У кроватки Вальтера, избегая глядеть друг другу в глаза, стояли три женщины, и время от времени то одна, то другая, чтобы рассеять неловкое молчание, задавала мальчику какой-нибудь вопрос.
Ты всего этого сам и не съешь, пожалуй, сказала Гермина Хардекопф.
Конечно, живо ответил Вальтер. Когда все разойдутся, сестры соберут гостинцы и разделят поровну между всеми ребятами.
Это очень хорошо придумано, заметила фрау Хардекопф.
Но дочь ее Фрида придерживалась иного мнения:
Не знаю, право: в конце концов ведь не для чужих детей все это тащишь сюда?
Мама, полистай мне сказки, я еще не все картинки посмотрел, попросил Вальтер.
Гермина просияла это она купила книгу, которая так заинтересовала малыша.
Дать тебе винограду? спросила Фрида.
Нет, сейчас не хочу.
А потом ведь все разделят, озабоченно сказала мать.
Тогда и мне дадут, ответил Вальтер.
Да, но тогда тебе дадут немножко, а теперь он весь твой.
Тем временем Густав Штюрк и Карл Брентен пришли к единодушному заключению, что судью по выдаче призов нельзя назначать из числа экспонентов-птицеводов. Людвиг Хардекопф убеждал Софи Штюрк, что корсет чуть ли не главная причина всех женских болезней. Жених Алисы, смеясь, уверял ее, что не жалеет о посещении больницы: родственники его невесты, мол, весьма занятные люди. Фрида Брентен была довольна, что между матерью и женою Людвига наметилось какое-то сближение. Довольна была и фрау Хардекопф: так удалось избежать худшего; но про себя она твердо решила, что родственных отношений с этой толстой кривлякой у нее не будет и вообще она постарается на пушечный выстрел не подпускать ее к себе. Более всех был доволен старый Хардекопф. Под предлогом, что он не выносит больничного запаха, он вышел в парк и долго гулял среди корпусов. Втайне он вдоволь посмеялся над своей невесткой. Что думал о своих гостях маленький больной об этом никто не спрашивал; одно бесспорно грудой игрушек, на которые он смотрел, не веря своим глазам, он остался очень доволен.
Но вот старшая сестра возвестила:
Время истекло!
Вальтер не успевал отвечать на обращенные к нему возгласы: «Прощай, дружок!», «Выздоравливай поскорее!» И, пока мама и бабушка, надававшие ему кучу советов, еще и еще раз обнимали его, остальное общество уже выходило в парк.
У ворот больницы стали прощаться. Алиса и ее жених сказали, что собираются где-нибудь поесть, а на вечер у них билеты в театр Карла Шульца. Карл Брентен предложил Людвигу и его жене потихоньку, не спеша пройтись вдоль Альстера; услышав это, фрау Паулина сейчас же заявила, что очень устала и хочет как можно скорее домой.
Мы с тобой на трамвае, Иоганн, да?
Старый Хардекопф кивнул. И они простились.
Но Хардекопфы не поехали на трамвае, а пошли пешком по Бреннерштрассе и Бремерскому ряду. Штюрки же с детьми, Брентены и Людвиг со своей Герминой направились к Альстеру.
Стану я с такой коровой ходить по улицам на посмешище людям! сказала фрау Хардекопф мужу. Ну вот, теперь, стало быть, ты ее увидел. Какая наглость со стороны этой особы навязываться нам! Понравилась она тебе?
Нравится она мне или нет это в конце концов не так важно. А Людвигу она, видно, нравится.
Ну не сумасшедший ли парень?
Должно быть, он любит пухлых.
Пухлая, это уж ладно, дело не в этом! возразила фрау Хардекопф. Самое ужасное безнравственность. Ведь это же просто непристойно в таком виде показываться на людях. Она похожа на больную, сбежавшую из дома умалишенных в ночной рубахе. Всю жизнь мечтала я о такой ладно уж, не произнесу этого слова. И чтобы я с этой особой пошла по Альстеру? Удивляюсь Фриде, как она терпит ее? И Карл, в этих делах ведь он так щепетилен!
Старый Хардекопф усмехался в бороду и не мешал раздосадованной жене изливать душу.
Можно себе представить, в какой ужас пришла бы Паулина Хардекопф, если бы вдобавок ко всему слышала, как Софи Штюрк поддакивала толстухе Гермине, соглашалась с нею и давала клятву отныне никогда не носить корсета. Несомненно, только этой бессмысленной шнуровке она обязана опущением матки! Это Гермина установила с абсолютной непоколебимостью. И если бы фрау Хардекопф еще слышала, как все три женщины, включая и ее Фриду, обрушились на своих мужей! Густава Штюрка, говорившего о благотворном действии мясной пищи на человеческий мозг, Гермина решительно назвала «чудовищем и каннибалом». Карл Брентен, легкомысленно заявивший, что у женщины должны быть узкие бедра, это-де придает ей грациозность и «нечто такое этакое», был заклеймен как развратник, которому узкие бедра и «нечто такое этакое» в женщине дороже ее здоровья. Кроме того, Густаву Штюрку и Карлу Брентену пришлось услышать от Гермины Хардекопф, что они насквозь отсталые, несовременные люди. Нет, всего этого Паулина Хардекопф не слышала, иначе она все-таки, несмотря на все свои усилия, взорвалась бы.
6
Около двух часов ночи в дверь брентеновской квартиры постучались. Карл проснулся первый и разбудил жену.
Вот так так! Кто бы это мог быть? Среди ночи!
Фрида почему-то сейчас же подумала: «Эмиль!».
Ты лежи, сказала она мужу, встала и накинула на себя капот.
Кто там?
Это я, Анита, жена Эмиля!
«Так я и знала!» Фрида зажгла газовый рожок и отперла дверь.
Почему в такой поздний час? А где Эмиль?
Анита Хардекопф, беспомощная и растерянная, стояла посреди кухни. Обезображенное лицо ее, с синими кровоподтеками под глазами, вспухло, правый глаз почти закрылся, синие кровоточащие губы вздулись, на шее под подбородком рдела большая рваная царапина, белый воротничок блузки был испачкан кровью.
Можно мне у тебя переночевать, Фрида?
Скажи сначала, кто тебя так разукрасил, Эмиль?
Да, Эмиль.
Ужасно! Изверг какой! возмутилась Фрида.
Я боюсь идти домой. Он такой вспыльчивый!
Свободной кровати у нас нет, Анита. Вот только эта кушетка на кухне.
Ну и хорошо, большое спасибо.
Подожди, я принесу тебе одеяло. Может быть, хочешь умыться? Компрессы положить? Погоди, я сейчас дам тебе полотенце. Тазик вон там. Налей пока воды.
Только лежа в постели, Фрида вспомнила, что Анита даже не спросила о своем сыне. Странная мать! Карл кипел его возмутило это ночное вторжение.
Навязали мы себе на шею камень. Завтра того и гляди явится еще Эмиль и тоже захочет у нас поселиться. Какой-то цыганский табор! Лопнет у меня терпение, возьму да и выгоню всю компанию.
Ты бы посмотрел, как он ее разделал! ответила Фрида.
А за что это он ее так?
Фрида не знала; как, в самом деле, ей не пришло в голову спросить Аниту. Что могло произойти между ней и Эмилем? На кухне, стараясь не шуметь, возилась невестка. Слышен был плеск воды.
Что бы между ними ни произошло, сказала Фрида, так избивать человека, а тем более собственную жену, никто не смеет. Этакая скотина!
Наутро она узнала все. Фрида была в ужасе.
Как ты могла спутаться с чужим человеком?
Но в ответ она услышала о таких делах, что у нее язык прилип к гортани. Анита рассказывала и рассказывала. Фрида сидела с пылающими щеками, не в силах слова вымолвить.
Это началось еще в Дортмунде. Эмиль никак не мог найти работу, есть было нечего. Он послал Аниту на улицу. На заработанные таким путем деньги они жили. Потом, когда он снова начал работать, он запретил жене «ходить на заработки». А сегодня, встретив ее с незнакомым мужчиной на улице, он тут же жестоко избил ее.
Мы живем теперь в Парадизхофе на Штейнвеге, снимаем там меблированную комнату. Эмиль работает в порту не каждый день, но три дня в неделю он занят.
Они решили во всем себя урезывать, копить деньги и как можно скорее снять квартиру и устроиться. Анита служила горничной в гостинице Штрейта на Юнгфернштиге.
Если бы я держалась недотрогой, я бы не только не получала за сверхурочные часы, Фрида, я бы наверняка потеряла работу, а Эмиль не выносит, когда я торчу дома и ничего не зарабатываю.
После обеда Фрида отправилась в Парадизхоф. Ей повезло, она застала брата дома.
Ага! встретил он ее. Значит, ты приютила эту потаскуху!
Постыдился бы, Эмиль!
Вот это мило, мне еще стыдиться! Может, прикажешь просить у нее прощения?
Послушай-ка, Эмиль
Вечером Анита Хардекопф с перевязанной головой поплелась назад к мужу, в Парадизхоф. Карл Брентен всячески содействовал примирению, он боялся, как бы, помимо Эдмонда, им не пришлось приютить у себя и его мать.
Фрау Хардекопф обо всем этом не сказали ни слова.
Глава вторая
1
У краснодеревщика Густава Штюрка была собственная мастерская в подвале дома на Рабуазах, и в том же доме, на третьем этаже, квартира. Он принадлежал к числу тех мелких ремесленников, которые с ожесточением и упорством борются в своих крохотных мастерских против конкуренции крупных предпринимателей и видят свою гордость в том, чтобы противопоставить серийным фабричным товарам искусную, добротную работу кустаря. Конечно, Штюрку давно уже пришлось бы закрыть мастерскую, если бы не заказы по ремонту мебели; клиентами его были торговцы и экспедиторы, агенты и комиссионеры, адвокаты и нотариусы, снимавшие большие торговые помещения и конторы на новой Шпиталерштрассе и Менкебергштрассе. Время от времени он делал комоды, а для заказчиков, обладавших средствами и вкусом, книжные шкафы или полки, сообразуясь с особенностями комнаты и обстановки. Так ему удавалось сохранить самостоятельность и вместе с тем зарабатывать на жизнь. Когда же он получил в наследство от умершего брата около одиннадцати тысяч марок, он стал считать себя богачом.
Сдержанный и скромный, Густав Штюрк производил впечатление человека замкнутого; и в самом деле, лишь немногим удавалось сблизиться с ним. Но те, кому это удавалось, могли составить себе представление о том особом типе ремесленника, философа-самоучки, который в прежние времена встречался чаще, нежели теперь, и немало способствовал обогащению народной культуры и росту самосознания представителей этого сословия. Штюрк питал особую склонность к естественным наукам и, читая Дарвина, этого «Коперника органического мира», натолкнулся на Иосифа Дицгена, которого высоко ценил. Благодаря Дицгену он и стал социал-демократом.
Но портрет Густава Штюрка был бы не полон, если бы мы не упомянули о его пристрастии к канарейкам. В гостиной у Штюрка стояла большая птичья вольера, а во всех остальных комнатах, не исключая и кухни, множество клеток поменьше; и каждая из птичек, палевых, золотисто-зеленых, оранжевых и ярко-желтых, носила особое имя Финхен, Фипс, Троль, Бинхен, Хенсхен. Любимого кенаря, гарцского свистуна Хенсхен, получившего приз на птичьей выставке в «Альстерлусте», великолепного певца с чистейшим голосом, Штюрк, уходя по утрам в мастерскую, брал с собой. Свободно порхающая по комнате птичка любила садиться на плечо своему хозяину; она без устали щебетала и пускала трели, а столяр строгал или клеил, размышляя о последних результатах исследований пластид. За обедом и ужином Хенсхен сидел на плече у Штюрка, с жадностью заглядывая в тарелку: не перепадет ли немножко теплого картофельного пюре, которое ему поднесут на кончике пальца.
Густав Штюрк обычно выражал свое мнение словами: «Что верно, то верно». Выискивая всегда «зерно истины» даже в ошибочных, неприемлемых для него взглядах, он прекрасно умел находить золотую середину и мирить спорщиков. Эта способность как раз и пригодилась ему, когда после ухода старика Хардекопфа он был избран казначеем ферейна «Майский цветок». Он постоянно выступал в роли посредника и быстро восстанавливал согласие между «первым председателем», склонным к внезапным вулканическим вспышкам, и Карлом Брентеном, который тоже мгновенно вскипал и, в свою очередь, набрасывался на бушевавшего Папке.
Жена Штюрка, Софи, урожденная Брентен, почти на две головы ниже ростом и на четырнадцать лет моложе своего супруга, была образцовой женой и хозяйкой. Она произвела на свет шестерых детей двух девочек и четырех мальчиков, из которых двое уже жили самостоятельно: старшая, Элизабет, служила в Бергедорфе у врача, а следующий за ней Артур, малый среднего роста и атлетического сложения, был отдан в ученье к слесарю в Глюкштадт. К огорчению Штюрка, ни один из его сыновей не обнаруживал склонности к столярному ремеслу. Эдгар, бледный, хилый, мечтательный юноша, хотел стать коммерсантом и поступил учеником к одному хлебному маклеру; а брат его Фридрих, который в будущем году кончал школу, возымел необычное для горожанина намерение посвятить себя сельскому хозяйству.
Фрау Штюрк была самой маленькой в семье даже ее младшие дети, Анни и Герберт, и те переросли ее. Кругленькая и живая, как все Брентены, но без причуд и претензий, которыми отличались ее сестры Мими и Лизбет, она держалась просто и естественно. Софи любила хозяйничать; с раннего утра и до поздней ночи она носилась по дому, скоблила, чистила, мыла, стряпала, шила, и если присаживалась, то только на минутку перевести дух. Чуть отдышавшись, она срывалась с места и снова принималась за хлопоты. Врожденный юмор и неиссякаемая жизнерадостность никогда не покидали ее, Можно было подумать, что эта вечная неистовая спешка доставляла ей истинное наслаждение: она щебетала и пела, соперничая с канарейками, гремела горшками, звенела тарелками, то и дело восторженно восклицая: «А-ах!», «Ух ты!..».
Когда на них, словно с неба, свалилось наследство, она сейчас же вспомнила о брате.
Теперь мы можем помочь Карлу открыть лавку. Надо же и ему когда-нибудь прочно обосноваться а, Густав?
Штюрк задумчиво молчал.
Или ты хочешь расширить мастерскую?
Нет, о расширении мастерской столяр и не помышлял. К чему, раз ни один из сыновей не желал стать его преемником. Для заказов, которые он имел, большей мастерской не требовалось. Все реже и реже заходили клиенты заказывать мебель; люди предпочитали покупать готовую обстановку в магазинах крупных мебельных фирм. Скоро другой работы, кроме починок и поделок, и вовсе не будет; не нужны теперь никому краснодеревщики.
Я поговорю с Карлом, ответил он жене.
2
И в собственной семье, и в кругу родных и знакомых к Густаву Штюрку относились с величайшим почтением: ведь он посвятил себя изучению непонятных и весьма высоких материй; в особенности удивляло всех, что человек, обладающий такими большими знаниями, «не задирает нос».
Старик Хардекопф попросился в ученики к Штюрку; он регулярно брал у него номера журнала «Космос», прочел «Мировые загадки» и «Чудеса жизни» Геккеля; вечерами они нередко оживленно спорили, и старик Хардекопф шутки ради позволял себе иногда привести забавное сравнение, смелое замечание. Но однажды он открыто выступил с критикой.
Густав, сказал Хардекопф, лукаво усмехаясь, с тех пор как я прочел «Чудеса жизни», я, как только завижу какую-нибудь извозчичью клячу, тут же начинаю прикидывать, в какой степени родства я с ней состою.
Что верно, то верно!
И оба весело расхохотались.
А между тем это именно так. Только так! И уже серьезно Штюрк продолжал: Гете говорит: все, что мы наблюдаем в природе, сводится к одному: сила поглощает силу; нет ничего остановившегося во времени, все преходяще; тысячи существ погибают, тысячи каждое мгновение рождаются; великие и значительные, многообразные до бесконечности: прекрасные и уродливые, добрые и злые они с одинаковым правом на существование живут рядом. Вклад, сделанный Гете в естествознание, восхищал столяра, и он любил ссылаться на него. И вот тебе, Иоганн, старый вопрос, над которым уже Гете задумывался и который затрагивает тайну тайн: появилась сначала курица, а потом яйцо, или яйцо, а потом курица?
И Штюрк заговорил о зарождении жизни на земле: о первом простейшем растении и первом простейшем животном, о протоплазме и гаструле. И теперь Хардекопф мог уже без труда следить за его мыслью; время от времени он вставлял свои замечания.
Да, Густав, вот это я понимаю, вот это теория сотворения мира; от медузы да к красотке девушке. Штюрк испытующе посмотрел на своего старого друга.
Ты так ты, по-видимому, сегодня в духе, Иоганн.
Да, да, ответил Хардекопф, верно, у меня прекрасное настроение. И без всякого перехода продолжал: Я думаю, Густав, что мы занимаемся науками чересчур односторонне.