А что вы думаете? Наши дети выходят в люди! Не правда ли? говорит одна женщина другой, стоя у дверей и провожая глазами тестя с зятем.
Прямо-таки душа радуется! Ах, встать бы из могилы его матери, Неке, и полюбоваться на своего Матиса!
Бедняки несчастные умирают и даже порадоваться счастью своих детей не успевают
А Матис уже принят в семье. За столом он уже сидит без сердцебиения и даже иной раз вмешивается в общий разговор.
Наш Матис приспособляется! Не так уж плох, как думали говорит реб Яков своему сыну.
Ему иной раз недурные мысли в голову приходят! подтверждает сын.
Суббота. Матис вместе с другими членами семьи сидит у тестя и беседует. Рохеле в шелковом халате тут же; золотая цепочка и колье поблескивают на шее. Ее бледное, нежное лицо сияет под прриком, а тонкие губы улыбаются.
На улице перед домом сидят парни, былые товарищи Матиса, озорничают и говорят непристойности. И каждый раз, когда доносится чей-нибудь голос, Матис краснеет и сердце у него начинает биться сильнее: боится, как бы парень не ляпнул какую-нибудь грубость
Матис не знает, когда это произошло, но прежние товарищи перестали говорить с ним на «ты».
Пусть Матис будет так добр дать полмеры овса! говорит, обращаясь к нему, Шлема-Ангел, стоя в кухне у дверей.
Рохеле выходит из комнаты и чуть кивает головой. Шлема-Ангел хочет пожелать ей доброго утра, но побаивается
Когда велит Мат хозя запрягать?
Рохеле отвечает, не подходя, как если бы ей не пристало стоять возле него:
Хозяин потом скажет.
Матис смотрит на нее: как легко у нее слова слетают с губи идет за ней следом в комнату. Шлема-Ангел уходит в хлев к товарищам.
Кони стоят, спрятав головы в темноте У каждого под ногами свежая солома. Разгоряченные тела источают теплый конский запах. На больших охапках соломы лежат, растянувшись, парни и беседуют:
А папенькина дочка со мной сегодня разговаривала! сообщает Шлема-Ангел.
А черта ей в бок! Я бы ей в рожу плюнул, если бы она со мной заговорила.
Я за ней поглядываю. Случитсяя ей такое завинчу, что у нее в глазах посветлеет.
А ну-ка, заткнись! Вот она шкандыбает, папенькина
Со двора входит Рохеле. Она идет осторожно, словно боится ножку на жесткие камни ставить. Легкий платочек подрагивает на плечах у нее. Ветер закидывает бахрому платка на лицо. Кокетливым движением руки она поправляет выбившуюся прядь волос.
Она подходит к хлеву. Парни машинально вскакивают и здороваются:
Доброго утра!
Она отвечает легким кивком головы.
Дорогие мои, кто из вас поедет с хозяином в Ленчнице на базар?
Я, хозяюшка! отвечает Шлема-Ангел, поправляя шапку.
Друг мой, будь так добр, привези мне индюшку получше! Напомнишь хозяину, он тебе денег даст
Хорошо, хозяюшка!
Уходя, она оборачивается и говорит:
Пожирнее выбери, слышишь, Шлема?
Да, хозяюшка! И, проводив Рохеле, добавляет:Эко разговаривает! А? А язычок как смазан! Слова так и сыплются, как из дырявого мешка Ах ты, черт побери ее батьку!
И все же он старался выбрать лошадей получше, запрячь побыстрее, а потом, залихватски щелкнув бичом, к дверям подкатить.
После разговора с хозяйкой Шлема почувствовал себя увереннее, в кухню вошел без надуманного предлога, чего раньше делать не решался
Однако, увидав на кухне Рохеле, он вдруг остановился: «Чего мне здесь надо?»спросил он себя. И, стоя у дверей, пролепетал:
Хозяин скоро выйдет?
Она не ответила, и Шлема-Ангел тут же вышел из кухни.
Со времени свадьбы Матису не хотелось ездить с Шлемой-Ангелом «сам-на-сам». Не то чтобы стеснялсяглупости какие! а так, вообще Все-таки давнишние друзья-товарищи, вместе у Фукса служили, делишки кое-какие обделывали, а теперь Поэтому Матис сразу же занял сиденье и молчал, а Шлема сидел на облучке и тоже помалкивал.
Когда выехали, было тепло и солнечно, но посреди дороги набежали разорванные клочья туч, соединились, заволокли небо, и начал накрапывать дождь.
Шлема сидел и делал свое делопогонял лошадей.
Дождь продолжал моросить. Копи шли размеренным шагом, колеса стучали по камням мостовой Шлема не обращал внимания и все так же молчал.
Матис заговорил, но Шлема накинул на спину мешок, впитывающий каждую каплю, и слушал, не отвечая.
Дождь полил сильнее, небо плотно обложило, туча накрыла лес, и кругом стало мрачно и уныло
Матису хочется говорить, но Шлема не слушает и молчит.
Проезжают мимо корчмы.
Раздавим по маленькой?
А почему бы нет?
Оба слезают, входят в корчму, выпивают по рюмке и едут дальше.
Шлема!
Что?
Да ничего Сверни на мостовую
На базаре полно телег, лошадей Люди носятся, шум, гам, говор, стук
Матис слез и пошел на конский базар.
Вечером он собирается в обратный путь. Парень ведет для него пару лошадей.
Посмотри, каких «зверей» я купил! говорит Матис, обращаясь к Шлеме.
Шлема-Ангел осматривает лошадей, заглядывает им в зубы и молчит.
Ну, что скажешь, Шлема?
А я знаю?
Угадай, сколько стоят.
Понятия не имею
Матис, закутавшись в плащ, идет в «ресторацию».
Хозяйка просила индюшку на базаре купить! напоминает Шлема Матису, когда тот выходит из «ресторации», готовый ехать домой.
Это было однажды в субботу после обеда.
Растянувшись на кровати, Матис лежал в спальне и смотрел на женину шляпку и цепочку, брошенные на вторую кровать. «Жена была в синагоге», подумал он, протирая глаза.
Субботние послеобеденные, часы проходят торжественнее обычных, солнце улыбается, глядя в окно, и отсвечивает в шкафчике, что стоит между кроватями. Серебряные подсвечники поблескивают Из смежной комнаты доносится барский голос шурина Мотла «Шурин в гости пожаловал, надо встать», говорит себе Матис. На скамье у дверей, что на улице, кто-то из парней громко говорит. Иоселе-голубятник рассказывает, смеясь, сколько галушек съедает извозчик Арн в пасхальный обед.
Матис, лежа на кровати, прислушивается и смеется.
Возьми ее, возьми! слышится голос Ошера Быка.
Вот так, держи!
Ха-ха! Крепко держи, не отпускай!
Веди ее под венец!
Ха-ха!..
Матис встает, подходит к окну и смотрит. Камиза держит разряженную девицу под руку и не отпускает. Девушка вырывается изо всех сил, но он держит крепко, и парни хохочут.
Матис смотрит и тоже смеется. Он чувствует себя выспавшимся, он немного возбужден, сам не зная почему. Входит в соседнюю комнату.
На накрытом столе в вазе лежат два апельсина. Рохеле о чем-то разговаривает с братом, который сидит спиной к Матису и не видит его.
Как поживаешь, Мотя? говорит Матис и по-свойски хлопает его по спине.
Шурин оборачивается и смотрит на Матиса с удивлением и озлобленно.
Рохеле тут же идет в соседнюю комнату и делает Матису знак пальцем. Матис идет за ней следом.
Матис, говорит она, это некрасиво хлопать по спине. Это пристало «им», а не тебе
Оба возвращаются. Шурин полусердито и немного свысока пьет из бокала и говорит с Рохеле, не глядя на Матиса.
Матис вышел из дому.
Солнце пригревает, на улице чисто подметено. Парни сидят на скамье и шутят. Напяливают один другому шапку на глаза Прислуги в субботних платьях гуляют по улице, а молодые люди к тем, кого можно задеть, подсылают Камизу, а кого задеть нельзя, пропускают мимо и смеются издали.
Матис подошел и сел на скамью.
Черт бы побрал поганую твою рожу! крикнул Шлема-Ангел другому парню, не заметив Матиса.
Парень тут же ткнул Шлему пальцем. Шлема обернулся, увидел Матиса и застеснялся.
С субботой вас! сказал он, приподнявшись с места, сел чуть подальше и поправил шапку на голове.
С субботой!
Парни притихли.
Девушки по-прежнему ходили взад и вперед, но никто ни слова не произнес. Камиза спрятался в уголок у стены. Солнце светит, все кругом оживленно, но парни замерли. Шлема-Ангел склонил голову на руку и о чем-то задумался.
Ну, Ангел, чего молчишь? вдруг проговорил Матис и хлопнул его по коленке.
О, хозяин! сказал парень, отодвинулся, потер колено и, скривив лицо, как-то странно усмехнулся.
Парни молчали. Из уважения к хозяину. Тишина придавила всех.
Матис поднялся и вошел в дом.
Камиза! Фуфыря идет! услышал он за собою голос Шлемы-Ангела.
Самая прекрасная моя любовьПер. М. Шамбадал
Однажды мы, трое друзей, сидели и говорили о прошлых днях своих. Мы были не так еще стары. Все вместе мы еще не достигли солидного возраста столетнего патриарха. Конечно, естественнее было бы говорить о будущем, но наш товарищ Иося-Бюстник очень любил беседовать о прожитых днях, и каждый эпизод своего прошлого он считал исторически важным и чрезвычайно полезным для будущего биографа, который задастся целью характеризовать его, Иоси, личность и деятельность.
Иося-Бюстник был скульптором. В его мастерской мы и собрались: я и наш друг Гринберг (яписатель, Гринбергхудожник). Но о нас разговор впереди, а покао Бюстнике. «Бюстником» его прозвали за то, что он питал страстную любовь к благородным очертаниям женского бюста. В женщине он прежде всего видел линию бюста. По этой линии скульптор мог судить о поэтической красоте бюста и лепить фигуру женщины. Встретив, бывало, на улице красивую женщину, Иося неотступно следовал за ней, изучая ее фигуру, линии бюста. При этом он двигал руками, что-то мял и гладил, словно пытался изваять фигуру из воздуха. Людям он казался помешанным, и не раз за такие «художества» наш Бюстник получал оплеухи от мужа или друга привлекшей его внимание женщины. Но это к делу не относится.
Сам Бюстник считал себя сердцеедом, неотразимым мужчиной, по которому все женщины сохнут. Маленький, с коротким искривленным носиком, с заросшим лицом, с черными маленькими бегающими глазками, этот «красавец» всегда говорил только о женщинах, сердца которых он, «злодей», походя разбивал на улице, средь бела дня, оставлял их сраженной, а сам шел дальшепленять новые сердца.
Вот и сейчас он навел нас на разговор о любви, потому что голодными были все трое, а денег не было (впрочем, Бюстник и я подозревали, что Гринберг таскает на груди своей мешочек с деньгами: это был хитрый малый!). Бюстник рассказывал о своих приключениях и при этом показывал вылепленные головки женщин, сердца которых он якобы покорил. Мы сидели и терпеливо выслушивали его россказни. Бюстник повествовал с видом генерала, рассказывающего о своих действиях на бранном поле. При этом он вытягивал свои кривые ноги, расправлял усы и поглядывал так, будто хотел сказать: «Сохраните это в своей памяти, вам пригодится!» И глупая роль, которую он разыгрывал, нас забавляла.
Однако в конце концов это нам наскучило и мы подумывали приняться за художниказаставить его расстегнуть жилетку и раскошелиться
Гринберг родился в маленьком польском городишке и воспитывался у скупых и хитрых родителей. С детства он очень любил природу и еще мальчиком украдкой выбирался за город и рисовал. Однажды его заметил местный граф и отправил на свой счет в большой город, в Академию художеств. Здесь он получал от графа пятьдесят рублей в месяц на жизнь
Вот уже четыре года, как все мымолодые художники, писатели и актерыжили в большом городе. Собирались мы в одном кафе, питались в кредит, делились друг с другом, одалживали у товарищейкто рубаху, кто пару башмаков, кто пиджак. Он же, Гринберг, был единственным среди нас «практическим» человеком, который никому не давал взаймы и ничего ни у кого не одалживал. Он был хитрее и тайком от других приторговывал своими деньгами Но стоило ему увидеть в окно полосу света, павшую на траву из-за деревьев, или светлое облачко, показавшееся на небе, или воду, сверкнувшую под солнцем, как он тут же забывал обо всем, хватал холст и кисти и бежал запечатлеть увиденное. Так иной раз художник побеждал в нем хитрого коммерсанта, привезенного из местечка.
Это он завел разговор о самой прекрасной любви, потому что Бюстник сказал:
Гринберг, одолжи злот!
Но Гринберг увлечен любовными историями, которые рассказывает Бюстник. «Интересно!»то и дело повторяет он, шлепая губами. И чтобы выбраться из дома, он вдруг придумывает:
Слыхал, Бюстник, пусть каждый из нас расскажет о самой прекрасной любви своей. Нопонимаешь? о самой наипрекраснейшей любви своей!
Гринберг знал, на чем поймать скульптора. Стоило Бюстнику услыхать о самой прекрасной любви, как он тут же забыл о голоде, о мешочке с деньгами, что висит у Гринберга на груди, и сразу же стал рассказывать.
Мы перебивали друг друга. Каждому хотелось быть первым. Бюстник уже стал рассказывать об одной любви, о другой, сам не зная, какая из них прекрасней, а глаза Гринберга блестят, он рассказывает о девушках из своего местечка Но их истории не интересны, в самом деле не интересны. Моя история гораздо интереснее. Об этом я и сказал моим друзьям. Эту историю я хочу рассказать и вам.
Когда очередь дошла до меня (я с большим нетерпением ее дождался!), мои товарищи, и в особенности Бюстник, начали смеяться.
Чего ты смеешься?
Которую по счету самую прекрасную? спросил Бюстник. Дорогой мой, сколько раз в твоей жизни ты был увлечен «самой прекрасной» любовью?
Дело в том, что все, рассказанное о моем друге Бюстнике, рассказывают и обо мне, с той только разницей, что я и в самом деле победитель женщин. И это не мое личное мнениеэто так и есть. Можете спросить обо, мне кого угодновам всякий скажет, что женщины помирают по мне. Стоит людям увидеть меня, как они говорят: «Вот идет этот женоед!»
Ну, расскажи, расскажи!
Но только я начинаю рассказывать, мои друзья снова хватаются за животики:
Да о которой любви ты рассказываешь? Ведь что ни деньты любишь другую!
Нет! Каждый деньеще одну! разъясняю я.
Вообще говоря, женщинымоя слабость. Я не понимаю, почему невозможно любить нескольких женщин сразу? Не может разве человек любить одновременно и лилию и туберозу или две лилии, сто лилий? В моей комнате висит на стене изображение святой мадонны Леонардо да Винчи и Джиоконды. И разве не люблю я одинаково и ту и другую? Не люблю я разве одной и той же любовью два весенних дня, сменяющих один другой?
Каждое утро я прибегаю к моему другу Бюстнику и отрываю его от подушки за волосы:
Бюстник, Бюстник, я влюблен, влюблен, умираю! Встретил вчера в театре девушку Фигура, скажу я тебе!..
Бюстник тут же начинает «лепить» в воздухе: «Вот так? Вот так?»
Я поднимаю его с постели:
Идем, идем на улицу! Солнце сияет! Я не могу сидеть в четырех стенах. Я люблю! Люблю! По-настоящему! Впервые, впервые в жизни!
Но только выхожу на улицу, как тут же встречаю другую, тоже красивую девушку, и говорю:
И эту я тоже люблю!
Видя, что ничего толком объяснить не могу, я кричу:
Люблю всех красивых девушек мира!
Вот почему мои товарищи смеются, когда я начинаю рассказ о «единственной» моей прекрасной любви.
Но ту, которую я люблю, не в пример другим, свято и возвышенно, мне никогда не приходилось видеть!
Еще не видел? Это любопытно! говорят мои друзья, затихают и дают мне рассказать о самой прекрасной моей любви.
И я начинаю:
Как вам известно, я родился в богатой хасидской семье в небольшом польском местечке. Мой отец, набожный купец, хотел, чтобы сын его был ученым, начетчиком и сделался впоследствии раввином. О матери моей и говорить не приходится: я был единственным ее утешением и надеждой в печальной жизни, которую эта добрая, благочестивая женщина прожила. Надежды, возлагаемые моим отцом на старших сыновей, не сбылись, хотя он потратил на моих братьев немалые деньги. В доме он держал лучших учителей, но сам, занятый делами всю неделю, не находил времени следить за воспитанием детей. А мать была слишком слаба, чтобы самой влиять на моих братьев и заставлять их учиться. Они сделались купцами, лавочниками Единственной надеждой моих родителей дождаться радости был, таким образом, я. Настроенный с самой ранней юности на религиозный лад, с наклонностями к мистике, я чуждался своих братьев, молился набожно и подолгу, целые дни просиживал над фолиантами и шел по жизни путем благочестия. Бедная моя мать быласчастлива и дарила мне такие нежные, такие ласковые материнские взоры, что я чувствовал тепло ее счастья А отец В будни ему было недосуг, но по субботам, поспав после обеда и услышав, бывало, как я читаю и комментирую трактат из гемары, он ходил по комнате на цыпочках и потирал руки от удовольствия. Иной раз он склонялся над фолиантом и, будучи не в силах сдержаться, гладил меня по щеке. Я сделался любимцем семьи, единственной надеждой родителей. К праздникам мне шили атласные кафтанчики, и ни разу не случалось, чтобы отец из поездки не привозил мне подарка. Мать от счастья не знала, что делать: давала мне деньги, дарила золотые часики, часто приходила к моему ребе, у которого я учился, и усаживалась слушать, как я занимаюсь.