы.
Мерзавцы и дураки.
Дураки и лицемеры.
А доктор Ионов?
Доктор Ионов не мерзавец.
Я его не считал и дураком.
Когда в Вятке мне было особенно плохо, именно доктор Ионов.
Во всей Вятке единственный дом, в котором я.
Доктор Ионов, прямолинейный и честный, но почему.
Не понял.
С натянутым и ледяным письмом вернул книгу, что не желает, с письмом любезным, но оскорбительным, что не желает впредь никаких, ведь я всегда посылал ему, никаких отношений со мной, подарков, переписки, не желает.
Не понял.
Никто не понял.
А ведь стоит только выглянуть в окно: градоначальник безумный летает над городом, градоначальник с головой нафаршированной трюфелями, с органчиком в голове, без головы, все летает по прямой линии.
Болит сердце.
Может я сошел с ума, не они?
35
Нечаев. Кто это такойНечаев?
Этого никто не знает.
Но все дрожат.
Дрожанием руководит полиция.
Разоткрыть рот, двалязгать, ночь опускается при счете три, входит полиция, лязгать, лязгать, этот уже не должен, потому что его забрали, но остальныеоткрыть, лязгать.
Нечаев?
Исчез как привидение, может его вообще не было, но ведь что-то было; что такое, скажите; лучше не говорить.
Реаленлишь труп, найденный в пруду.
Встать, суд идет.
Первый в истории России гласный суд, с речами адвокатов, с представителями прессы, даже с публикой в зале; с делом Нечаева стали мы таким образом государством законным, европейским, поздравляю; над головами судей Александр, просвещенный монарх; встаем почитая справедливый суд; но почему эта дрожь?
Разоткрыть рот, двалязгать; слово имеет господин прокурор; восемьдесят семь подсудимых, но Нечаева недостает на скамье.
Не думаю, Николай Алексеевич, чтобы мы могли позволить себе дать собственный отчет о процессе, если бы однако в обзоре печати.
Попробуйте, но очень осторожно.
Ведь не напишу же я, что это банда мерзавцев, готовых продать душу за полгроша.
Так что пишу обзор печати, а Достоевский над синими морями, те же газеты с небольшим опозданием читаяфантастический роман о бесах.
Достоевскийхудожник; ах, нетДостоевский, стоящий со слезами на глазах на эшафоте, с барабанным рокотом в ушах, идет снег, с сердцем дрожащим от ненависти; Достоевский, кого вы ненавидите? потом, потом, надо писать обзор печати.
Русская журналистика наконец доказала свою лояльность очевидным и несомненным образом.
Перед лицом столь единогласного осуждения, к тому же выраженного с абсолютной свободой, нашей печатью, стоящих перед судом заговорщиков, стоит ли еще.
Что же касается нашего личного отношения к рассматриваемому вопросу, то в качестве ежемесячника мы вынуждены были бы, что кажется бесполезным, ибо в публицистике этого жанра оригинальность, которой мы завидуем, например, Московским Ведомостям, однако не можем.
Вот почему ограничиваясь констатацией похвального единогласия нашей печати, для удобства читателей, в возможно более обширных цитатах.
На этих днях в Санкт-Петербургской Судебной Палате начался процесс второй группы обвиняемых по делу Нечаева. Из обвинительного заключения мы видим, что наиболее благоприятной средой для Нечаева была Петровская Земледельческая Академия. В университете деятельность Нечаева задела всего лишь нескольких студентов-медиков, в большинстве своем кавказского происхождения, исключенных из учебного заведения осенью 1869 года за бойкот профессора Полунина.
Я переписываю длинные отрывки газетных отчетов, лишь изредка позволяя себе прокомментировать их одной фразой.
В том месте, например, где одна из газет возмущается клеветниками, утверждающими, что даже оправданные судом граждане будут до конца жизни ощущать последствия не подтвержденных обвинений, я дописываю: раз Санкт-Петербургские Ведомости уверяют нас, что это не так, трудно стало быть дольше питать сомнения.
Мы надеемся, подытоживаю я, наконец, что читатель, просмотрев эти высказывания, согласится с нашим мнением, что они полностью и к тому же абсолютно свободно освещают не только сам факт, который явился предметом процесса, но также и более отдаленные причины, породившие этот факт.
В обзор печати цензура не вмешивается.
Но Нечаевкто такой: Нечаев?
36
Идет снег, бьют барабаны, Достоевский сходит с эшафота.
Достоевскийкаторжник; письмо к Гоголю читал срывающимся голосом: самые живые, современные национальные вопросы России теперь; обиженный Белинским, публично высмеянный Тургеневым, прекрасной Авдотьей не замеченный, бесталанный, фанфарон; и никто более о нем не слышалсообщает балагур Панаев; так вот нет, Достоевскийгерой, революцию хотел совершить в России, читал письмо к Гоголю и за это в мертвом доме звенит кандалами.
Идет снег, сгиньте, чтоб вы пропали, вы все, златоусты, святотатцы, гордыни дьявольской исполненные, революция есть зло, мудрость вашасуета, отвернувшиеся от Бога, от основ России оторванные, одержимые зловещим соблазном, исправители мира, грешники, проклинаю и отрекаюсь от вас.
А бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло.
Достоевский, пятый Евангелист, в журнале Каткова лукавых бесов изгоняющий.
Над синими морями, из газетзаговор презренный и студент убитый в парке, но свиньи, в которых вступили бесыэто вы, умники, спесивцы, друзья молодости, вспоминаемой с отвращением и страхом.