Ну, постучи к своей царевне! говорит Бюстник и сам произносит, подражая женскому голосу:Царевна! Спящая царевна! Твой рыцарь стоит у дверей!
Но это даже Гринберга рассердило:
Помолчи! Ты же видишьон страдает.
Но извозчик уже стучал в ворота:
Слышь, корчмарь! Отворяй! Господа приехали!
Из окна высунулась голова:
Кто там?
Зажгли свет. Ноги мои подкашиваются. Меня куда-то вводят. Я ничего не вижу, кроме глиняного пола и нескольких кирпичей у двери, ставень открыт, за окномслепой туман. На печи горит подслеповатая лампочка. В соседней комнате заплакал ребенок.
Бюстник с кем-то говорит. Человека я не вижу, виден только белый халат. Видимо, это мужчина, потому что поверх халата чернеет борода. Но вот из соседней комнаты показалась женская голова в белом чепце. Слышу голос Гринберга:
Можно получить что-нибудь съестное?
Ну конечно! Чужие, Сореле, чужие! говорит кто-то из соседней комнаты.
Теперь мы видим женщину. В накинутой коричневой кофте, повязанная платком, она быстро пробегает мимо нас на кухню и принимается колоть дрова. Ребенок снова плачет. Слышен голос женщины, колющей дрова:
Чего ты стоишь? Ведь ребенок плачет.
Белый халат скрывается в соседней комнате, слышно, как мужчина успокаивает ребенка:
А-а-а! Молчи, молчи
Как зовут твоего отца? спрашивает кто-то у меня.
Не раздумывая, отвечаю:
Ицхок Жаклинский.
И тут же слышу, как Бюстник спрашивает у женщины:
Давно вы замужем?
Восемь лет, отвечает она.
И вдруг словно гром разразился:
Вам когда-то прочили в женихи сына Ицхока Жаклинского из Пионтека, не правда ли?
Откуда это вам известно? спрашивает женщина, высунув лицо из-под платка.
Я увидел улыбку, которая скривила верхнюю губу и обнажила черные зубы
Черные зубывот что прежде всего бросилось в глаза, и улыбка, скривившая губу.
Я вышел за дверь. Ночь была черная, землявлажная, но я шел и шел далеко в поле.
Не помню, о чем я думал, но улыбка, обнажившая черные зубы, вот все, что осталось в моей памяти о самой прекрасной моей любви.
Дитя своего народа(Рассказ из жизни польских евреев)Пер. М. Шамбадал
Мать вышла из комнаты невесты. Она окинула колким взглядом мужа, который, сидя за послеобеденным столом и катая шарики из хлебной мякоти, намеревался прочитать благодарственную молитву.
Пойди ты потолкуй с ней, у меня сил больше нет!
Рохл-Лея детей воспитала! Х-хе! Пальцами на тебя указывать будут! Людям на смех Ах ты, погибель на всю твою жизнь!
На мою? На твою! Надо было дома торчать и детей воспитывать! Не допускать, чтобы дитя таскалось черт знает с кем!
Скажи, пожалуйста, что это ты вздумала со мной ссориться? Ведь сейчас жениховы родители приехать должны! И чего ты от меня хочешь?
Побойся бога, зайди к ней! Ведь люди смеяться будут
Муж встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату, к дочери.
Следом за ним вошла и мать.
На небольшой кушетке, стоявшей у окна, сидела девушка лет восемнадцати. Лицо было закрыто обеими руками, а руки прятались в распущенных густых черных волосах. Она, видимо, плакала, грудь ее тяжело вздымалась. На кровати против нее лежали три платья: белое шелковое подвенечное, черное шелковое «для синагоги» и черное шерстяное утреннее. Их только что принес портной.
У дверей стояла женщина в черной косынке и держала коробки с париками.
Ханеле! Ты хочешь меня опозорить? Чтобы весь свет судачил обо мне? проговорил отец.
Невеста не отвечала.
Что ты на меня уставилась? Почему Гнендл, дочери Фрейндл, пристало носить парик, а дочери Мойши Гройса не пристало?
А ведь у той, пожалуй, больше, чем у тебя, причин капризничать, она ученее тебя и приданого за ней больше, помогла мать.
Невеста молчала по-прежнему.
Дочка! Подумай, сколько денег и крови нам стоило, покуда бог помог дождаться радости, а теперь ты хочешь омрачить нам торжество? Побойся бога, что же творится с тобой? Ведь нас анафеме предадут! Жених пешком домой удерет
Брось дурачиться! сказала мать, взяв у женщины, стоявшей возле двери, один из лежавших в коробках париков, и подошла к дочери. Дай я примерю тебе парик, волосы на нем одного цвета с твоими.
И надела на голову дочери парик.
Восемнадцатилетняя девушка почувствовала тяжесть на голове. Она нащупала рукой свои волосы и ощутила рядом со своими мягкими, прохладными, живымичужие волосы, мертвые, холодные как лед. Настойчиво долбила одна мысль: кто знает, где теперь голова, которой принадлежали вот эти чужие волосы?.. Страшное отвращение охватило девушку, и, как если бы ее коснулось нечто грязное, она сорвала с головы парик, швырнула его на пол и стремительно выбежала из комнаты.
Отец и мать молча переглянулись
Наутро после венца свекровь встала пораньше, вооружилась большими ножницами и, взяв парик и шляпку, которые она из своего города привезла в подарок невесте, направилась к ней, чтобы нарядить ее к завтраку.
Однако в комнату свекровь не попала: невеста заперлась и никого к себе не пускала.
Свекровь с париком в руках побежала к мужу, но тот, лежа среди доброй дюжины дядек и зятьев, спал как убитый со вчерашнего вечера. Пошла к жениху, восемнадцатилетнему пареньку, материнское молоко на губах не обсохло, а он в шелковом кафтане и в ермолке бродил по дому как неприкаянный, понурив голову, и стыдился людям в глаза смотреть. Наконец свекровь отыскала мать невесты, и они вдвоем направились к молодой. Сорвали крючок и заглянули в комнату.
Зачем ты заперлась, доченька? Тебе нечего стесняться.
Дело житейское, сказала свекровь и расцеловалась с тещей.
Ханеле не отвечала.
Свекровь привезла тебе парик и шляпув синагогу ходить.
Из соседней комнаты уже доносится музыкамузыканты играют «добрыдень».
Ну, невестушка, гости уже начинают собираться.
Свекровь принимается расплетать косы молодой. Ханеле не дается и падает к матери на грудь:
Не могу я, мамочка! Сердце не дозволяет, родная моя!
О боге вспомни, дочь моя! упрашивает мать.
В огненных реках на том свете варят за это, раскаленными щипцами выдирают патлы распутниц, носящих свои волосы после свадьбы!
Холод пронизал молодую девушку до мозга костей.
Мама, родная, мамочка! не переставая, упрашивала она.
Ханеле взяла в руку прядь волос. Черной шелковой волной они струились между пальцев. Снова и снова приходила в голову мысль, что вот эти волосы, которые вместе с ней росли, вместе с ней жили, сейчас обрежут, и никогда, никогда больше у нее своих волос не будет Она обречена носить чужие волосы, которые росли на чужой голове И кто знает, жива ли бывшая обладательница этих волос или давным-давно уже гниет в могиле Еще, чего доброго, явится ночью и станет требовать замогильным голосом: «Отдай мои волосы! Отдай!..»
Ханеле вздрогнула. Она услыхала, как над головой взвизгнули ножницы Девушка рванулась из рук матери, выхватила у свекрови ножницы, швырнула их на пол и закричала не своим голосом:
Волосы мои! Пусть сам бог меня накажет!
Ничего больше нельзя было поделать. Свекровь в тот же день собрала вещи и увезла к себе домой пряники и гусей, приготовленных ею к свадебному завтраку для «своих». Хотела забрать и жениха, но мать невесты заявила:
Нет уж, извините! Вам он больше не принадлежит!
А в субботу дочь Мойши Гройса вели в синагогу открыто, на виду у всех, без парика, в широкополой шляпке. И проклятия, которые ее провожали на пути, пусть сгинут в мертвых пустынях, где нога человеческая не ступала.
Однажды в сумерки, спустя несколько недель после свадьбы, молодой муж вернулся из молельни домой и прошел в свою комнату. Жена уже спала. Неяркий свет маленькой лампочки падал на нее и освещал бледное лицо, как бы купавшееся в черных волнах шелковых волос. Белые красивые руки охватывали голову, как если бы Ханеле боялась, что кто-то ночью обрежет ее косы.
Муж пришел домой раздраженный и злой: вот уже четыре недели прошло после свадьбы, а его еще ни разу не вызвали к свиткам торы. Это хасиды мстят ему, а сегодня Хаим-Мойша обругал его при всем честном народе и пристыдил за то, что «она» носит свои волосы.
Тыглиняный истукан! говорил он. Что значит «жена не хочет»? В Писании ясно сказано: «Он да властвует над ней»
Муж пришел домой с намерением тут же подойти к ней, сказать: «Жена, это закон! Хочешь носить свои волосы, тогда я должен развестись с тобой, собрать свои вещи и уехать к себе домой». Но, увидев жену спящей, увидев ее бледное лицо и копну черных волос, он проникся к ней жалостью, подошел к кровати, долго смотрел на нее и несколько раз тихо окликнул:
Ханеле!.. Ханеле!.. Ханеле
Она вдруг испуганно открыла глаза, удивленно посмотрела кругом и спросила:
Это ты, Носон, меня зовешь? Что тебе?
Ничего повойник у тебя упал, сказал он, поднимая белую ночную косынку, упавшую с головы.
Она накинула ее и хотела отвернуться к стене.
Ханеле, Ханеле! Мне с тобой поговорить надо.
У Ханеле екнуло сердце. За все время со дня свадьбы он почти не говорил с ней. По целым дням она его не видела. Он то сидел в синагоге, то в раввинской молельне за фолиантами. Когда приходил домой обедать, молча садился за стол. Когда ему что-нибудь нужно было, он говорил, ни к кому не обращаясь. А если иной раз и обращался к ней, то говорил, не поднимая глаз, словно боялся смотреть ей прямо в лицо. На этот раз он впервые, оставшись с женой наедине, говорил с ней прямо и так мягко, ласково.
Что ты хотел сказать мне? тихо спросила она.
Ханеле, начал он, я прошу тебя, не ставь меня в такое глупое положение перед людьми. Ведь мы же с тобоючета, суженая богом: ты мне жена, я тебе муж Подумай, прилично ли это выглядит, замужняя женщинаи носит свои волосы!
Ханеле еще не совсем очнулась от сна, сковавшего ее мысль и волю. Она чувствовала себя расслабленной, и усталая ее голова упала к нему на грудь.
Дитя мое! сказал он еще нежнее. Я знаю, ты вовсе не так строптива, как о тебе говорят. Ведь я же знаю, что ты чиста душой. Господь бог поможет, будут у нас чистые, благонравные дети Брось эти глупости! Зачем тебе, чтобы весь свет перемывал твои косточки? Ведь мы уже муж и жена, твой позорэто и мой позор
Ей казалось, что кто-то очень далекий и в то же время очень близкий говорит с ней. Никто до сих пор так с ней не говорил. А он ведь ее муж, единственный человек, с которым она будет жить так долго, так долго и детей иметь и хозяйство вести
Она прислонила к нему голову.
Я знаю, что тебе жаль твоих волос, девичьей твоей красы. Я видел тебя, когда ты была невестой, когда я у вас в гостях был Я знаю, что бог наградил тебя красотой и добрым сердцем Я это хорошо знаю, и мне самому как ножом по сердцу то, что тебе нужно волосы отрезать. Но что поделаешь? Закон прямо так и предписывает. На то мы и евреи Ведь мы можем, упаси бог, провиниться как раз перед рождением ребенка
Она молчала. Она все так же сидела, припав к нему, и его лицо купалось в ароматной прохладе ее шелковых волос В волосах жила душа, он ее чувствовал Он долго и проникновенно смотрел на жену, и в глазах у него светилась мольба, мольба за ее счастье, за их обоюдное счастье.
Можно мне? спросил он больше глазами, чем на словах.
Она ничего не ответила и только уронила голову к нему на колени.
Он торопливо достал ножницы из ящика.
Ханеле лежала у него на коленях, отдав голову, как выкуп за счастье их обоих Глаза ее были полузакрыты, она о чем-то мечтала А ножницы повизгивали над ее головой, срезая прядь за прядью.
Проснувшись утром, она взглянула в зеркало, висевшее против ее кровати. Ее охватил ужас, ей казалось, что она сошла с ума и лежит в больнице На столике, рядом с кроватью, лежали мертвые косы. Душа, что жила в этих косах, когда они росли на голове, теперь была мертва, и косы напоминали о смерти
Она закрыла лицо обеими руками, и рыдания огласили небольшую комнату
СимпатияПер. М. Шамбадал
В чем дело? Чего вы хотите? Вы, что ли, на ней женитесь? Я! Я! Я! кричал парень с озлоблением.
Но подумай пыталась урезонить его мать.
Чего ты хочешь от него? Он имеет право, сказал, обращаясь к матери, старший брат Гдалья. Раз человек хочет обязательно испортить себе жизньчего ты от него хочешь?
Берл стремительно вышел из дому, сильно хлопнув дверью.
А что ты станешь делать, если он действительно покинет дом и перестанет отдавать свой заработок? Что ты ему скажешь? добавил Гдалья, когда Берл вышел за дверь.
А Берл некоторое время бродил по улице, не зная, куда пойти. Его взволновал разговор с родителями. Несколько минут он ходил по дороге и говорил самому себе: «Чего они хотят? Что им надо?»
Когда немного стемнело, он свернул в переулок и остановился перед крылечком небольшого дома. Берл кусал губы, думая о чем-то. Но вскоре в окошке над крылечком показалась девичья головка, черные кокетливые глаза на бледном лице улыбнулись ему, а тонкий голосок произнес:
Чего ты на улице стоишь, Берл?
Берл подошел поближе, все еще сердитый и взволнованный, хотя толстые губы на красном его лице раскрылись в улыбке, обнажив крепкие белые зубы, а большие черные глаза засветились радостью:
Отец дома?
Нет. Ушел куда-то. Заходи!
Берл поднялся на крылечко. Девушка вышла к нему навстречу, накинув на плечи белый легкий платок, потому что стояла весна.
Теперь можно было заметить ее тонкие, неестественно красные губы. А когда она говорила, виднелись зубы, белые, но неровные.
Ты сегодня какой-то расстроенный, сказала девушка с улыбкой, устремив на него большие глаза и стараясь придать своему взгляду энергичное выражение. Эта маленькая девушка с неестественно полным торсом и детской шейкой должна была напрячь все свои силы, чтобы ответить на рукопожатие большой и сильной руки Берла. Однако пожатие ее руки, долженствовавшее выразить ее глубокую и горячую любовь к нему, оказалось мягким и слабым.
Дома поссорился, ответил Берл, все еще не успокоившись, и сел рядом с ней на крылечке.
С минуту помолчали, словно заглядевшись на что-то. Потом девушка спросила:
Из-за меня?
Ее бледное личико насупилось, а непомерно полная грудь высоко вздымалась. Своими неровными зубами она кусала тонкие губы.
Ничего им не поможет! Пусть кричат, пусть говорят Если скажут мне еще что-нибудь, я вообще от них уйду! громко проговорил парень.
Чего доброго, ты им ихнюю знатность замараешь! неожиданно раздался голос матери, отворившей дверь на крылечко. Она, видимо, стояла за дверью и слышала слова Берла. Обратившись к дочери, она строго приказала:
Иди, Рахилька, домой! А то как бы ты им знатность не испачкала!
Чего вы кричите? Вам-то что? сказал Берл. Что случилось?
Мне за свою дочь краснеть не приходится! Если им не нравится, не надо. Я их освобождаю от этого дела! кричала женщина во весь голос.
Пойдемте в дом! Не надо на улице! раздраженно проговорил Берл.
В доме царил полумрак, и здесь мать невесты дала волю своему гневу.
Скажи пожалуйста! обратилась она к парню. Звали мы тебя? Посылали за тобой? Ведь они там небось думают, что мы тебя силой держим? Утащили парня у Розенцвейгов и хотим его насильно окрутить? Моя Рахилька еще может потерпеть! Ничего! Ей незачем торопиться!
Может, хватит? сказал Берл тоном, свидетельствовавшим о том, что он в этом доме не чужой.
Нет, в самом деле, Берл, если твои родители не хотят, может быть, и правда, не надо? не унималась женщина. Ну, а ты? Чего ты плачешь? Нечего! Нечего тебе плакать! обратилась она к дочери.
Берл смотрел на девушку. Она закрыла лицо руками, и во всей ее фигуре, казавшейся сейчас, в полутьме, особенно нежной, детской, было столько симпатии, что его охватило теплое чувство к ней. Он говорил ей мягким, ласковым голосом, в котором слышалось, пожалуй, больше жалости, чем любви:
Перестань, Рахилька! Перестань!.. Прошу тебя!
Он умолял девушку, гладил ее руки, неуклюже встряхивал ее, чуть не опрокидывая вместе со стулом.
Она открыла лицо и смотрела на него широко раскрытыми влажными глазами так же напряженно, как прежде. Но сейчас, когда на глазах были слезы, ее взгляд выражал скорее испуг, нежели кокетство, ради которого ему было. придано такое напряжение. Взгляд этих влажных глаз еще больше волновал парня, и он стал кричать: