И вот когда он сидел на камне в прекрасном, нежном свете заката, смутно предчувствуя беду, неясная боль снова зашевелилась в его сердце. Пшеница наливалась и шумела, земля дышала, славя жизнь. Сомненья волнами подступали к Росендо, краски мелькали перед ним, пронзительно пахли колосья, и хотелось думать, что ничего дурного не случится. Закончума, но община одолевала и чуму. С моровыми поветриями тут справлялись. Многих болезнь уносила, и могил копали много, и женщины плакали навзрыд, но тем, кому удалось встать с циновки или не слечь на нее, сил прибавлялось. Теперь, через годы, все это казалось смутным и страшным сном. Давно это было. Маки видел трижды, как черная оспа являлась к ним и уходила восвояси.
Те, кто переболел в первый раз, думали, что им она уже не страшна. И врут же лекари! Одна девица, как на бедукрасивая, болела три раза. Такая рябая стала, что ее прозвали «Решетом». Она сетовала на судьбу и просила смерти, а судьба послала ей тиф. Эта болезнь разила людей дважды, еще жесточе оспы. Люди умирали один за. другим, таяли от жара, как свечи, их еле хоронить поспевали. О настоящих похоронах никто уже не думал, рады были поскорее дотащить трупы до особого кладбища, чтобы заразу не напускали. Индеец Пилько, человек ворчливый, нашел и тут, на что подосадовать. «Кто же последних похоронит? говорил он. Помереть бы уж, а то останешься без могилы». Он и умер, но судьба, конечно, не угодить ему хотела, а просто устала от его ворчанья. Были во время тифа и диковинные вещи: например, один человек воскрес. Он долго болел и вдруг стал зевать, речь потерял и умер. Окоченел весь, дальше некуда, как настоящий покойник. Жена, понятно, плачет. Пришли его хоронить, завернули в его же белье, положили на носилки и понесли на кладбище. Вырыли так с полмогилы, и вдруг началась гроза. Ливень льет, молнии сверкают. Могильщики кинули покойника, кое-как набросали земли и пообещали завтра дохоронить. Однако хоронить им назавтра не пришлось. В полночь вдова, которая спала вместе с детьми, услышала стук, а потом и глухой горестный голос: «Микаэла, открой!» Она узнала голос и чуть сама не кончилась, думала, это мужнина душа не может найти успокоения. Стала она молиться, дети проснулись, заплакали, а голос все просит: «Микаэла, открой, это я!» Покойник, кому ж еще быть! Тут на шум пришли две женщины, которые у соседей ходили за больным. «Ты кто?»спрашивает одна, а покойник отвечает: «Я». Они бросились бежать, себя не помня от страха, добежали до алькальдова дома, разбудили Маки и сообщили ему, что человек, скончавшийся вчера под вечер, пришел за своей женой. Они ведь сами видели, как он в одном белье ломится в дверь, и слышали, как зовет Микаэлу. Маки, который был начальством над живыми и над мертвыми, пошел уладить все своею властью. Женщины плелись за ним на должном расстоянии, гадая, убедит ли он покойника вернуться на кладбище и лечь в могилу одному. Подходя к месту, все услышали, что бродячий труп вопит: «Микаэла, открой!» В ответ же раздаются не молитвы, а крики: «Помогите!» Завидев шествие, отвергнутый покойник кинулся к Маки и возопил: «Росендо, тайта Росендо, поговори ты с ней, я ведь не мертвый, я жив». Голос звучал довольно-таки загроб-но. Росендо схватил беднягу за плечи и увидел, какое несчастное у него лицо. Мнимый покойник немного успокоился и стал рассказывать, что с ним было. Он очнулся от холода, вытянул руки, нащупал глину и понял, что сверху на нем тоже глина и земля. Тогда он испугался, стал щупать, что же там вокруг, и тут до него донесся явственный запах мертвечины, словно рядом лежали трупы. Он вскочил, подпрыгнул, выбрался из могилы и увидел неровные кресты, а подальшекаменную стену кладбища. От ужаса он и закричать не смог, кинулся бежать, но когда оказался за стеною, истощенные болезнью силы отказали ему, и он упал. Лежа навзничь, он видел во тьме угловатые крыши и островерхие деревья, а над нимичистое послегрозовое небо, на котором мерцало несколько крупных звезд, и понял, что он жив и, главное, живым останется. С огромным трудом он поднялся с земли и медленно, спотыкаясь, побрел к своему дому. Вот и все. Алькальд обнял его и повел к двери, прикинув, что перепуганная хозяйка уже успела прийти в себя. Когда он позвал ее, она зажгла свечу, а потом тихо отворила тяжелую дверь. Лицо у нее было бледное, рука дрожала, так что пламя сальной свечи плясало и чуть ли не гасло. Дети испуганно глазели на отца, а он вошел и сразу лег на одну из двух циновок. Он чуть не плакал и пытался что-то сказать. Жена укрыла его одеялом, алькальд присел к изголовью, а женщины, сбегавшие тем временем к себе, принесли ему какое-то лекарство на агуардьенте. Он жадно выпил его, не вставая. Росендо же, гладя несчастного по плечу, приговаривал: «Поспи, успокойся. Настрадался ты». Жена с несмелой лаской укутала ему ноги, он успокоился и понемногу заснул. Так и выжил. От тифа он выздоровел, но захворал могильной болезнью. Ночью весь дрожал и сна боялся, как смерти. А когда подошло время жатвы и стало не до страхов, он вылечился и от этой хвори и зажил хорошо. Правда, ненадолго. Жнецов теперь поубавилось, и работать пришлось очень много. Он всех подбадривал: «Живее, живее, нам жить надо!» И глаза у него так и сверкали, а сердце было слабое, вот он и свалился под мешком маиса, да так и не встал, умер навсегда. Росендо вспоминал его имя, но оно ускользало, как светлячок во тьме. Он вспомнил только, что сыновья его выросли, совсем взрослыми стали, когда пришли «синие» и увели их. Вот и еще была напасть. Люди долго говорили, что мы с Чили воюем, а потом вроде бы нас победили, и все ушли, и больше ничего. В общине войны не видели, сюда она не добралась. Как-то дошел слух, что мимо прошествовал бравый генерал Касерес со своим войском, а потом в пампе Уамачуко был большой бой, и войско это побили враги. Много лет назад, ясным утром, Росендо видел в той стороне какое-то облако на самом краю неба. Давно это было, далеко. Народ думал, что Чилиэто генерал, пока не пришли эти чертовы синие. Их начальник услышал, что толкуют про генерала Чили, и рассердился: «Дураки! Чилиэто страна, и живут там чилийцы. Вот как, например, страна у нас Перу, а мыперуанцы. Нет, истинные вы звери!» На самом деле зверями, к тому же голодными, были не они, а партизаны. Заявившись к ним, начальник этот сказал: «Община Руми будет поставлять одну корову или десять телят в день с каждого хозяйства, и зерна сколько нужно». Одно сло-еомерзавцы. Их звали «синими», потому что у них на шляпах или на рукавах были синие ленты, а других, с разноцветными лентами, звали «пестрыми». Синие сражались за какого-то Иглесиаса, пестрыеза Касереса. В общинах тоже вдруг появились пестрые и синие, то в одной деревне те и другие, то по разным деревням, и стали друг другу вредить, даже убивали. Люди падали там и сям, как зерна в землю. Да здравствует Касерес! Да здравствует Иглесиас! Это многим пришлось по вкусу. Соберутся человек пятьдесят, или сто, или двести, а начальник над ними зовется майором или полковником. Завелись они и в Руми. Начальствовал у них один белый, плохой человек и хитрый, по имени майор Тельес. Но распоряжался не он, а его адъютант, Сильвино Кастро, которого все называли «Катышом». Он все время жевал коку, даже щека отдувалась, а главноеэта самая кока спасла ему жизнь. Однажды, перед выборами, Сильвино вел кампанию за одного кандидата и как-то, завернув за угол, повстречался с таким же головорезом из другой партии. Тот схватил револьвер, дважды выстрелил в него, и он упал, обливаясь кровью, но, сам тому удивляясь, сразу поднялся и потрогал щеку. Рука была в крови, во рту солоно. Он сплюнул и вместе с кровью выплюнул катышек коки. От катышка что-то отлетело. Это была пула. Она пробила щеку и завязла в зеленом шарике. Вторая же просто не попала. Для пущей важности Кастро хвастал, что ему с другого боку выбило зубы; майор Тельес велел показать, так ли это, и Кастро пришлось открыть рот. У одного зуба отбило уголок, прочие вроде были на месте. Тогда разгорелись споры о том, стоит ли вообще стрелять в упор. Один партизан говорил, что и так пуля особого вреда не причинила бы. Кастро предложил спорщику самому подставить щеку под выстрел, но майор Тельес заметил, что пули надо беречь для противника. Поистине диковинно, что пуля завязла в катыше, и хочется в это поверить. Но, на беду хвастливому Кастро, гордившемуся своим приключением, шрам в низу щеки часто вызывал споры, разговоры, да и сомнения: очень ли помог тог катыш, может, и зубы задержали бы пулю?.. Такими беседами и занимались синие, боровшиеся за Игле-спаса и за «спасение родины». Каждый считал, что годится в министры или хотя бы в префекты. А хуже всего было то, что они не помышляли уходить, словно центр страныв селении Руми. Сильвино-Катыш напивался и бегал по улице, стреляя в кур, причем метил им в голову, чаще всего не попадал и добивал их как-нибудь иначе. Девицы взирали на синих с немалым страхом. Однажды Чабэла, самая из них красивая, прибежала домой в слезах и сказала матери, что Катыш изнасиловал ее за оградой маисового поля. Вскоре ночная тьма задрожала от девичьих криков. А небо поутру было все такое же синее, как ленты у этих гадов. Как-то раз Катыш построил в ряд всех парней, выбрал самых сильных и приставил их к лошадям. Росендо вступился за них перед Тельесом, но Катыш заорал на него: «Вон отсюда, индейская морда, пока не расстреляли! Они служат родине!»и замахнулся, а Тельес не посмел или просто не хотел вмешиваться. Потом в один горестный день в селение явились пестрыеконные вскачь, пешие за ними, бегом. «Да здравствует Касерес!»кричали они, а на рукавах у них и на шляпах была кровь. Синие, громко вопя, сбежались кто откуда. «Защитим площадь!»сказал Тельес. «Защитим!»взревел Катыш. «На что им наша площадь?»думал Росендо, надеясь, что там их всех перебьют. Пестрые приближались в дыму и громе. Кто-то из синих ударил в колокол. Тельес с Катышем разделили своих на два отряда. Первые, поднявшись па чердаки, припали к слуховым окнам, вторые, самые смелые, залезли на деревья. Происходило это все у домов, выходивших на дорогу, по которой приближался враг. «Да здравствует Касерес!», «Да здравствует Иглесиас!», «Да здравствует родина!», «Смерть предателям!» И с чего это они? Ну, им виднее. Когда пестрые подошли поближе, их осыпали пулями. Одни всадники попадали ничком, другие спешились, спрятались за камнями и за пригорками и стали отстреливаться. Подоспели пехотинцы и начали окружать площадь, а синие попадали с деревьев и крыш или замерли за оградами. Небольшой отряд пестрых захватил часовню, заколовши ударом в спину двух синих. Тогда Катыш, сидевший на иве, понял, что их окружают, и приказал отступать. Все же он был человек храбрый и остался последним с десятью своими, стреляя в приближавшихся врагов. Тельес и почти все синие (сейчасскорее, багровые от крови) кинулись за холм и поджидали там ординарцев с лошадьми. Исчезли наконец и люди Катыша, и в самое время, ибо пестрые снова вскочили на коней и понеслись, сверкая длинными саблями. Но дальше дорога круто шла вверх, и, не догнав врага, пестрые вернулись, захватив только двух пленных.
Росендо глядел на все это со склона, завидев издалека пестрых, он подумал: «А я тут при чем?»и спрятался в кустах. Прочие крестьяне, кроме ординарцев, сидели дома.
Когда позже Росендо спустился в селение, он услышал запах пороха и крови. Микаэла, вдова воскресшего, кричала: «Сыночки мои, сыночки!» Кричали и другие матери. Тут появились всадники со своими пленными, и те рассказали, что майор Тельес, изловив коней врага, оставил пять штук Катышу, а остальных забрал себе. На двоих коней не хватило, вот их и взяли в плен. Матери плакали и выли, молили начальника пестрых по имени Порталь расстрелять и пленных и раненых, которых общинники и сами пестрые подносили на сцепленных руках или на похоронных носилках. Раненые истекали кровью, но не стонали, и всеи они и пленныесмотрели на вражеского начальника блестящими, скорбными глазами. Матери кричали: «Расстреляй их, расстреляй!» Раненых опустили на землю, и под одним из них сразу набежала целая лужа крови. «Расстреляй, расстреляй!» Порталь закурил. Индейцы плотной толпой сгрудились вокруг него. Микаэла голосила. Порталь как бы и не слышал. И вдруг она бешеной пумой кинулась на раненого, чтобы ногтями изорвать ему шею. Двое пестрых схватили ее, она вырвалась, упала лицом в лужу крови и стала жадно пить. Вся в крови, она приподнялась, жутко завопила и потеряла сознание. Одному богу ведомо, что чувствовал при этом майор Порталь, славившийся своей жестокостью к врагу, но вместо приказа о расстреле он сказал: «Открыть часовню, разместить там раненых. В обозе есть бинты и лекарства. К пленным приставить часового. Все». Потом обратился к адъютанту: «Дай-ка мне агуардьенте». Позже общинники собрали всех мертвых, двадцать пять человек, и отнесли на кладбище. Порталь распорядился положить их вместе. «В конце концов, сказал он, все они перуанцы, пускай хоть мертвые обнимутся». Общинники выкопали длинную и глубокую яму. Майор и Маки пошли посмотреть, как хоронят, и, пока в яму опускали пестрых, майор Порталь говорил: «Какой зверюга был! Пришел к нам с железным ломом, а в бою получил винтовку», «Этот длинный девочек любил», «Этого жаль, шутил он хорошо!». Их он хвалил, а когда стали класть синих, заговорил по-другому: «Ну и здоров! Истая орясина». Или: «В самый лоб! Выстрел что надо. Кого ж из моих за это наградить?» Росендо вежливо кивал и думал: как хорошо, что пленные и раненые еще живы. Вернувшись, он велел отмыть кровавые пятнанегоже топтать христианскую кровь, в ней ведь самая жизнь человеческая. Потом пошел в часовню и увидел, что братство свое осознали не одни лишь мертвые, но и раненые, хотя бы на время забывшие, кто синий, а кто пестрый. Они лежали на полу двумя рядами на одеялах. Те, кто поздоровее, беседовали и угощали друг друга сигаретами. Тяжело раненные глядели, не двигаясь, в потолок или на статую, стоявшую на главном алтаре. У многих головы были в бинтах. Кто-то глухо стонал, не разжимая губ. По просьбе самых набожных какой-то индеец зажигал свечи на алтаре перед святым Исидором, покровителем пахарей. Святой стоял в нише, и был он в испанском плаще и креольской шляпе из белой соломы с лентой национальных цветов. Из-под плаща виднелись широкие штаны, заправленные в блестящие сапоги. Левую руку он нежно прижимал к сердцу, в правой же, вытянутой вперед, сжимал посох. Лицо у него было смуглое, бородка, усики, глаза большие, и походил он на крестьянина после удачной жатвы. В часовню вошли несколько синих поставить по свечке и осведомились, где тут святой Георгий. Об этом спрашивали раньше и увечные и, узнав, что его нет, ставили свечи Исидору. По боковым стенам, белевшим в полумгле, висели изображения крестного пути. Солдаты предпочли бы Георгия, славу воинства, ибо все прочие святые воины сражались с людьми, а он пошел на дракона и победил. Один из солдат вынул образок своего любимца и прислонил его к сапогу Исидора, чтобы и ему посветили свечи. Георгий был красивый, свирепый, бравый, на белом коне, с блестящим копьем, а огромный драконс крокодильей мордой, львиными лапами, нетопырьими крыльями и змеиным хвостомизрыгал на пего пламя. По правде сказать, Росендо он не понравился: с одной стороны, алькальд предпочитал, чтобы святые занимались земледелием, а с другойне верил, что есть такое страшное чудище. Вскоре пришли женщины, поставили свечи и печально опустились на колени. Среди них была и Микаэла. Желтые свечи с красноватыми язычками пахли салом и дымили. Святой Исидор на сей раз немного пригорюнился. У его ног, ниже Георгия, раненые, словно гусеницы, извивались в полумраке, стонали, беседовали, вскрикивали во сне. Их силуэты и силуэты женщин выделялись во мгле, сочащейся снизу. Окон в часовне не было, и ее освещали лишь слабый свет свечей да белизна стен. Выходя, Росендо заметил, что Микаэлане в себе, словно помешалась или впала в детство. На нее трудно было смотреть без слез. Широко раскрыв глаза, она мычала «м-мм-мм-м», сидя на полу; челюсть у нее отвисла, руки болтались, и походила она на умирающую ламу.
Вот какие тяжелые выпали дни. Пестрые побыли в Руми неделю и сожрали за это время столько же скота, сколько и синие. Уходя, они оставили четырех раненых. Трое выздоровели и тоже ушли, а четвертый, индеец, остался в общине, у одной вдовы. Святой Исидор всем простил грехи и всех излечил. Лишь бедняжка Микаэла не пришла в себя, и жизнь ее стала хуже некуда, она не помнила себя, хоть и поправилась немного, и целыми днями бродила по деревне, бормоча невесть что. Всем встречным она твердила: «Они вернутся, со дня на день вернутся», и ни о чем другом не думала. Наконец она умерла, и крестьяне вздохнули: «Бедная дурочка! Повезло ей, что бог прибрал». Партизаны оставили в Руми не только раненых, несчастных и дурную память по себе. От них остались дети. Этих младенцев чужой крови назвали Бенито Кастро, Амаро Сантос, Ремихио Кольянтес и Серапио Варгас. Отцам, которые ушли из деревни, а возможно, уже и погибли в гражданских войнах, не суждено было их увидеть. Про один случай знал лишь Росендо Маки. Общинник, уехавший надолго в ту пору, вернулся и нашел жену брюхатой. Маки сказал ему, когда тот пришел за советом: «Тут было не по доброй воле, и ты не можешь ни упрекать, ни стыдить ее, бедную. Ребенок должен носить твое имя». Так и вышло. Плохо было одиноким женщинам, парни не хотели брать их в жены и женились на других. Маки увещевал: «Они не виноваты, и поступать так нечестно». И в конце концов все повыходили замуж. Отчим Бенито невзлюбил его, то и дело злился и наказывал зазря, темно сердце человеческое! пока наконец Росендо не взял мальчика к себе. Они с женой обращались с ним как с собственными детьми, Бенито рос вместе с ними и говорил «папа» и «мама», а детей звал сестрами и братьями. Но сказывалась кровь. Еще маленьким он лучше всех стрелял из пращи, за два квартала попадал в церковный колокол. Порой выходило очень смешно. Маки обыкновенно призывал своих рехидоров колокольным звоном, чтобы не терять времени, и для каждого было определенное число ударов. Вдруг пролетал камень, давая сигнал«бомм!». Незамедлительно являлся рехидор, а после выходил из дома сам Росендо, размахивая палкой, и Бенито пускался бегом в поле. В лунные вечера общинная детвора стекалась на площадь и там начинались игры. Луна величаво плыла по небу, и дети радостно кричали, глядя на огромный, волшебно светящийся диск:
Эй, луна, ты светишь ярко,
брось нам с неба по подарку,
кинь нам каждому монету, или денег нету?
Они верили, что у луны можно просить подарки. Дети постарше говорили маленьким, что, если смотреть внимательней, увидишь в круге ослика, а на нем женщину. Одни уверяли, что это дева Мария с младенцем Иисусом на руках, другиечто это просто пряха.
Эй, луна, ты светишь ярко,
брось нам с неба по подарку
В самый разгар пения Бенито Кастро, прятавшийся где-нибудь за домом, внезапно подбегал, мыча по-бычьи или ревя, как пума, ребятишки бросались во все стороны, пончо и юбки развевались на ветру, а он ловил кого-нибудь и тряс, делая вид, что хочет растерзать. Потом принимался прыгать, потешно передразнивая:
кинь нам каждому монету,
или денег нету?
Росендо Маки умиляли эти воспоминания. Где теперь Бенито? Жив ли еще? Он надеялся на это со всем жаром любви. И старушка жена уверяла его, что как-нибудь Бенито явится, веселый и бодрый, словно ничего не случилось. Она часто вспоминала о нем, приговаривая, что об этом сыне она пролила больше всего слез. Возможно, потому и любила его крепче и нежнее, как любят матери озорных, нелегких детей, в которых поневоле угадываешь человека, чей нрав обратит его жизнь в трудную битву. Маки не любил вспоминать, как провинился Бенито, тем болеекак сам он, строгий алькальд, однажды поступился справедливостью. Никто ни в чем не упрекнет его, да сам-то он упрекал себя за свой проступок или, вернее сказать, как-то смущался, размышляя о нем.