Тут все весело расхохотались, и вместе со всеми хозяин. Видимо, вполне довольный своей будущей участью, он воскликнул:
Что же, значит, в государстве будущего нашему брату не так уж плохо придется.
Напротив, с ударением сказал Карл Брентен. Вы тоже ведь будете освобождены.
Знаю, подтвердил, смеясь, Рихард Шапер. От своего имущества и состояния.
Опять дружный смех.
Ну как, будете голосовать за социал-демократов? спросил толстяк Антон.
Посмотрим, посмотрим, господа! Еще есть время подумать. А пока веселых праздников!
И вам того же! крикнули вслед ему.
В цехе царило оживление, все смеялись, говорили, что Брентен ответил отлично. Да, Карл голова, голова!
Только ты бы ему еще сказал, вставил толстяк Антон, с трудом шевеля губами, так как он никогда не расставался с наусниками, все, мол, зависит от того, как вы поведете себя перед праздником, то есть от наградных.
Снова раздался громкий взрыв смеха.
Но Карл Брентен серьезно, даже торжественно ответил:
Не-ет, никаких вымогательств! Это было бы ниже нашего достоинства!
2
С Людвигом Хардекопфом с некоторых пор произошла загадочная перемена: он не брал в рот ни капли спиртного, отказался от курения, хотя и был завзятым курильщиком, купил себе зеленую грубошерстную куртку и каждое воскресенье спозаранку уходил из дому на целый день, он стал членом общества «Друзья природы». Фрау Хардекопф это превращение тревожило, ее мужа нисколько. Незадолго до того он обнаружил у сына объемистый том «Естественный образ жизни», где, по его мнению, излагались вполне разумные взгляды. Другая книжка была озаглавлена: «Растительная пища как основа нового мировоззрения». Особенно насмешила старика брошюра «Суд над мясоедением». В то время как один из сыновей, по-видимому, интересовался только танцульками, женщинами и модными песенками, до одури напевал и насвистывал «О Сусанна, жизнь на радость нам дана» или «Мари дружок, милый зверек», другой часами просиживал над такими книгами, как «С высот вегетарианства», читал об опасности прививок, об ужасах вивисекций, о губительных последствиях употребления алкоголя и никотина, а также о чудодейственных средствах от всех человеческих страданий и невзгод; средства эти были: оздоровительная близость к земле и создание сельских поселков, садоводство и движение «Друзья природы». Да, старого Хардекопфа радовало, что его сын ищет новых путей для улучшения и украшения жизни: в этом не могло быть ничего плохого. Поэтому он отвечал жене:
Ничего дурного тут нет, Паулина. Все лучше, чем шататься по пивнушкам.
Да, но как это парню ни с того ни с сего пришли на ум такие мысли?
У нас на верфи много любителей природы, Паулина. Должно быть, он подружился с ними. По-моему, это очень даже разумно. Как проработаешь неделю в грохоте да в чаду, так прогулка за город настоящий отдых, ванна для легких, как выражается Людвиг.
Ты, стало быть, говорил с ним?
Конечно, говорил. Я был бы рад, если бы Отто взял с него пример и меньше носился по танцулькам.
А ты скажи свое веское слово, пусть бросит.
Веское слово! Хардекопф подумал о старшем сыне Эмиле. Да, тогда было сказано веское слово. К сожалению. И он ответил:
Какой толк в веских словах? Ты все забываешь, Паулина, что они уже не дети.
Фрау Хардекопф еще за несколько недель начала готовиться к празднику: откладывала понемножку из расходных денег, купила подарки мужу и детям, ловко выпытала у соседки Рюшер, что могло бы ее порадовать. Предстояло сделать покупки на сбережения, внесенные в «Майский цветок». Людвиг, плативший в течение года по марке в неделю, собирался приобрести экипировку для экскурсий: грубошерстный костюм, плащ и крепкие башмаки. Отто, который к концу недели с трудом мог сэкономить каких-нибудь пятьдесят пфеннигов, мечтал о новом котелке, сорочках и паре лаковых туфель. А Фрицу, к пасхе кончавшему школу, нужен был костюм на выпускной вечер и особенно обувь.
Все еще не было решено, кем будет мальчик. Он по-прежнему желал стать моряком, но мать заявила, что все это «чепуха». Кто хочет иметь надежный кусок хлеба, должен изучить ремесло. Фриц же заранее ненавидел фабрику. Он рвался на простор; хотел повидать чужие страны, города. А был он самый хилый из сыновей Хардекопфа, мал ростом для своих лет и хрупок сложением. Этот бледный и худенький мальчик зачитывался романами и повестями, увлечение, которого не разделял ни один из его братьев. Часами просиживал он на кухне у окна, мечтательно глядя на улицу. Если отец в воскресенье утром отправлялся на рыбный рынок в Альтону, его всегда сопровождал младший сын. Но шел он поглазеть не на диковинных рыб, а на корабли. Когда он прочитывал названия иностранных пароходов и портовых городов, из которых они вышли, его бледное лицо вспыхивало. Отец старался воздействовать на него уговорами: кто хочет стать дельным моряком, говорил он, должен стать судостроителем, и Фриц уже почти согласился с ним.
В сочельник у Хардекопфов на ужин подавался традиционный карп. В этом году вся семья собралась у Фриды. Пока мать и дочь были заняты необходимыми приготовлениями: натирали хрен, чистили картофель, Иоганн Хардекопф и Карл Брентен, признанные знатоки, отправились к Ломбардскому мосту, закупить карпов у альстерских рыботорговцев. Хардекопф взял с собой Фрица, Брентен своего сына Вальтера.
По дороге тесть с зятем сразу же заговорили о том, что особенно волновало их в эти дни. Было почти определенно известно, что в Гамбурге, как всегда, будет баллотироваться Август Бебель; здесь уже много лет выбирали только социал-демократов. Предстояли массовые предвыборные митинги. После доклада Розы Люксембург гамбургские табачники выдвинули предложение пригласить в Гамбург для выступления на предвыборных собраниях, кроме Бебеля, Дица и Мецгера теперешних и, надо надеяться, будущих депутатов, а также и молодого Либкнехта. Карл Брентен рассказал тестю, что на собрании профессионального союза он предложил пригласить и штутгартца Вильгельма Блоса.
Мы у себя в цеху читали книги Блоса «История французской революции» и «История германской революции 1848 и 1849 годов». Теперь мы хотим взяться за новую книгу о Парижской коммуне.
Хардекопф поднял голову.
О Коммуне? Так, так.
Я, видишь ли, того мнения, продолжал Карл Брентен, что следует больше внимания уделять политическому просвещению. Если в ближайшем будущем нам представится возможность взять в свои руки государственную власть, то от нас потребуются знания, и это касается не только руководящих товарищей, но и рядовых социал-демократов. Перед нами возникнут гигантские задачи. По-моему, мы на этот счет преступно беспечны. Предприятие вроде шаперовского, ну, такое-то мы еще сможем вести. Я так вполне справился бы. Но заполнить своими людьми весь государственный аппарат и сохранить его это уж будет посложнее, верно?
Хардекопф, молча слушавший зятя, выразил согласие энергичным кивком. «Как же я ни разу не подумал об этом, мелькнуло у него в голове. Карл прав, мы собираемся управлять государством, а как управлять, об этом и разговора нет. А ведь это самое главное».
Карл Брентен продолжал:
Я решил, отец, вплотную и серьезно заняться политикой. Мне это кажется теперь важнее, чем ну, да чем «Майский цветок».
Карл, воскликнул обрадованный Хардекопф, я давно собирался поговорить с тобой от этом. Но мне хотелось, чтобы ты сам додумался; будь я помоложе, я непременно поступил бы так, и, знаешь, вовсе отворачиваться от «Майского цветка» не нужно, но политика, работа в партии, в профессиональном союзе она у нас в ферейне слишком уж на задворки задвинута.
Фриц купил за пять пфеннигов пакетик с корюшкой, и маленький Вальтер стал высоко подбрасывать рыбок, издавая громкие ликующие возгласы, когда чайки подхватывали их на лету.
Облокотившись на перила Ломбардского моста, Карл с тестем поглядывали на детей и на чаек, с пронзительным криком носившихся в воздухе и вырывавших друг у друга добычу.
Альстер сковало ледяным покровом, но он был недостаточно крепок, чтобы выдержать пешеходов. Белые альстерские пароходики без труда курсировали взад и вперед, оставляя за собой свободную ото льда полосу. Взгляд Карла Брентена скользил по Юнгфернштигу, по одетым в зимний убор деревьям, улицам и кровлям почти одинаковых по высоте зданий. В центральной части города над линией домов поднималось пять высоких башен, и каждая была по-своему примечательна. Покрытая зеленовато-серым налетом стройная башня церкви св. Петра устремлялась ввысь сужающейся пирамидой, напоминая прямолинейного, твердого, властного аристократа из старинного рода, тогда как от башенки на церкви св. Якова, расположенной неподалеку, веяло каким-то буржуазным уютом в стиле бидермайер. А увенчанная луковкой башня на церкви св. Катарины вблизи гавани, походила на жизнерадостную, веселую тетушку, еще любящую прихорошиться, питающую пристрастие к драгоценностям. Золотой венец на ее макушке был, как говорили, из легендарной сокровищницы Штёртебекера. Отвернувшись от земли, устремленная в небо мрачная, исчерна-серая, как истлевший скелет, высилась над крышами, сейчас же за ратушей, готическая башня церкви св. Николая. В этот белый зимний день она казалась особенно зловещей, точно грозная вестница потустороннего мира.
А «Михеля» решено отстроить заново?
При взгляде на панораму города Брентен как бы ощутил отсутствие башни, которая представляла лицо города.
Старик Хардекопф подтвердил, что и он читал об этом решении.
В газетах пишут, сказал он, что она будет построена в том же старинном стиле.
Башня на церкви св. Михаила, одна из достопримечательностей Гамбурга, сгорела летом прошлого года.
Чудесен был этот город. Старые дома разрушались, но на смену им воздвигались новые, прекраснее прежних. Напротив, на Глокенгиссервале, строился большой вокзал. От него к ратуше пройдет широкая улица старые кварталы уже снесены, и точно так же, как теперь город кольцом сомкнулся вокруг малого Альстерского бассейна, он со временем гигантски разрастется и образует кольцо вокруг Аусенальстера. Уже воздвигаются новые кварталы домов в Уленхорсте, Бармбеке, Эппендорфе.
Иоганн Хардекопф сказал:
Когда сидишь у себя на Штейнштрассе или работаешь в цехе, кажется, что Гамбург такой же город, как всякий другой. Но стоит выйти побродить в воскресный день по гавани или, вот как сейчас, постоять на Ломбардском мосту, и тогда, как в первый день, я гляжу и наглядеться на него не могу. Гамбург он особенный. В чудесном городе живем мы с тобой, Карл!
Да, ответил Карл и тут же высказал мысль, которая только что пришла ему в голову: И скоро мы будем не только гражданами «вольного города Гамбурга», мы завоюем права граждан социалистического государства. Разве не так, отец? Наши дети будут расти уже в социалистическом Гамбурге.
Не сомневаюсь, растроганно подтвердил старик Хардекопф. Может быть, и я еще доживу до этого.
3
У входа в «дом Банна», где сдавались залы под увеселения, стоял ресторатор Хейн Мельнер, член ферейна «Майский цветок», грузный мужчина с длинной, чуть ли не в метр, белой бородой рождественский Дед Мороз. Грозно взмахивая розгой с большим красным бантом, он громовым басом спросил маленького Вальтера:
Ты всегда был хорошим, послушным мальчиком?
Да, милый дедушка Мороз, дрожа выговорил малыш.
Мать подтвердила:
Да, дедушка. И обещает впредь быть еще послушней.
Тогда входи. А кто не слушается, тот останется за дверью, да еще вместо подарка получит от меня розог.
В нарядно убранном танцевальном зале, где красовалась огромная, унизанная разноцветными огнями елка, бурлило шумное праздничное веселье. Дети получили по большому пакету сластей пряников, яблок, орехов. Они танцевали, а в промежутках между танцами с веселыми криками скользили по паркету.
К вечеру картина изменилась. Детей отвели домой; теперь веселились взрослые.
Карл Брентен, с огромной розеткой, на которой значилось «распорядитель», обходил столы и приветствовал членов ферейна, выпивая по глотку почти за каждым столиком. Не удивительно, что он первый оказался под хмельком. Его племянница, Алиса Штримель порхала по залу в новом платье с длинной туникой. (На тунику сегодня возложены были все надежды. Каких-нибудь полчаса назад Алиса до того истерзала портниху, что та уже не соображала, где перед и где зад. Но все же платье было готово. После сегодняшнего вечера, конечно, придется поправить его в талии и на боках ушить; портниху вообще надо переменить: эта и чересчур дорога, и ни черта не смыслит. Но сегодня и это хорошо, есть, слава богу, в чем показаться на людях.) Шелк переливался всеми цветами радуги, и Алиса, окруженная толпой поклонников, носилась по залу, весело смеясь и напевая.
Один вальс сменялся другим, и жаждущая удовольствий молодежь не пропускала ни одного. Старшие разместились за столиками вдоль стен; знакомые радовались встрече, чокались друг с другом, а кое-где среди этой веселой суматохи велись и серьезные разговоры.
Отто Хардекопф уже дотанцевался до того, что пот градом катился по его лицу. На нем был темный костюм, крахмальные манжеты и манишка, модный высокий воротничок с отогнутыми по-капитански уголками и черный в белую крапинку галстук. Юношески свежее лицо, чистосердечный взгляд светло-серых глаз делали сегодня Отто, ко всему еще и лихого танцора, кумиром ферейновских девочек-подростков.
Когда чета Хардекопфов вошла в бальный зал, Паулина толкнула мужа и показала на танцующих. Она тотчас же отыскала глазами сына.
Погляди, Иоганн, он совсем закружился!
Иоганн Хардекопф усмехнулся.
Пусть его побесится, Паулина.
За столом Штюрков уже все было занято, но Фрида предусмотрительно заказала для родителей столик у самой эстрады.
Всюду мелькали разноцветные бумажные треуголки, колпаки, турецкие фески, жокейские кепи. Давка в центре зала, где танцевали, все усиливалась, ключом било необузданное веселье. Звенели бокалы, взрывались хлопушки. Звучали смех, возгласы, обрывки застольных речей. Неожиданно возле стойки, у самого входа в зал, среди этого веселого гомона разыгралась бурная сцена. У дверей все сгущалась толпа. Раздались громкие, гневные голоса, угрожающе взметнулись стиснутые кулаки. Кто-то, желая предотвратить скандал, крикнул: «Распорядитель! Рас-поря-ди-тель!»
Карл Брентен прокладывал себе дорогу сквозь толпу. У стойки перед ним почтительно расступились. В глазах его светилась решимость. Лицо побагровело от многочисленных тостов, он пыжился, проникнутый сознанием важности своей роли.
Что такое? спросил Брентен. Что случилось?
Мясник Генрих Куглер и клепальщик Эрнст Ротенбах, старые знакомые, были не только долголетними членами ферейна и единомышленниками, но и соседями: они жили в одном доме и на одном этаже. За третьей кружкой пива они заговорили о юго-западной Африке, так как брат Генриха Куглера участвовал в боях против готтентотов и был произведен в фельдфебели. На это Эрнст Ротенбах как бы вскользь заметил:
Да-да, произведен в фельдфебели. Черт его знает, сколько беззащитных негров он укокошил!
Единоутробный брат фельдфебеля взбеленился и заорал на Ротенбаха:
А по-твоему было бы лучше, если бы они укокошили Эриха?
Ротенбах, высокий, тощий человек, сорвал с головы бумажную треуголку и тоном глубочайшего убеждения ответил:
Совершенно верно. Я сочувствую неграм. По мне, пусть бы все эти вояки передохли.
Негры тебе дороже твоих соотечественников! крикнул ему в ответ Куглер.
Моих соотечественников? издевательски расхохотался клепальщик. Если они добровольно пошли в Африку, как пушечное мясо, на потребу Леману, значит они просто болваны. А ты говоришь соотечественники. Нечего сказать! Хорош социал-демократ! Брата произвели в фельдфебели, так он уж сразу за военщину!
Я за моего брата, осел ты этакий! И за всех соотечественников, защищающих интересы Германии в
Кончить ему не пришлось. Эрнст Ротенбах громко расхохотался и сказал:
Ты совершеннейший идиот, понимаешь?
А ну-ка повтори, в бешенстве выкрикнул мясник, и я тебе рожу расквашу!
В эту критическую минуту окружающие и стали звать распорядителя.
Карл Брентен в красной феске на голове и с пестрой бумажной цепью на шее ни дать ни взять бургомистр решительно крикнул:
Что тут такое? Вы, надеюсь, не собираетесь устраивать драку?
И он встал между поссорившимися приятелями.
Он оскорбил моего брата, а значит, и меня! кричал Генрих Куглер.
А я говорил и буду говорить, твердо стоял на своем Ротенбах, я за негров!
Прошло немало времени, пока Брентен понял, из-за чего они поссорились. Он пустил в ход весь свой авторитет и заявил взбешенному Куглеру, что с социал-демократической точки зрения прав Ротенбах. Разгоряченный обильной выпивкой и праздничной сутолокой, кипевшей в зале, Карл произнес пламенную речь о войне против готтентотов и гереро, назвал эту войну самым позорным явлением нашего времени, сослался на высказывания Августа Бебеля в рейхстаге, напомнил слова старого Либкнехта: «Этому режиму ни одного гроша и ни одного человека», и сказал в заключение:
Чего мы забыли в Африке, на кой черт нам соваться туда? Почему истребляют несчастных негров? Потому что железные и стальные короли гонятся за большими барышами. Говорят: Германия разрослась. Ну, а нам, рабочим, спрашиваю я, какая от этого польза? Говорят: Германия стала богаче ну, а нам, рабочим, какая от этого прибыль? Повысили нам заработную плату? А здесь, в Гамбурге, предоставили нам, наконец, наши права? Получили мы всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право? Или восьмичасовой рабочий день? Кого обогащают африканские недра? Нас, что ли? Нет, ненасытных промышленных баронов! Кто получает африканские алмазы? Мы, что ли? Нет, не мы, а банковские и биржевые акулы. Разве не так?