И вот когда он спускался с горы, змея переползла дорогу предвестницей беды. Дорога и сама вилась змеей, спускаясь все ниже по склону. Напрягая взор, Росендо Маки уже видел несколько крыш. Вдруг сладостный запах зрелой пшеницы разбился об его грудь и снова, зародившись где-то вдали, мягкой волной покатился к нему.
Поле медленно и призывно волновалось под ветром, и Росендо присел на большой валун, по неведомой прихоти задержавшийся на уступе. Поле почти совсем пожелтело, лишь несколько пятен зеленело на нем, и оно походило на радужное высокогорное озеро. Тяжелые колосья колыхались, мерно и медленно потрескивая. И вдруг Росендо почувствовал, что с сердца свалился камень и мир стал красивым и добрым, словно волнующаяся нива. Покой снизошел на него; он знал, что его ждет неизбежное, перед которым нужно смириться. Жена умрет или сам он? Да что там, оба они старые, обоим пора умирать. А может, беда грозит общине? Во всяком случае, он всегда был хорошим алькальдом.
С уступа он видел простые и крепкие дома, где жила их община, владевшая многими землями и стадами. Дорога входила в деревню через овраг и шла прямо меж домами, гордо зовясь Главной улицей, а середина ее, где с одной стороны домов не было, звалась Площадью. Там в глубине прямоугольника, за двумя-тремя тенистыми деревьями, виднелась небольшая часовня, по сторонам же его стояли домики, крытые красной черепицей или серой соломой, и стены их были желтые, лиловые, розовые, а перед ними пестрели грядки бобов, гороха, фасоли, окаймленные густыми деревьями, сочными смоковницами и синеватыми агавами. Веселые цвета стен радовали глаз, и казалось, что еще радостней жить в самих домиках. Но вправе ли судить об этом мы, дети цивилизации? Мы можем, взглянув со стороны, решить, что жить здесь неплохо или плохо; но те, кто здесь живет, испокон веков знают, что счастья нет без правды, а правда лишь там, где хорошо всем. Так уж установили и время, и предание, и человеческая воля, и щедрая земля. Однако люди этой общины и впрямь не жаловались на жизнь.
Это и чувствовал сейчас Росендо, чувствовал, а не думал, хотя в конечном счете он и думал об этом, глядя с тихим довольством на родную деревню. В самом низу склона, по обеим сторонам дороги, волнами ходила спелая, густая пшеница. Подальше, за домами и за пестрыми грядками, на укрытой от ветра земле шумел бородатый маис. Посеяли много, и жатва обещала быть обильной.
Индеец Росендо Маки сидел на корточках, как старый божок. Он был узловат и желт, словно извилистый и твердый ствол, ибо в нем сочетались растение, камень и человек. Его горбатый нос свисал до самых губ, мясистых и улыбающихся мирной, мудрой улыбкой. За жесткими пригорками скул мягко светились темные озера глаз, осеценных зарослями бровей. Глядя на него, верилось, что американский Адам слеплен по образцу своей земли; что ее преизбыточные силы извергли из недр человека, подобного горам. Виски его белы, как снег у вершины Урпильяу, и, словно горы, он древен и величав. Много лет, их уже не счесть, он управляет общиной, он алькальд, а помогают ему четыре бессменных рехидора. Народ в Руми решил: «Кто мудр сегодня, мудр и завтра»и не сменяет тех, что служат ему на совесть. Росендо Маки доказал свой ум и спокойствие, свою справедливость и мудрость.
Росендо любил вспоминать, как стал рехидором, а потом и алькальдом. Они засеяли новый участок, пшеница росла быстро и из темно-зеленой вскоре стала светлой и синеватой. И он пошел к тогдашнему алькальду и сказал: «Тайта, хлеб сильно вымахал, он согнется и поляжет, и колосья погниют». Алькальд улыбнулся, спросил рехидо-ров, и те тоже улыбнулись, но Росендо не отстал: «Тайта, если ты не знаешь, что делать, позволь мне спасти хоть половину». Ему пришлось долго просить, и наконец высшие власти разрешили, и община скосила половину большого поля, засеянного с немалыми трудами. Склонившись в три погибели, люди, желтые, как колосья на синеватожелтом фоне, ворчали: «Росендо уж придумает», «зряшная работа» Но время решило дело в пользу Росендо. На скошенном участке выросли новые крепкие колосья, а несжатый хлеб и вправду перерос от избытка сил, полег. И люди признали: «Надо бы выбрать Росендо в рехидоры». А он просто припомнил такой же случай в поместье Сораве.
Рехидором он был хорошим, работящим, во все вникал и вел себя достойно. Однажды ему выпало странное дело. Индеец по имени Абдон купил почему-то у цыгана старое ружье, вернееобменял на воз пшеницы и приплатил восемь солей. На этом удивительное дело не закончилось: Абдон решил пострелять оленей, и выстрелы его непрестанно гремели в горах, а к вечеру он возвращался с добычей. Одни хвалили его, другие хулили, потому что он убивал и беззащитных оленят, а горы этого не любят. Тогдашний алькальд, старый Ананйас Чальяйя, которому он всегда преподносил добрый кусочек, не говорил ничего, быть может, и не из-за подарков, а просто потому, что, честно говоря, чаще всего считал молчание наилучшей политикой. Абдон тем временем охотился, община роптала. Доводов против охоты становилось все больше, и вот несколько человек пришли к алькальду. «Разве можно, сказал за всех индеец по имени Пилько, разве можно убивать оленей просто так, по своей воле? Конечно, они едят наши посевы, но уж тогда пусть мясо всем раздает». Алькальд думал-думал и придумать не мог, как бы ему и тут применить с успехом свое любимое молчание. И вот рехидор Росендо Маки попросил разрешения говорить. «Я слышал, сказал он, что вы недовольны, и мне жаль, что община зря тратит время. Ружье иметь он в своем праве, всякий может купить в деревне, что хочет. Правда ваша, оленей он бьет, но ведь ониничьи. Кто поручится, что они ели нашу траву? А может, они попаслись в соседнем поместье и потом пришли к нам в общину. По справедливости так уж по справедливости. Общее у нас то, что родит земля, когда мы все работаем. А охотится он один, и добыча принадлежит ему. И еще я скажу вам, что времена меняются и не пристала нам излишняя строгость. Не поладит с нами Абдон, затоскует, а то и уйдет. Нужно, чтоб всякому было у нас хорошо, если это не в ущерб общине». Индеец Пилько и прочие ходатаи не знали, что ответить, согласились с Росендо и пошли по домам, приговаривая: «Мудро судит и говорит ладно. Добрый был бы алькальд». Прибавим к слову, что лучшие куски оленины получал с этих пор сам Росендо, а индейцы, приободренные успехом Абдона, тоже пообзавелись ружьями.
И настал час, когда старый Ананиас Чальяйя ушел в землю, где молчать и положено, а место его, как и подобало, занял рехидор Росендо Маки. Он так и остался навсегда алькальдом, и с течением лет все больше славился своей справедливостью. Вся округа говорила о его разуме и честности, и нередко к нему приходили за правдой индейцы из других мест. Особенно мудрым считали его приговор по тяжбе двух колонов из поместья Льякта. У каждого из них была вороная кобыла, и случилось так, что обе они ожеребились в одно время, а жеребята вышли красивые и тоже вороные. Один из них внезапно умеркажется, его лягнул какой-то строптивый собрат, и оба крестьянина признавали своим оставшегося в живых. Каждый обвинял другого, что он навел порчу и потому жеребенок «прилип» к его кобыле, а не к той, что была ему матерью. За правдой они пошли к мудрому алькальду Росендо Маки. Он выслушал их молча, поразмыслил, велел поставить жеребенка на общинную конюшню и сказал: «Уведите кобыл и приходите завтра». Назавтра крестьяне пришли без кобыл. Росендо Маки сурово проворчал: «Кобыл приведите», и пожалел, что пришлось тратить лишние слова. Они привели кобыл, он поставил их на равном расстоянии о г ворот конюшни и сам открыл ворота, выпуская жеребенка. Завидев его, заржали обе, но жеребенок, остановившись на миг, легко решил дело и радостно кинулся к одной из нежных матерей. А Росендо Маки важно проговорил: «Он с рождения узнает голос матери. Ее и послушался». Проиграл тот, кого обвиняли в ведовстве; по он не сдался и подал жалобу судье всей провинции. Тот выслушал и сказал: «Это соломонов суд». Росендо и сам это знал, знал он и про Соломона (скажем к слову, что ни один мудрец так не прославился в мире) и потому порадовался. С тех пор прошли многие-многие годы
И вот алькальд Росендо Маки состарился в свой черед и сидит теперь на камне у поля, предаваясь воспоминаниям. Он неподвижен, словно камень, и они как бы слились. Спускается вечер, солнце совсем золотое. Внизу, в деревне, пастух Иносенсио загоняет телят, горестно мычат коровы. Женщина в яркой юбке пересекает по тропинке площадь. Посреди улицы, согнувшись под тяжестью дров, бредет дровосек; перед домом Амаро Сантоса остановился всадник. Алькальд прикидывает, что, наверное, это сам Сантос, потому что тот просил у него лошадь. Всадник спешился, вошел в дом. Да, алькальд не ошибся.
Жизнь идет, как шла, мирно и тихо. Кончается еще один день, завтра будет новый, пройдет и он, а община Руми пребудет вечно. Ох, если бы не змея! Росендо припомнил, что кондоры умеют стрелою ринуться на змею с высоты и взмывают с нею вверх, как она ни вьется, и съедают ее на вершинах, у своих гнезд. Глаза у кондоров зоркие, а вот Росендо уже не зорок! В юности он изображал кондора на ярмарке, для потехи надевал клювастую голову с твердым темным гребешком, и черные крылья в белых пятнах спускались у него с плеч до кончиков пальцев. Он плясал, хрипло крича, и взмахивал крыльями. Словно в тумане, увидел он старого Чауки. Тот говорил, что индейцы Руми когда-то верили, будто они происходят от кондоров.
И тут Росендо Маки понял, что теперь, быть может, никто, кроме него, не знает этих слов и многого другого, связанного с общиной. А если он внезапно умрет? Конечно, он о многом рассказывал у очага, но память его слабеет, и говорит он без складу. Скоро он снова будет рассказывать поздним вечером, и люди будут слушать и жевать коку. И сын его Аврам вырос разумным, может, и его будут слушать. Надо получше вспомнить все! Он столько знал и видел. Время стерло мелочи, и теперь прошлое четко, как рисунки, которыми индейцы украшают гладкий золотой бок тыквы. И все же кое-что поблекло от старости, вот-вот исчезнет. Самое старое из воспоминанийпочаток маиса (Росендо не очень ясно отличал то, что случалось с ним, от того, что случалось с общиной). Он был совсем маленький, когда во время уборки отец дал ему этот початок и он долго любовался рядами блестящих зерен. Рядом с ним положили полный бурдюк, очень красивый, красный с синим, и он навеки полюбил эти цвета и всегда носил такие пончо и плащи. Любил он и желтое за сходство с колосом пшеницы и с тем початком маиса. Любил и черное, быть может, потому, что так черна бездонная тайна ночи. Его старая голова всему хотела найти причину; мы же заметим, что у своих предков он отыскал бы и золотисто-желтый сверкающий орнамент. Если же разобраться до конца, он любил все цвета радуги, но саму радугу, хоть она и красива, недолюбливал, ибо если она вопьется в тело, жди болезни. Знахарка по имени Наша Суро давала потерпевшему семицветный клубок шерсти, который для исцеления надо распутать. Как раз сейчас жена Росендо, Паскуала, затеяла ткать многоцветный ковер. «Не вижу я светлых цветов, сетовала она. Не видно их, состарилась». Но ковер получился очень хороший и пестрый. Последнее время она расхворалась и часто горевала, что скоро умрет. Вот он и несет ей в красном платке (узелок привязан рядом с мачете) травы, которые велела собрать знахарка: уарахо, конский хвост, супикегуа, кулен. Паскуала думает о смерти с тех пор, как ей приснилось, будто она куда-то идет с покойным отцом. Она проснулась и сказала: «Умру я скоро. Отец за мной приходил». Росендо ответил: «Оставь, чего только не приснится!» Но сам испугался и опечалился. Они любили друг друга спокойной любовью. Мы хотим сказатьони сейчас так любили, а раньше было иначе. Молодыми они были друг для друга как вода и сухая земля. Он жаждал ее непрестанно, и она порой отдавалась ему прямо в поле, под солнцем, как газель. У них было четыре сына и три дочери: Аврам, старший, ловко ездил верхом, Панчо твердой рукой обуздывал быка, Никасио делал из ольхи красивые ложки и блюда, а Эваристо неплохо ковал решетки и лемеха. Конечно, прежде всего они были крестьянами, земледельцами. Каждый женился и отселился от родителей. Замужем были и дочкиТереса, Отилия и Хуанача. Как женщинам и подобает, они умели прясть, ткать, стряпать и рожать здоровых детей. Четвертым своим сыном Росендо был не очень доволен. Пустив его по кузнечной части, он послал его учиться в город, к дону Хасинто Прието, и там сын выучился не только ковать, но и пить сверх меры. Кроме чичи, он пил и разбавленный спирт, как пьют в деревне, пил иногда и крепкий огненный ром. Печалила Росендо и Эулалия, старшая невестка, ленивая и слишком бойкая на язык. Просто не понять, как Аврам, человек разумный, так промахнулся, принял кукушку за горлицу! Старый алькальд утешал себя словом «бывает!..». Сколько детей у него перемерло, он и не считал, зато всегда помнил приемыша-чоло по имени Бенито Кастро, который давно уехал от него. Ему не сиделось на месте, но он всегда возвращался, а однажды, на беду, исчез совсем. Сыном, собственно, считал он и Ансельмо, осиротевшего калеку, которого он приютил. Ансельмо этот очень красиво играл на арфе по вечерам, Паскуала иной раз даже плакала. Кто знает, какую печаль пробуждала музыка в ее сердце!
Поле, золотое в лучах заката, волнами ходило перед ним. Колосья все как один, а вместедо чего же красиво! И люди похожи друг на друга, а вместе как сильны! Жизнь у Росендо Маки и у его детей была такая, как у всех в общине. Но человеку, думал Росендо, даны и сердце и разум, а поле живет лишь корнями.
Внизу лежало селение, он был в нем алькальдом, и неведомая доля ждала его людей. Завтра ли, вчера ли Слова отшлифованы годами, нетстолетиями. Как-то старый Чауки рассказывал то, что некогда рассказывали ему. Раньше все было общее, не то что сейчас, когда раскинулись поместья и жмутся на своей земле общины. Но явились чужеземцы, все переменили, стали делить землю и брать себе наделы, а индейцам пришлось на них работать. Тогда бедные спросили (раньше-то бедных на свете не было): «Чем же плохо, когда все общее?» Но им никто не ответил, только велели работать, пока не умрут. Те немногие, у кого землю не отняли, решили работать вместе, сообща, ибо трудятся люди не для болезни и смерти, а для радости и благоденствия. Так появились общины, и его община тоже. А еще старый Чауки сказал: «На нашу беду, теперь общин становится все меньше. Я сам видел, как начальство сгоняло их с земли. Говорят, это по закону, по праву. Какие тут права и закон! Если помещик заговорил о праве, дело нечисто, а законы у них все как один нам на погибель. Дай господи, чтобы наши соседи помещики поменьше думали о законе! Бойтесь закона, как чумы!» Чауки давно умер, его почти все забыли, но слова его силы не утратили. Община Руми держалась, закон отнял у нее немного, но другие общины гибли одна за другой. Проходя через горы, старшие говорили младшим, указывая на какую-нибудь точку, затерявшуюся в бес-крайности Анд: «Вон там была такая-то община. Сейчас там такое-то поместье». И еще крепче любили свою землю.
Росендо Маки не понимал такого закона. Он представлялся ему делом темным и нечистым. Вот как-то, невесть откуда, вышел закон о налоге с индейцев, и все они стали платить каждый год только за то, что не уродились белыми. Когда-то его отменил некий Кастилья, освободивший к тому же от рабства несчастных чернокожих, которых в Руми отродясь не было, по потом, позже, закон этот снова раскопали. И в общинах и в поместьях народ говорил: «Разве мы виноваты, что индейцы? Разве индеец не человек?» По сути, налог этот был просто с человека. Индеец Пилько ругался на чем свет стоит: «Ах ты черт, хоть в белого перекрашивайся!» Но никто не перекрасился, и всем пришлось платить. А потом, неизвестно как, проклятый закон исчез. Говорили, что какие-то двое, Атуспария и Учку Педро, оба из индейцев, подняли много народа, потому закон и исчез; и за такие разговоры сажали в тюрьму. Бог его знает, как там было дело А законов все равно осталось много. Власти на это ловки. И на соль был налог, и на спички, и на чичу, и на коку, и на сахарбогатым ничего, а бедным очень трудно. И запреты объявляли на продажу разных товаров. И в армию брали не по-честному, одних индейцев. Идет большой отряд, а там все свои, индейцы, разве что впереди, на коне, с блестящей шпагой, кто из хозяев. Но это офицеры, им деньги платят. Вот он, закон. Росендо его презирал. Был ли хоть один закон, хороший для индейцев? О начальном образовании? А кто его выполняет? Ни в Руми, ни в поместьях школы нет. В городке, правда, есть, да так, для виду. Не хотел он про это думать, слишком уж волновался. А думать надо, и сказать надо, как только случай будет, чтобы снова принялись за работу. Община поручила ему нанять учителя, он долго искал, но не находил, а потом согласился за тридцать солей в месяц сын письмоводителя из главного города округи. Учитель этот сказал: «Приобретите книги, доски, карандаши, тетради». В лавках были одни карандаши, и те дорогие. Наконец Росендо узнал, что все это должен дать инспектор. Он встретил его в лавке, у стойки, и тот сердито сказал ему: «Придете тогда-то». Росендо пришел, инспектор выслушал его необычную просьбу, поднял брови и сообщил, что пока ничего нет, надо выписать из Лимы, на другой год, может, и пришлют. Росендо пошел к своему учителю, а тот сказал: «Вы что, всерьез? А я-то думал, шутите. Меньше чем за пятьдесят солей я с тупоголовыми индейцами воевать не берусь». Время шло; заказ не присылали; инспектор припомнил, что надо было точно указать число учеников и что-то еще. Кроме того, он припомнил, что община должна построить особый дом. Упорный алькальд на все соглашался пересчитал детей (их оказалось больше сотни) и пошел к одному писарю, чтобы тот все написал как следует. За пять солей писарь согласился, и прошение отправили. Тем временем Росендо добился разрешения платить учителю пятьдесят солей и договорился с людьми из общины, что они будут строить школу. Один из них строить умел. Они охотно принялись месить глину и делать кирпичи. На этом пока дело и стало. Может, будет школа Пришлют все эти книжки и тетрадки, и учитель не сбежит Надо ребятам читать и писать, а еще говорят, надо нм знать четыре правила арифметики. Сам он, что поделаешь, считал по два, если малона пальцах, многона камушках или на зернах, и даже теперь у него не все сходится. Хорошее дело ученье. Зашел он как-то в лавку, а там стоят разговаривают супрефект, судья и еще сеньоры какие-то. Купил мачете, и тут они заговорили про индейцев. Тогда он притворился, что надо подтянуть ремешок на сандалии, и присел на приступочку. А они за спиной и говорят: «Слыхали, какая глупость? Я в газете читал, вот сейчас. Эти индейцы»«А в чем дело?»«В парламенте обсуждают, не запретить ли бесплатный труд и не ввести ли небольшую плату». «Какой-нибудь депутат решил выдвинуться». «Да, не иначе, но не пройдет этот Г проект». «Заигрывают, заигрывают А эти, говоривший показал пальцем на погруженного в работу Маки, эти о себе возомнят и распустятся». «Не скажите. Вон что творится с их общинами, хотя они как будто и признаны». «Как говорила моя бабушка, на гитаре выходит одно, а на скрипкедругое». Все захохотали. «А все ж, продолжал тот же голос, заигрывают с ними Спасибо, хоть эти, он снова ткнул пальцем в безмолвного Росендо, не умеют читать и ни в чем не смыслят. Научи их, они б вам показали они бы показали»«В таких случаях дело за правительством. Друзья мои, тут нужна крепкая рука». Они заговорили тише, потом замолчали, и за спиной у Росендо загромыхали шаги. Кто-то ударил его палкой по плечу. Он обернулся и увидел супрефекта. «Чего расселся? строго сказал тот. Нашел место!» Росендо Маки обул починенную сандалию и медленно побрел по улице. Вот, значит, что творится, а индейцы ничего и не знают. Тупоголовые! Если девочки неловко прядут шерсть, матери до крови бьют их по пальцам шипастыми стеблями ишгиля, и благословенный прутик делает свое дело, пряхи из них выходят лучше некуда. Росендо улыбнулся во весь рот. Так и с головами. Ударить по ним книжкой и пойдут читать, писать да считать. Ясно, бить надо не раз и не два. У него есть бумаги, толстая пачка, где признается законной их община. Вот он разложит их перед всеми и скажет: «Стройтесь-ка в ряд, будем учиться». Раз-два, раз-два, и выучатся. Он перестал улыбаться. Бумаги не у него. Дон Альваро Аменабар-и-Ролдан (это его так зовут!) обратился в суд первой инстанции и потребовал, чтобы община доказала свои права. Он владеет поместьем Умай. Росендо Маки принес бумаги и назвался полноправным уполномоченным и защитником земельных прав общины Руми человеку, которого, как это ни странно, именовали Бисмарком Руисом. Круглый, красноносый «юридический защитник» сидел за столом, заваленным делами, а перед ним стояла тарелка с жарким и бутылка чичи. Просмотрев бумаги, Руис изрек: «Что ж, приступим. Ну, теперь Аменабар у нас попляшет». Его воинственный тон понравился Росендо. «Будем судиться хоть сто лет, ему же придется потом платить издержки». В завершение Руис сообщил, что выиграл множество тяжб, а эта окончится в два счета, как только община предъявит бумаги, и взял сорок солей. Тараторя, он позабыл, что вначале речь шла вроде бы о ста годах, и Маки долго над этим думал.