Об этом лучше молчи! И так от вранья деваться некуда! Все мы олухи, понимаешь, олухи все до одного!
С тех пор Тальбек как можно тише и незаметнее входил в дом, бормотал под нос приветствие, торопливо наклеивал марки на партийный и профсоюзный билеты Хардекопфа и, сунув в карман деньги, так же тихо и незаметно исчезал.
Хардекопф много раз пытался узнать у мастера Пельброка и у товарищей, что сталось с Фрицем Менгерсом. Никто ничего не знал. Как-то утром это было еще в середине августа в литейный цех явились четверо штатских и увели с собой Менгерса. За три дня до того на верфи были чиновники из уголовной полиции; они сразу направились в контору и вызвали туда рабочих, которых намеревались арестовать. Двух токарей успели предупредить, и они благополучно скрылись с территории верфей. Менгерса взяли прямо из цеха. Тут же на верфях стали циркулировать самые фантастические слухи. Одни говорили, что арестованные выдали военную тайну. Каких-нибудь два-три часа спустя появился новый слух что это агенты враждебных держав. Вслед за ним что аресты произведены в связи с недавней катастрофой: в корпусе «Зейдлица» взорвались кислородные баллоны. Дело, значит, в саботаже на верфях. Еще через некоторое время нашлись умники, которым было достоверно известно, что Фриц Менгерс главный зачинщик и что он уже расстрелян.
Хардекопф молчал. Молчанием отвечал он и на все эти глупые и подлые подозрения. Но однажды, не в силах больше сдерживаться, он спросил у мастера Пельброка:
Что вы скажете об этих дурацких слухах насчет Менгерса? Это Менгерс-то иностранный агент?
Хардекопф, посоветовал ему сильно подвыпивший мастер, не впутывайтесь в это дело. Держите язык за зубами. Я тоже молчок. Дьявол его знает, вдруг еще откроют, что и вы и я французские или английские агенты.
И никто, значит, не вступится за Менгерса?
Я вижу, Хардекопф, вы до сих пор не поняли еще, ответил мастер, дыша прямо в лицо Хардекопфу винным перегаром, что прошли те времена, когда один стоял за другого. Теперь каждый должен думать только о себе. Да, прибавил он, плохие, плохие времена. Кто же мог предвидеть?
2
Спустя несколько дней, после того как сына Штюрков, Фридриха, изучавшего сельское хозяйство в поместье под Бойценбургом, призвали в армию, Штюрки получили уведомление, что Артур «пал за отечество на поле чести». Это была первая жертва войны среди родни Хардекопфов. Фрау Хардекопф и Фрида уговорились вместе пойти к Софи Штюрк. Тяжелая обязанность, но выполнить ее нужно. На дверях штюрковской квартиры висела записка: «От выражений соболезнования просим воздержаться». Они все же постучали, потом нажали на ручку двери. Дверь была заперта, им не открыли. Женщины переглянулись.
Как бы они не сделали с собой чего-нибудь, сказала Фрида.
Мать и дочь еще некоторое время постояли в нерешительности, не зная, что предпринять, и повернули обратно. Сердца их тревожно бились. И им стало страшно. Они только сейчас осознали всю беспредельность обрушившегося на Штюрков горя.
Обычно Густав спускался в свою мастерскую в восемь часов утра. Фрида знала об этом. На следующий день Фрида стала караулить Штюрка в подъезде напротив его квартиры. Шторы на окнах были уже подняты. Ровно в восемь Штюрк вышел из дому, держа в руках, как всегда, маленькую клетку с птичкой. Фрида вздохнула с облегчением. Густав как ни в чем не бывало спокойно вошел в ворота и открыл мастерскую. Несколько минут Фрида колебалась: пойти вслед за ним? Или не надо? Она уже было решилась, но за несколько шагов до мастерской повернула обратно.
Еще через день фрау Хардекопф уже одна отправилась на квартиру к Штюркам. На двери висела все та же записка. На этот раз фрау Хардекопф ушла, даже не постучавшись.
С неделю провисела записка. Как-то вечером Густав Штюрк случайно встретился на улице с шурином. Карл, пожав ему руку, начал соболезнующим тоном:
Да, Густав, как это все
Штюрк прервал его:
Карл, пожалуйста, ни слова И никогда не упоминай об этом!
Брентен растерянно замолчал. Тогда Штюрк совершенно иным тоном добавил:
Я был бы тебе очень признателен, Карл, если бы ты занес мне как-нибудь десятка два сигар моей любимой марки.
С тех пор никто из родных Штюрка никогда не заговаривал при нем о гибели Артура.
Людвиг Хардекопф получил повестку на переосвидетельствование. Верфь, однако, забронировала его как незаменимого рабочего-специалиста. Точно так же и Отто Хардекопфа, который работал в Хаммерброке на одном из специальных заводов, изготовлявших приборы для подводных лодок, освободили от службы в армии как работающего на оборону. Старому Хардекопфу, которому шел шестьдесят седьмой год, предложили на верфях место мастера. Он отказался.
Теперь вам, Хардекопф, на отдых никак нельзя, сказал директор. Идет война, и нужны все: и стар и млад.
Я от работы ведь не отказываюсь, угрюмо ответил Хардекопф.
Ну, хорошо, хорошо, как вам угодно Как угодно
В один прекрасный день, после многих лет упорного молчания, подал признаки жизни Эмиль Хардекопф блудный сын. Он писал из Ростока сестре, что работает на деревообделочной фабрике, что его вызвали на освидетельствование и, вероятно, мобилизует. Людвиг и Отто, полагал он, несомненно, забронированы как токари; он просит Фриду узнать, не могут ли братья что-нибудь сделать, чтобы ему получить броню воевать у него нет ни малейшего желания. Он писал далее, что с удовольствием взял бы любую работу на верфях, и если братья думают, что это поможет, пусть без стеснения скажут, что в 1910 году, во время большой забастовки, он работал на верфях штрейкбрехером. Весьма вероятно, дирекция тогда благосклоннее взглянет на его просьбу. Заключительная фраза письма была подчеркнута жирной чертой:
«Хоть раз в жизни можно что-нибудь сделать для родного брата».
Фрида показала письмо мужу. Карл Брентен прочел письмо и сказал с брезгливой гримасой:
Ни убеждений, ни моральных принципов. Пропащий человек. Типичный люмпен-пролетарий.
Фрида не стала защищать брата. Письмо глубоко ее обидело. Сколько лет она растит его ребенка, а он даже и не спросил о сыне. Ни слова благодарности, напротив, жирной чертой подчеркнуто: «Хоть раз в жизни можно что-нибудь сделать для родного брата».
3
В один из последних дней этого злополучного августа Хардекопф и Людвиг, возвращаясь с верфи, увидели, что весь город празднично разукрашен флагами. За последние несколько недель это случалось нередко, германские армии одерживали победу за победой. От колокольного звона гудело в ушах. Молча шагали отец с сыном привычной дорогой, сначала по портовым улицам, потом через Шаармаркт. Прохожие оглядывались на них, уж очень это была необычная пара: старик, в рабочем костюме, с белоснежной окладистой бородой и угрюмым, изборожденным морщинами лицом, шагал решительно, твердо, и что-то суровое и даже грозное было в его осанке, а рядом с ним молодцеватый молодой человек, с высоко поднятой головой Людвиг всегда невольно подтягивался, когда шел рядом с отцом. На Шаармаркте к Хардекопфу даже обратился однажды какой-то репортер, прося разрешения сфотографировать его с сыном для «Генераль-Анцейгер». Хардекопф так отстранил этого шута горохового, что у того чуть фотоаппарат не вылетел из рук.
Когда Хардекопф в этот вечер открыл дверь своей квартиры, он побелел и замер на пороге, не в состоянии сдвинуться с места. В кухне у стола сидел Фриц: сияющий, загорелый, цветущий.
Здорово, отец, вот и я! Он вскочил, побежал навстречу отцу и потряс руку, машинально протянутую ему. Удивлен небось, а? Но я своего добился. Ну и поездочка была, будь она проклята!
Старик молча повесил на гвоздь широкополую шляпу и снял куртку. Фрау Хардекопф, стоя у плиты, с опаской поглядывала на мужа.
Ты здесь? вырвалось у Людвига.
Фриц расхохотался звонко, весело.
Боже мой, что вы на меня уставились, точь-в-точь как мама, когда я вошел. Конечно, я знал, что вы удивитесь. Вполне понятно: меня ведь никто не ждал.
Хардекопф сел за стол. Молча, и нельзя сказать, чтобы ласково, посмотрел он на сына. Фриц снова рассмеялся и воскликнул:
Господи! Да что у вас всех такой похоронный вид?
Хардекопф спросил строго, медленно выговаривая слова:
Зачем ты приехал?
Фриц недоуменно посмотрел в лицо отцу и ответил:
Да это ведь это он запнулся, смутился. То есть как так? Что ты хочешь этим сказать?
Идет война! неожиданно крикнул Хардекопф, в упор глядя в глаза сыну.
Да я ведь это знаю, отец!
Знаешь? Так зачем же ты приехал?
Теперь побледнел сын. Он вскочил; казалось, он сейчас выбежит из комнаты и никогда больше не вернется. Но он никуда не ушел. Держась за край стола, он сказал:
Я потому и приехал.
Дурак! отрезал Хардекопф. И, повысив голос до крика, бросил: Идиот!
Несколько секунд в кухне стояла гнетущая тишина
Хардекопф медленно поднялся и стал против сына. Их разделял только кухонный стол.
Тебе видно, не терпится попасть в братскую могилу?
Сын пробормотал:
Я думал, что ты обрадуешься моему приезду.
Чему же мне радоваться? Что передо мной кандидат в покойники?
Паулина вмешалась:
Давай, Иоганн, лучше спокойно все обсудим. Мальчик хотел
Помолчи ты хоть раз, резко оборвал ее муж, теперь я говорю с ним.
Фриц тем временем немного овладел собой. То, что мать вступилась за него, придало ему храбрости, он почувствовал опору. Очень уверенно, с чувством собственного достоинства ходил он маленькими шажками по кухне. Тихо, но упирая на каждое слово и не глядя на отца, он сказал:
Я тоже думаю, что так кричать нет никакого смысла. Раньше, отец, ты ведь никогда не кричал.
Хардекопф молча посмотрел на сына. «Да, раньше»
Но, честное слово, продолжал Фриц, я ровно ничего не понимаю!
«Значит, надо было кричать раньше? думал Хардекопф. Я слишком поздно начал кричать». Людвиг сел на стул Фрица и пил кофе не подымая глаз. Фрау Хардекопф в выжидающей позе стояла посреди кухни, каждую минуту готовая броситься между мужем и сыном.
Нет, я ровно ничего не понимаю, повторил Фриц, безостановочно шагая из угла в угол. Видишь ли, отец, сначала я тоже думал: война, ну ее к дьяволу! Подальше от нее! Но когда я прочел, что социал-демократы поклялись кайзеру защищать Германию и даже кое-кто из социал-демократических депутатов записался в добровольцы, я переменил мнение.
«Да-да-да, мне надо было раньше кричать, думал Хардекопф. Что я сделал для того, чтобы воспитать моих сыновей социалистами? Но кто мог подумать, что все так обернется? Кто мог подумать?»
И ведь они правы. Верно, отец? Мы же не можем допустить, чтобы русские разбили Германию. И Англия, та хочет захватить наши колонии и уничтожить наш флот. Если все немцы не объединятся Да, здесь вот журнал Ты читал?
Фриц показал на подоконник, где лежал августовский номер «Правдивого Якова». На титульном листе журнала изображен был немецкий Михель, цепом молотивший по головам англичанина, француза и русского. Подпись гласила: «Эй, ребята, дружней за работу. Наше дело молотить!»
«Я виноват, я один виноват, думал Хардекопф, только я. Надо было раньше кричать И кричать правду». Он не смотрел на сына, он обеими руками обхватил голову и закрыл глаза.
Обо мне, отец, не беспокойся, со мной ничего не случится!
Хардекопф ничего не ответил. Он и не слышал ничего, он только без конца твердил про себя: «Я виноват! Только я! Только я!»
4
Время было уже позднее. Старики ушли к себе, Фриц и Людвиг, забывший в этот вечер о Гермине, еще долго сидели в кухне. Людвиг шепотом спросил брата:
Что ж ты думаешь теперь делать? И сам тотчас же ответил на свой вопрос: Возможно, тебе удастся найти работу у «Блома и Фосс»? Как судостроительный рабочий ты получишь броню.
Не для того я приехал, чтобы работать на верфи, ответил Фриц.
Чего же ты хочешь?
Хочу во флот, запальчиво сказал Фриц.
Людвиг испуганно посмотрел на него.
Отец знает об этом?
Догадывается, вероятно, иначе он так не волновался бы.
Он никогда не разрешит тебе.
Ну, значит, обойдусь без разрешения.
Людвигу Хардекопфу было уже под тридцать. Однажды он ослушался матери женился без ее позволения. И жестоко поплатился. Его приводила в ужас мысль о том, что брат собирается действовать наперекор воле родителей. Умоляющим голосом он сказал:
Не делай этого, Фриц! Это плохо кончится.
Но я только для того и приехал. Фриц был непоколебим. Работу я всюду мог бы найти.
Да Ну, конечно. Гм Все-таки это добром не кончится.
Оба долго молчали. Наконец Людвиг спросил:
Как же тебе все-таки удалось добраться?
Фриц рассказал, что о мобилизации он услышал в Виго и думал, что их судно застрянет в этом порту.
Ночью, однако, мы отплыли. В море стало известно, что Германия объявила войну России. Мы старались добраться до ближайшего крупного порта: ведь все считали, что Англия, конечно, выступит против нас. Когда же все пошло всерьез, мы стояли в Лиссабоне. О том, чтобы прорваться, нечего было и думать. В устье реки Тахо стояло несколько английских крейсеров. Что же было делать? Вдвоем с одним товарищем мы пробрались на датское судно и нанялись кочегарить. Работа чертовская, да еще на такой старой калоше, как это датское суденышко. Мы обогнули всю Англию и поднялись на север, чуть не до самой Исландии. В любую минуту мы могли наскочить на мину, нас мог задержать английский крейсер, могла торпедировать своя же германская подводная лодка. Но нам повезло. Из Копенгагена немецкий консул переправил нас дальше.
Людвиг поднялся.
Я бы на твоем месте не пошел во флот. Другое дело, если тебя призовут. Ну, тогда ничего не попишешь. Но добровольно ни за что на свете.
И Людвиг ушел. Он и без того засиделся; Гермина опять подымет отчаянный крик.
Паулина рассердилась на мужа. Никогда еще за все годы их совместной жизни он не вел себя так, как сегодня. Он велел ей замолчать, кричал на нее, как настоящий самодур. Только расстроил мальчика, а ведь у Фрица были самые лучшие намеренья, да и стосковался он. Она прекрасно понимала сына. Если хорошенько подумать, то, конечно, было бы лучше остаться за границей до конца войны. Но разве то, что он такое тяжелое время захотел быть поближе к родителям, не доказывает, что у него доброе сердце? К чему было подымать крик и напрасно обижать мальчика? Лежа рядом с мужем в постели, она выложила ему все, что думала. Он молча выслушал ее, но потом повернулся к ней спиной, делая вид, что хочет спать. Она с досадой толкнула его локтем и сказала:
Сегодня ты просто невыносим. Какая муха тебя укусила?
Он что-то пробурчал себе под нос.
Прямо взбесился, негодовала она.
Старик ничего не ответил, и она замолчала. Но уснуть не могла. Нечего говорить, война проклятая штука, она отравляет жизнь, разобщает даже семью, даже в ней производит опустошения. Скорее бы кончилась Вдруг ей пришли на ум сыновья Рюшер. Где-то теперь эти шалопаи? Конечно, ее Фриц не им чета, чудесный парень! И Паулине уже стало казаться, что он поступил благородно и по-мужски. Его не пугают никакие опасности. Он ушел в море. Вернулся, несмотря на войну, домой и крикнул, весь сияя: «Вот и я! Разве вы не рады?» Но тут вдруг она почему-то вспомнила Артура Штюрка и испугалась. И Артур ведь был славным, здоровым, крепким парнем. Нет, не всех, конечно, постигнет такая печальная участь. Что было бы с человечеством, если бы Нет! Нет! И, охваченная внезапным страхом, она вслух произнесла:
Иоганн, ведь он мог бы наняться на верфь, судостроительным рабочим. В них, верно, сейчас нужда
Хардекопф не шевельнулся и ничего не ответил.
Иоганн, ты спишь?
Он буркнул:
Да спи же ты наконец!
Но теперь она уж и вовсе не могла уснуть. Страх, завладевший всеми ее чувствами и мыслями, не проходил. Столько молодых жизней гибнет! Что, если и он Этого не может быть! Этого не будет Нет! Нет!.. Она лежала, дрожа от страха, всеми силами стараясь отогнать мучительные мысли, но они преследовали ее все неотступнее. С мужем она уже не решалась заговорить. Одна осталась она со своими страхами, со своей мукой. Ей хотелось встать, пойти в комнату Фрица и умолять его не делать глупостей, но она не нашла в себе силы подняться. Ах, как хорошо она понимала теперь Иоганна! Он тоже дрожал за сына. Понятно! Никого из сыновей он не любил так, как этого. Она вслушивалась в тишину. Вслушивалась в дыхание мужа. Куда деваться от этого гнетущего страха? Да, Иоганн спал, он дышал спокойно и ровно. Почему он спит? Как может он спать? Она осторожно приподнялась и наклонилась над ним. Он лежал с открытыми глазами, неподвижно уставившись в темную стену.