С одной стороны мы уперлись в железную решетку, служившую дверью, я отодвинул расположенную сбоку щеколду и потянул на себя одну из створок. Мы вошли внутрь и в темноте стали ощупывать стены, продвигаясь к центру, там мы наткнулись на большой стол, вокруг которого стояли кресла и табуреты. Мы направились туда, где угадывались окна; я открыл одно из них, распахнул ставни и посмотрел вниз: в тусклом свете виднелись лишь темные пропасти между куполами собора. Мне и в голову не пришло спускаться туда, поскольку я хотел понять, куда направляюсь, а эти места мне были незнакомы. Я закрыл ставни, мы вышли из зала и вернулись к своей поклаже, лежавшей возле слухового окна. Там, совершенно обессилев, я бросился ничком на пол и через мгновение уже лежал, положив под голову узел с веревками. У меня не оставалось ни моральных, ни физических сил. Я мечтал отдаться даже не на волю сна, а уповал на смерть-избавительницу. Меня охватило блаженное забытье. Я проспал почти четыре часа и пробудился только от пронзительных криков и сильных тычков, которыми награждал меня монах. Он сказал, что пробило одиннадцать часов и что у него в голове не укладывается, как можно спать в подобной ситуации. Он был прав, но спал я потому, что ничего не мог с собой поделать: я находился на последнем издыхании, физическое и умственное напряжение, истощение, последовавшее за тем, как два дня я не ел и не спал, все это требовало от организма крепкого сна, который сразу же восстановил мои силы. Он сказал, что уже пришел в отчаяние, опасаясь, что я не проснусь, поскольку, несмотря на то что он два часа истошно кричал и пытался меня растолкать, я никак на это не реагировал. Я посмеялся над ним, радуясь, что мрак рассеялся и в помещении стало светлее: через два слуховых окна проникали утренние сумерки.
Я встал со словами: «Отсюда должен быть выход; пойдем сломаем здесь все; нельзя терять ни минуты». Мы подошли к железной двери на другом конце помещения, и мне вдруг показалось, что в узком простенке находится еще одна дверь. Я просунул свою пику в замочную скважину, молясь, чтобы эта дверь не оказалась шкафом. После трех или четырех толчков она открылась, и я увидел каморку, а за нейгалерею с нишами, заполненными тетрадями: мы попали в архивы. Дальше вела лестница, по которой мы тотчас же спустились и оказались перед кабинетом для отправления естественных нужд. Спустились по второй лестнице и через стеклянную дверь внизу без труда вошли в Канцелярию дожей. Я поспешил вернуться назад и забрать свой тюк, оставленный возле слухового окна. Взяв все и вернувшись в каморку, я заметил на комоде ключ. Я подумал, что это ключ от той двери, которую я открыл пикой, и решил проверить, не повредил ли я скважину. Дверь легко поддалась, я ее запер, а ключ вернул на место. Возможно, мне не стоило так стараться, но мне казалось, что это важно; думаю, я должен рассказывать обо всем подробно.
Вернувшись в Канцелярию, я застал своего спутника у окна, он прикидывал, сможем ли мы выбраться отсюда с помощью веревок. Взору моему открылись закоулки, видимо прилегающие к собору, попади мы туда, и сразу окажемся в западне. На одном из бюро я увидел железный инструмент с закругленным концом и деревянной ручкой, каким секретари обычно прокалывают пергамент, а в отверстие продевают веревочку со свинцовой канцелярской печатью. Я спрятал этот инструмент в карман и, открыв бюро, нашел в нем копию письма, где говорилось о том, что светлейший посылает генералу-проведитору три тысячи цехинов на восстановление древней крепости на Корфу. Если бы я нашел эти деньги, то присвоил бы их без зазрения совести: я находился в таком положении, когда всякое деяние Божье есть благо. Нуждаэто великий учитель, наставляющий человека относительно его прав.
Быстро все осмотрев, я понял, что придется ломать дверь Канцелярии, поскольку, несмотря на усилия, мне не удалось приподнять щеколду с помощью пики. Тогда я решил проделать дыру в одной из дверных створок; там, где на дереве было меньше всего сучков, это казалось легче всего. Сначала мне не удавалось оторвать доску в том месте, где она крепилась к другой створке и где проходила щель; но через несколько минут дело пошло живее. Я велел монаху канцелярским инструментом проделывать отверстия, в которые я затем вставлял эспонтон; затем, раскачивая его из стороны в сторону, ломал, крошил, измельчал дерево в щепки, не обращая внимания на производимый мною адский шум, от которого монах дрожал с головы до ног, потому что слышен был этот шум, вероятно, издалека. Я сознавал опасность, но решил с ней не считаться. Через полчаса дыра стала уже достаточно большой, теперь можно было остановиться, потому что расширять ее дальше было уже невозможно. С сучками, выступающими слева и справа, снизу и сверху, можно было справиться только с помощью пилы. Окружность дыры выглядела устрашающе, из нее торчали острые щепки, угрожая разодрать одежду и поранить кожу. Расположена она была на высоте пяти футов; я поставил табурет, на который вскарабкался монах; он просунул в отверстие голову и руки, я встал на другой табурет позади него и, держа его сначала за ляжки, а потом за лодыжки, пропихнул вперед в кромешную тьму; я не беспокоился, потому что знал расположение дворца. Когда мой спутник оказался по ту сторону двери, я бросил ему все свои пожитки, а веревки оставил в Канцелярии. На два стоящих рядом табурета я водрузил третий и влез на него. Таким образом, дыра оказалась на уровне моих бедер. Я с трудом ввинтился в нее до самого паха: все-таки она получилась достаточно узкой, и, когда я уже не мог дальше продвигаться вперед, а сзади подталкивать меня было некому, я попросил монаха обхватить меня поперек туловища и тянуть к себе без малейшей жалости и даже по кусочкам, если потребуется. Он исполнил приказ, а я ничем не выдал боль, хотя кожа на боках и бедрах была расцарапана до крови. Как только я оказался по ту сторону двери, я собрал свои вещи, спустился на два пролета и без труда открыл дверь внизу: такие замки в Венеции называют a la tedesca,снаружи их открывают ключом, а изнутриоттянув пружину. Я оказался в коридоре перед дверью, ведущей к Золотой лестнице, а поодаль находился кабинет военного министра, именуемого savio alla scrittura. Дверь в Залу четырех дверей была закрыта, равно как и дверь на лестницу, напоминавшая по размерам городские ворота; чтобы сломать ее, потребовались бы копровая баба либо петарда. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться: мой эспонтон сделал все, на что способен. Труд его закончен, теперь этот инструмент достоин только висеть ex voto на алтаре моего святого покровителя. Я сел, ощущая полное спокойствие и умиротворение, и сказал монаху, что мое дело завершено, теперь пора вмешаться Господу. «Не знаю, сказал ему я, придут ли уборщики дворца сегодня, в День Всех Святых, или завтра, в день поминовения усопших. Если кто-то появится, я сбегу, как только откроется эта дверь, и вы последуете за мной; но если никто не придет, я даже с места не двинусь, и если умру от голода, то ничего не попишешь».
Услышав мои слова, бедняга пришел в ярость. Он обзывал меня безумцем, самоубийцей, соблазнителем, предателем: всего и не упомнишь. Мое терпение было стоическим; я дал ему выговориться. Пробило двенадцать. С момента моего пробуждения возле слухового окна прошел всего час. Я был занят весьма важным делом, на которое у меня ушло полчаса: я переодевался, пока монах произносил свои бессвязные речи. Отец Бальби походил на крестьянина, но костюм его, в отличие от моего, не был превращен в лохмотья; его красный фланелевый жилет и фиолетовые штаны были целы. Я же своим видом мог внушать только страх и ужас: костюм разодран, сам я весь в крови. Я оторвал шелковые чулки, прилипшие к ранам под коленями, из которых тут же начала сочиться кровь, всему виной свинцовые пластины и желоб-водосток. Пролезая через дыру в двери Канцелярии, я разорвал жилет, рубаху, штаны, расцарапал кожу на бедрах; тело было покрыто жуткими ссадинами. Я разорвал носовые платки и, как сумел, перевязал раны, воспользовавшись бечевкой, моток которой лежал у меня в кармане. Я надел свой шикарный костюм, который в такую холодную погоду выглядел довольно забавно; постарался пригладить волосы и уложил их в специальный кошель; надел белые чулки, кружевную рубаху, поскольку других не ношу, разложил по карманам две оставшиеся рубахи, носовые платки и чулки, все прочее выбросил за дверь. Я походил на человека, который, возвращаясь с бала, ввязался в драку и его изрядно потрепали. Повязки на коленях сильно портили элегантность моего наряда. Я сказал отцу Бальби, чтобы он взял мой красивый плащ и набросил его на себя; устав от его дурацких нападок, я открыл окно и высунулся наружу. Своей шляпой с золотой испанской пряжкой и белым пером я привлек внимание гуляк, собравшихся во дворе дворца; все они неотрывно смотрели на меня и, вероятно, пытались понять, как можно было оказаться в таком месте в столь неурочный час и в такой день. Я сразу же отошел от окна, раскаиваясь в собственной неосторожности, бросился в кресло и погрузился в меланхолию. Полгода спустя я узнал, что, не соверши я этой оплошности, не видать бы мне счастья Прохожие разыскали привратника, хранившего ключи, и сообщили, что наверху находятся люди, которых он, по всей вероятности, случайно запер накануне; он в это легко поверил, потому что запирал двери поздно, кто-то мог заснуть и остаться незамеченным. Привратник этот, по имени Андреоли, который здравствует и поныне, счел своим долгом тотчас же броситься наверх, чтобы посмотреть, кто же по его оплошности провел взаперти ужасную ночь.
Я был погружен в самые грустные размышления, когда послышался лязг ключей и звук приближающихся шагов по лестнице. В сильном волнении я вскакиваю, смотрю через щель в двери и вижу, как какой-то человек в черном парике, без шляпы, со связкой ключей в руках степенно поднимается по лестнице. Я строго наказал монаху не раскрывать рта, встать за моей спиной и делать как я. Зажав в руке спрятанную в складках костюма пику, я замер возле двери, чтобы, как только она откроется, сразу же броситься к лестнице. Я стал взывать к Богу, чтобы ключник не оказал никакого сопротивления, поскольку в противном случае мне пришлось бы лишить его жизни. И я, не колеблясь, пошел бы на это.
Дверь отворилась, и я увидел, что человек этот остолбенел, увидев меня. Не медля и не произнеся ни слова, я стремительно одолел первый лестничный марш, монахследом за мной. Стараясь не бежать, но и не двигаться слишком медленно, я начал спускаться по великолепной лестнице, именуемой лестницей Гигантов, не обращая внимания на советы отца Бальби, без конца повторявшего: «Пойдем в часовню, пойдем в часовню». В часовню вела дверь справа, расположенная внизу возле лестницы.
Венецианские церкви не гарантируют неприкосновенности или защиты, будь то преступник или обычный гражданин; ни один человек не станет скрываться там, поскольку это не помешает стражникам, имеющим приказ об аресте, схватить его. И хотя монах прекрасно знал об этом, соблазн пойти в церковь был слишком велик. Позднее он сказал мне, что мне подобало проявить уважение к религиозным чувствам, побуждавшим его приникнуть к алтарю. «Почему же вы не пошли туда без меня?»спросил я его; на это он ответил, что не так жесток, чтобы бросить меня одного. Я доказал ему, что то, что он называл религиозными чувствами, на деле было лишь чистой трусостью, и он мне не простил этого; я, конечно же, мог бы и промолчать, но суть заключалась в том, что я уже был не в состоянии переносить общество этого мерзкого человека.
Неприкосновенность, коей я добивался, находилась за пределами светлейшей Республики; и в этот момент я уже был на пути к ней; оставалось лишь достичь ее не только душой, но и телом. Я шел прямо к главному входуПорта дела Карта и, ни на кого не глядя (это лучший способ, чтобы и на тебя никто не смотрел), пересек piazzetta, подошел к берегу канала и, сев в первую попавшуюся гондолу, велел сидящему на корме гондольеру кликнуть второго гребца. Тот немедленно подбежал и схватил весло, пока первый, хозяин гондолы, расспрашивал меня, куда я собираюсь плыть. Я громко ответил, довольный тем, что меня слышит полсотни любопытных гондольеров, любителей баркаролы: «Мне нужно в Фузине, и если ты быстро доставишь меня туда, то получишь филипп». Это означало, что я заплачу больше, чем ему причитается. Филиппэто испанская монета, равная половине цехина; теперь она больше не в ходу. Отдав этот приказ, я небрежно усаживаюсь на подушку посредине, а отец Бальби без шляпы и в моем плаще, как младший по рангу, на банкетку. Рядом с этой комической фигурой я выглядел скорее всего как шарлатан или астролог, поскольку наряд мой сразу же бросался в глаза.
Гондола быстро отошла от пристани, поравнялась со зданием таможни и стала резво рассекать воды канала Джудекка, который ведет как в Фузине, так и в Местре, куда я и хотел попасть. Когда мы одолели половину канала, я высунул голову и спросил у гребца на корме: «Как по-твоему, мы окажемся в Местре до четырнадцати часов?» Когда Андреоли отпирал главные врата, я слышал, как пробило тринадцать. Гондольер возразил, что я велел ему плыть в Фузине, а я ответил, что он, наверное, рехнулся, потому что мне там нечего делать. Второй гребец подтвердил, что я сказал «Фузине», и призвал отца Бальби в свидетели, а тот сообщил с самым жалким видом, вызывавшим у меня сострадание, что как честный человек подтверждает правоту гондольеров. «Признаюсь, сказал я, расхохотавшись, что совсем не спал прошлую ночь и, возможно, сказал Фузине", но попасть-то хочу в Местре». «Нам плыть хоть в Местре, хоть даже в Англию, как пожелаете, сказал гондольер, но если бы вы не спросили, будем ли мы там до четырнадцати часов, то попали бы в хороший переплет, ведь направлялись-то мы в Фузине. Да-да, сударь, мы туда попадем вовремя, вода и ветер нам в помощь».
Тогда я обернулся, окинул взглядом весь прекрасный канал и, заметив только одно судно, стал любоваться днем, прекраснее которого и пожелать невозможно, на горизонте показались первые лучи дивного солнца, два юных гондольера гребли что есть сил, и, вспомнив разом и ужасную ночь, и то место, где я находился накануне днем, а также все благоприятствовавшие мне обстоятельства, я почувствовал, как душа моя преисполнилась глубочайшей благодарности милосердному Господу; я был настолько растроган, что брызнувшиеся из глаз слезы умиления облегчили мне сердце, не выдерживающее столь бурного ликования. Я рыдал, я плакал, как дитя, которого насильно тащат в школу.
Мой любезный спутник, до этого открывший рот лишь для того, чтобы подтвердить правоту гребцов, счел своим долгом утешить меня, чтобы осушить мои слезы, причины которых он не понимал. Увидев, как он за это взялся, я внезапно от рыданий перешел к столь безудержному смеху, что, как он признался мне в этом несколько дней спустя, не понимая, что со мной происходит, он решил, будто я утратил рассудок. Монах этот был глуп, и злоба его проистекала от глупости; я оказался в трудном положении, мне хотелось из него выпутаться; а он чуть было не погубил меня, пусть даже невольно. Он никак не мог поверить в то, что я распорядился двигаться в Фузине, хотя на самом деле собирался в Местре; он утверждал, что мысль эта пришла мне в голову только тогда, когда мы уже плыли по Большому каналу.
Мы прибыли в Местре. Я прямиком направился в трактир Кампана, где всегда можно найти извозчиков. Я зашел в конюшню и сказал, что хочу тотчас же ехать в Тревизо. Владелец двух лошадей, показавшихся мне хорошими, сказал, что доставит меня туда в легкой карете за час с четвертью, я посулил ему пятнадцать ливров и велел запрягать, на что у него ушло всего две минуты. Я предполагал, что отец Бальби стоит у меня за спиной, и обернулся только для того, чтобы сказать ему: «Садимся!»но его там не было. Я ищу его взглядом, спрашиваю, где он; никто не знает. Я приказал мальчику конюшему поискать его, собираясь пожурить монаха, даже если он пошел по естественной надобности, поскольку в нашем положении следовало повременить и с этим. Его повсюду ищут и не могут найти; он не возвращается; я чувствую себя так, словно Бог отвернулся от меня; думаю, что следует уехать одному, но сердце противится разуму, и я не могу решиться. Я выбегаю на улицу, расспрашиваю прохожих; все говорят, что видели его, но не знают, куда он делся. Я мчусь по главной улице, пробегаю под аркадами, решаю заглянуть в кафе и вижу, что он удобно расположился возле стойки, попивая шоколад и болтая со служанкой. Увидев меня, он говорит: «Садитесь и выпейте шоколаду, все равно вам за него платить». «Не хочу», отвечаю я, сдержавшись, но в ярости так сильно сжимаю ему руку, что даже восемь часов спустя у него на коже еще оставался темный след от моих пальцев. Он ничего не говорит, видя, как меня трясет от бешенства. Я расплатился, и мы вышли, направляясь к карете, ожидавшей нас у дверей трактира.
Не прошли мы и десяти шагов, как некий Б. То***, неплохой человек, который, однако, по слухам, был осведомителем трибунала, видит меня, подходит и кричит: «Как, вы здесь, сударь? Как я счастлив вас видеть! Вы наверняка сбежали из Пьомби. Радость-то какая! Расскажите, как вам это удалось».
Я беру себя в руки и со смехом отвечаю, что он переоценивает мои возможности: вот уже два дня, как меня выпустили на свободу. Но он твердо заявляет, что это ложь, поскольку накануне он был в таком месте, где бы непременно узнал об этом. Читатель может вообразить себе, что я испытывал в эти минуты: я посчитал, что меня разоблачил человек, которого наняли меня арестовать, и для этого ему достаточно только подмигнуть первому попавшемуся на пути стражнику, а их в Местре полным полно. Я попросил его говорить шепотом и пройти со мной на задний двор трактира. Он пошел туда; вокруг никого не было, и, когда мы приблизились к небольшой канаве, за которой тянулось широкое поле, я взял в правую руку свою пику, а левой потянулся к его воротнику; но он проворно перескочил через канаву и пустился бежать со всех ног в противоположном от Местре направлении, время от времени оборачиваясь и посылая мне воздушные поцелуи, означавшие «счастливого пути, счастливого пути, не беспокойтесь». Наконец он исчез из виду, и я возблагодарил Господа, что осмотрительность этого человека помешала мне совершить преступление, ибо дурных намерений он против меня не питал; однако положение мое было ужасно: я находился в состоянии войны, объявленной совокупным силам Республики, и вел сражение в одиночку. Мне надлежало пожертвовать всем ради предосторожности и предусмотрительности.