Несмотря на мое прекрасное расположение духа, товарищ мой почти все время пребывал в хандре. Он был влюблен в синьору Алес*** и должен был испытывать счастье, но чем счастливее любовник, тем он несчастней, когда у него отбирают объект его сердечных мук. Он вздыхал, не мог сдержать слез и был вынужден осознать, что, не будь тюрьмы, не существовало бы и причины для его страданий; он признался, что влюблен, а предмет его страсти соединяет в себе все возможные добродетели, что не позволяет ее пылкости переходить дозволенные границы глубочайшего уважения. Мне было искренне жаль его, и я так и не осмелился сказать ему в утешение, что любовьне более чем безделица, ибо так нелепо утешают влюбленных лишь истинные глупцы. Неправда и то, что любовьтолько безделица. Я неоднократно поздравлял себя с тем, что не влюблен, и последнее, что приходило мне в голову, это мысль о девушке, с которой я должен был обедать в день святой Анны, как раз когда меня арестовали.
Неделя пролетела незаметно; как я и предсказал, я лишился приятной компании, но не дал себе времени горевать об этом. Мне ни разу не пришлось напоминать этому достойному человеку, что он должен хранить тайну. Малейшие мои сомнения на этот счет были бы сродни оскорблению.
Третьего июля Лоренцо велел ему приготовиться, чтобы выйти со звоном колокола Терца, который в этот месяц бьет в двенадцать часов. По этой причине он принес мне обед. Обеда аббата с лихвой хватило бы и на четверых, хотя сам он питался одним лишь супом, фруктами и выпивал стакан вина с Канарских островов. Что же до меня, то всю эту неделю я получал отменное угощение, чем доставлял радость моему другу, восхищавшемуся моим здоровым аппетитом. Последние три часа мы провели в изъявлениях самой преданной дружбы. Пришел Лоренцо и увел его, оставив мою камеру открытой; это заставило меня предположить, что он скоро вернется. Он появился через четверть часа, унес все пожитки этого приятнейшего человека и запер меня. Весь день я грустил, бездельничал, даже не мог читать. Назавтра Лоренцо принес мне отчет о тратах за июнь и сразу подобрел, когда я сказал, что оставшиеся несколько цехинов я дарю его жене. Я не стал уточнять, что это плата за лампу, но, возможно, он и сам так подумал.
Полностью отдавшись работе, я трудился без отдыха семь недель, и никто не мешал мне; двадцать третьего августа я наконец увидел свое творение завершенным. Причина этой неспешности была самой банальной. С огромными предосторожностями выдалбливая последнюю доску, чтобы сделать ее как можно тоньше, я источил ее почти до основания и прильнул глазом к крохотной дырочке, через которую должен был увидеть залу, и, разумеется, увидел ее, но одновременно разглядел совсем близко от этой дырочки размером не больше капли воска идущую перпендикулярно к доске деревянную поверхность толщиной в восемь дюймов. Именно этого я и опасался: то была одна из балок, поддерживающих потолок. Это вынуждало увеличить проделанное отверстие с противоположной стороны балки, поскольку она настолько сужала проход, что со своим немалым ростом я никогда бы не смог через него пролезть. Пришлось расширить отверстие еще на четверть: я по-прежнему боялся, что расстояние между двумя балками будет слишком узким. Увеличив дыру, я посмотрел во вторую проделанную мной крохотную дырочку, чтобы увидеть результат своего труда, который, хвала Господу, теперь был полностью завершен. Заткнул маленькие дырочки, чтобы опилки случайно не насыпались через них в зал инквизиторов и чтобы никто не заметил луча от моей лампы; пройди он через эти отверстия, это также могло бы выдать мой замысел.
Я назначил свой побег на ночь перед днем святого Августина не столько потому, что четыре недели назад я определил его в свои покровители, сколько из-за того, что в день этого праздника, насколько мне было известно, собирается Большой совет и, следовательно, никого не будет в зале Boussole, смежной с той, через которую я непременно должен буду пройти, выходя из дворца. Итак, я решил, что мое освобождение произойдет в ночь на двадцать седьмое августа.
Двадцать пятого в полдень случилось то, что и по сей день, когда я пишу эти записки, заставляет меня дрожать от ужаса. Ровно в полдень я услышал лязг засовов и подумал, что умру на месте. Я опасался, что пробил мой час, поскольку сердце колотилось как бешеное на шесть дюймов ниже своего обычного местоположения. В отчаянии я рухнул в кресло. Войдя, Лоренцо подошел вплотную к решетке и с радостью в голосе произнес: «Сейчас я сообщу вам, сударь, добрую весть, с которой вас и поздравляю». Сначала я подумал, что речь пойдет о моем освобождении, ибо не знал иной вести, которую можно назвать доброй, и понял, что все пропало: если обнаружат дыру, решение о помиловании будет отменено. Входит Лоренцо и велит идти с ним; я прошу, чтобы он подождал, пока я оденусь. «Неважно, отвечает он, вас только переводят из этой мрачной конуры в новую и светлую камеру, там два окна, из которых видно пол-Венеции, там вы сможете стоять во весь рост, там» Я больше не мог выдержать, чувствуя, что умираю; я сказал ему об этом; попросил уксуса и велел пойти к господину секретарю инквизиторов и передать, что я благодарю суд за эту милость и, ради Бога, прошу оставить меня здесь. Лоренцо сказал, расхохотавшись, что я просто сошел с ума: камеру, где я сижу, называют преисподней, а ему приказано поместить меня в великолепное помещение. «Будет вам, добавил он, нужно подчиняться, вставайте, обопритесь на мою руку, а я прикажу, чтобы сперва туда перенесли все ваши пожитки и книги». Я был удивлен и, понимая, что не должен спорить, вышел из камеры; я почувствовал некоторое облегчение, когда услышал, как он приказал одному из стражников следовать за нами и нести мое кресло. В соломе, которой набито сиденье, был спрятан эспонтон; а это уже немало. Мне бы так хотелось, чтобы за мной последовала и дивная дыра, которую я проделал, приложив столько тяжких усилий, но это было невозможно: тело мое перемещалось, а душа оставалась там.
Я опирался на плечо Лоренцо, который полагал, что подбадривает меня своими шуточками. Пройдя по двум узким коридорам, я спустился на три ступени и оказался в довольно большой ярко освещенной зале, в дальнем ее конце по левую сторону от меня находилась дверца, через которую я попал в коридор в два фута шириной и двенадцать длиной, справа были два зарешеченных окна, из которых открывался вид на город, на его часть, тянущуюся до Лидо. Дверь в камеру находилась в самом углу коридора. Решетчатое окно камеры выходило прямо на одно из окон коридора, и таким образом узник, пусть даже запертый в камере, мог любоваться большей частью этой изумительной панорамы. Самое же главноечерез приоткрытое окно проникал прохладный и освежающий ветер, истинный бальзам для несчастного пленника, вынужденного задыхаться взаперти, особенно в это время года, когда воздух просто раскален. Эти наблюдения, как может догадаться читатель, я сделал не сразу. Как только Лоренцо увидел, что я вошел в камеру, он занес туда кресло, в которое я незамедлительно рухнул, и ушел, сказав, что скоро принесет постель и все остальное.
Частьвторая
Стоицизм Зенона, атараксия приверженцев Пиррона предоставляют довольно необычные образы нашему воображению. Такие суждения превозносят или обращают в шутку, ими восхищаются или их высмеивают, а мудрецы лишь с оговорками признают их применимость. Любой человек, призванный судить о возможном или невозможном в области морали, будет прав, если возьмет в качестве отправной точки собственные взгляды на этот счет, ибо, будучи искренним, он не сможет признать наличие внутренней силы в ком бы то ни было, если только не ощущает ее ростки в самом себе. Я считаю, исходя из собственного опыта, что благодаря внутренней силе, приобретенной в результате большого труда, человек способен научиться сдерживаться и не кричать от боли или противостоять своим первым побуждениям. И это все. Abstine и sustineвот принцип настоящего философа, однако физическая боль, которую испытывает стоик, слабее той, которая терзает эпикурейца. А переносить горести гораздо мучительнее тому, кто пытается их скрыть, нежели тем, кто, жалуясь на них, обретает истинное облегчение. Человек, пожелавший казаться равнодушным к событиям, которые определяют всю его жизнь, притворяется таковым, если только он глупец или одержимый. Тот, кто похваляется полным душевным спокойствием, просто лжет, да простит меня Сократ. Я во всем поверю Зенону, если он скажет мне, что нашел секрет, как вопреки природе можно заставить себя не краснеть, не бледнеть, не смеяться и не плакать.
Я сидел в своем кресле, застыв от ужаса, неподвижный, словно статуя, понимая, что все мои труды пошли прахом, но при этом не мог раскаиваться в содеянном. Я чувствовал, что надежда оставила меня, и вместо утешения я старался не думать о будущем. Мысль моя обратилась к Богу, состояние, в котором я пребывал, казалось мне наказанием, ниспосланным им за то, что он дал мне время завершить свой труд, я же пренебрег этой милостью и промешкал со своим побегом три лишних дня. Я признавал свою вину, но вместе с тем считал наказание слишком суровым, ибо я отложил свое спасение на три дня только из предосторожности. Чтобы отказаться от веской причины, по которой я назначил свой побег на двадцать седьмое, на меня должно было снизойти откровение, а чтение Марии из Агреды все же не сумело отнять у меня рассудок.
Спустя минуту после того, как Лоренцо оставил меня, двое его подручных принесли мне постель, то есть простыни, матрас и тюфяк, и ушли за остальным; но прошло целых два часа, и не появилось ни единой живой души, хотя двери моей камеры оставались открыты. Эта задержка вызвала у меня целый поток мыслей, который поверг меня в прострацию: я не мог догадаться, что происходит, и всего опасался; я пытался взять себя в руки, чтобы, не теряя присутствия духа, перенести все самое страшное, что может со мной случиться.
Помимо Пьомби и «Четверки» государственные инквизиторы располагают также еще девятнадцатью ужасными подземными темницами, обустроенными в том же Дворце дожей; к содержанию в них приговариваются преступники, осужденные на смертную казнь. Все судьи на свете неизменно полагают, что, даруя жизнь тем, кто заслужил смерть, они оказывают им милость, вне зависимости от того, какими бы ужасными ни были условия заключения, заменившего казнь. Эти девятнадцать подземных застенковнастоящие могилы; их еще называют «Колодцами», и по достаточно понятной причине: они постоянно залиты на два фута морской водой, проникающей туда через ту же зарешеченную дыру размером всего в один квадратный фут, откуда поступает немного света. Если заключенный не хочет стоять весь день по колено в ванне с соленой водой, он должен сидеть на козлах, где лежит его тюфяк и куда на рассвете ставят воду, суп и кусок хлеба, который он должен съесть тотчас же, иначе морские крысы, но крупнее тех, что водятся у меня в Балке, выхватят этот кусок прямо у него из рук. В этом жутком узилище, где обычно заключенные томятся до последнего своего вздоха, довольствуясь подобной пищей, и где, как кажется, человек способен прожить всего пять или шесть месяцев, многие доживают до глубокой старости, и мне рассказали, что один недавно умерший восьмидесятилетний старец попал туда, когда ему было сорок. Убежденный в том, что заслужил смертную казнь, наверное, находясь там, он был счастлив (есть люди, которых страшит только смерть); это был шпион; во время последней войны, которую Республика вела против Турции в 1716 году, он уехал с Корфу, вступил в армию великого визиря, чтобы узнавать обстановку и сообщать об этом маршалу фон Шуленбургу, защищавшему крепость. Этот негодяй одновременно был и шпионом великого визиря. За эти два часа ожидания я дал возможность своему воображению нарисовать картину того, как меня отправляют в «Колодцы». Там, где живут призрачными надеждами, страхи тоже чрезмерны. Суд, в чьих руках находилась моя судьба, имел в своем распоряжении камеры как на чердаке, так и в подземелье дворца и, не колеблясь, мог отправить в ад того, кто попытался удрать из чистилища.
Наконец я услышал скрип засова и шаги, выдававшие ярость приближающегося ко мне тюремщика. Я увидел Лоренцо, лицо которого было искажено гневом. В бешенстве, проклиная Бога и святых угодников, он потребовал, чтобы я отдал ему топор и все инструменты, с помощью которых проделал дыру в полу камеры, а также чтобы я назвал имена тех, кто снабдил меня ими. Не дрогнув, с полным присутствием духа, я ответил, что не понимаю, о чем он говорит. Тогда он приказал двум стражникам обыскать меня, но я пресек эту попытку, поскольку через мгновение сам разделся донага. Он велел обшарить мои матрасы, вытряхнуть тюфяк, даже заглянуть в вонючий ночной горшок; схватив сиденье кресла и не нащупав в нем ничего постороннего, с досадой швырнул его на пол. «Вы не хотите мне указать, где спрятаны инструменты, которыми вы проделали дыру в полу, но вас заставят сознаться в этом», сказал он. Я ответил, что если бы я действительно сделал дыру в полу, то инструменты мне мог принести только сам Лоренцо, и выходит, я их ему вернул, раз он не в силах их отыскать. Услышав это замечание, которое недовольные им помощники встретили аплодисментами, Лоренцо взвыл, начал биться головой о стену, затопал ногами, и я подумал, что у него начинается приступ буйного помешательства. Он вышел в сопровождении стражников, которые уже принесли мои книги, бутылки, обед, ждавший меня с раннего утра, и все мои пожитки, за исключением кремня и лампы. Затем он вышел в коридор и закрыл оба окна, откуда поступало немного воздуха, в результате чего в разгар убийственно жаркого лета я оказался в герметически закупоренном крошечном пространстве, куда совсем не проникал свежий воздух. Признаюсь: после ухода Лоренцо я понял, что легко отделался. Несмотря на свое ремесло, он даже не подумал о том, что ему следовало бы распотрошить кресло, и, поскольку эспонтон все еще находился в моем распоряжении, я надеялся, что он мне пригодится, хотя в голове у меня не было никаких конкретных планов.
Из-за дикой жары и треволнений этого дня я не смог уснуть. Наутро Лоренцо принес мне вино, превратившееся в уксус, мерзкую на вкус воду, подгнивший салат и протухшее мясо; убрать камеру он не приказал и не открыл окон, хотя я просил их открыть. С этого дня один из стражников начал совершать довольно странную процедуру по осмотру моей камеры: вооружившись железным прутом, он тщательно простукивал пол и стены, чтобы убедиться в том, что они целы, он даже отодвигал кровать. Я заметил, что тюремщик никогда не проверяет потолок. Это наблюдение через несколько дней породило план побега через крышу. Но чтобы план созрел, необходимо было дождаться определенного стечения не зависящих от меня обстоятельств, ибо все, что бы я ни сделал, было бы тут же замечено. Малейшая царапина немедленно бросилась бы в глаза любому из стражников, заходившему ко мне в камеру по утрам.
День я провел ужасно. К полудню началась невыносимая жара; я искренне думал, что задохнусь; камера превратилась в раскаленную печь. Я не мог ни пить, ни естьвсе тут же портилось. Из-за жары я чувствовал сильную слабость, градом струился пот, и я не мог ни ходить, ни читать. На следующий день мне принесли обед, ничем не отличавшийся от предыдущего; мне сразу ударил в нос гнилостный запах еще теплой телятины. Я спросил Лоренцо, не получал ли он приказа уморить меня голодом и духотой, но он вышел, не произнеся ни слова. Назавтра все повторилось. Я попросил его принести мне карандаш, поскольку хотел написать господину секретарю инквизиторов, но он вышел, не удостоив меня ответом. Я с досады съел суп и хлеб, размоченный в кипрском вине, чтобы у меня достало сил назавтра убить его, вонзив ему в шею мою пику; дело принимало такой скверный оборот, что у меня не оставалось другого выхода. Но назавтра, вместо того чтобы привести в исполнение свой план, я удовольствовался лишь тем, что во всеуслышание поклялся убить его, когда меня выпустят на свободу. Он рассмеялся и вышел, ничего не ответив. Я стал думать, что он действует таким образом по приказанию секретаря, которому, вероятно, доложил о дыре в полу. Я не знал, что мне делать; во мне боролись терпение и отчаяние; я чувствовал, что очень скоро умру от истощения.
Только на восьмой день, когда Лоренцо появился в сопровождении своих помощников, я грозно потребовал его отчитаться, на что потрачены мои деньги, и назвал его палачом без стыда и совести. Он ответил, что принесет отчет на следующий день; но прежде чем он запер камеру, я в ярости схватил ведро с нечистотами, всем видом своим показывая, что выплесну его содержимое в коридор, если он немедленно не распорядится принести мне чистое. Тогда он приказал одному из стражников вынести ведро, а поскольку воздух в камере был смрадным, то решил открыть одно из окон; но когда стражник принес мне пустое ведро, он, выходя, закрыл окно. Я заорал как умалишенный, но тщетно. Вот в какое положение я попал и, поняв, что все-таки кое-чего добился своими оскорблениями, решил, что назавтра поведу себя еще жестче.