Да, смерть всё никак не приходила за Фредриком Мензой. Целый год пролежал он так, всё больше впадая в детство. Ел он много и не слабел, но совсем отупел от старости. О чём бы ни спросили его, он отвечал: бо-бо, а то долгими часами лежал, глядя в потолок, и никак не мог сладить со своими руками и урезонивал их с помощью нечленораздельных звуков. Он старел с каждым днём, но каждое утро просыпался всё в том же добром здравии, и смерть его не брала. Это был тяжкий крест для Крючочника, спавшего с ним в одной каморке.
У Крючочника с Колодой завязалась забавная дружба, они оба тосковали по Брамапутре и непременно бы ей послали весточку в Берген, если б не боялись Уле. Тяжко, неуклюже бродит по двору Колода. Он носит дрова ко всем печам в доме и таскает огромные тяжести. Поступь его медленна, топот слышен повсюду. Он взваливает себе на плечи высокие, как возы, вязанки, но такому силачу всё нипочём, он может остановиться и, навьюченный, часами разговаривать с встречным. Зато по дому он продвигается осторожно, как ребёнок. У кухонной двери он бросает вязанку на пол и разносит по дому в несколько приёмов. Верно, он боится, что иначе под ним подломится лестница.
Дружба Крючочника с Колодой тем забавна, что Крючочник вечно поддразнивает приятеля. Хитрый Крючочник, норовя держаться на безопасном расстоянии от Циклопа, затевает коварнейшую игру, громко выкликая разные шутки и весёлые прозвища. Он даже выдумал аккомпанировать шагам Колоды каким-то особенным щебетом. Подстережёт, когда силач двинется из дровяного сарая, и щебечет ему в такт. Колода сперва идёт себе кротко, потом нарочно спотыкается, переступает, путает, сбивает Крючочника, но неотвязный щебет тотчас опять настигает его. Лишь возле кухонной двери наступает спасение. Тут Колода озирается, и глаза его наливаются кровью. Ну, а вечером он кроток и добродушен по-прежнему.
На Хартвигсена иногда находит, у него бывают такие странные идеи, как-то раз, в лавке, он спрашивает у меня, не объясню ли я ему, как лучше добраться до Иерусалима.
В лавке несколько покупателей, лопарь Гилберт стоит у стойки и пропускает рюмочку-другую. Я подумал, что Хартвигсен задал свой вопрос, чтобы показать покупателям и приказчикам, что для него теперь нет ничего невозможного, вот мол, пожалуйста, он собрался в Иерусалим. Поэтому я и не стал отвечать серьёзно, сказал толькоо! до самого Иерусалима? Путь неблизкий!
Да. Однако же туда можно добраться?
Разумеется.
А какой дорогой, вы не знаете?
Нет.
Не расспросите ли ради меня смотрителя? А то мы с ним на ножах.
Если вы в самом деле желаете это узнать, я его расспрошу.
Да, желаю узнать.
Приказчики, лопарь Гилберт и покупатели развесили уши. Хартвигсен это, конечно, заметил, он сказал с важностью:
Мне с детства запало в душу, что надо когда-нибудь посетить знаменитую Иудею.
И лопарь Гилберт трясёт головойда, какой могущественный человек этот Хартвигсен, всё ему нипочём.
Это же сколько стран проехать надо,говорит он.И там что, тоже море есть, как у нас, и люди, и солнце светит? Ух ты, Господи!
И лопарь Гилберт, у которого была слава разносчика новостей, поскорее допил свою рюмку и собрался идти.
И тут входит баронесса.
Я во все глаза смотрел на неё и на лопаря. Ни один мускул в лице её не дрогнул, она глянула на него пустым, неузнающим взглядом, он для неё не существовал. О, у неё была та же удивительная сила, что у отца, она любого могла поставить на место. Как царица, прошла она мимо, зашла за прилавок и скрылась в конторе.
Лопарь Гилберт кланяется: «Счастливо вам!»и выходит за дверь.
Я сообщаю Хартвигсену то, что успел обдумать тем временем: он может через Европу добраться до Константинополя и потом, на пароходе, куда-нибудь в Малую Азию. Но там уж ему не обойтись без знания языков, а на это уйдёт уйма времени.
Я сам хорошенько не зналотчего, но я был совсем не против того, чтобы Хартвигсен уехал надолго. Я уже радуюсь, я говорю:
Но я поподробнее расспрошу смотрителя.
Да, и спросите ещё, какой путь удобнее,говорит Хартвигсен.Мы вдвоём отправляемся, мужчина и дама.
У меня перехватило дух, тотчас я понял, отчего меня так радовала мысль об его отъезде. Теперь всё менялось, если Роза тоже едет, какая мне радость.
Дорога опасная,говорю я.Я вот не подумал. Мне что-то расхотелось расспрашивать смотрителя. Нет, я не буду его расспрашивать.
Хартвигсен смотрит на меня с удивлением. Из конторы выходит баронесса, Хартвигсен её останавливает и сообщает, что я отказываюсь расспросить смотрителя о дороге в Иерусалим. Её, кажется, несколько смущает откровенность Хартвигсена, но она улыбается и говорит:
Вот как? Но отчего же? Странно. Или вы опасаетесь, что мы с господином Хартвичем погибнем дорогой?
И снова у меня перехватывает дух, и сердце моё так и подпрыгивает от радости. О, я совсем потерял стыд, меня увлекла любовь, а любовь так жестока.
Да,запинаюсь я,дорога опасная. Но ничего в ней нет невозможного, совершенно даже напротив. И раз обоим вам хочется, я переговорю со смотрителем. Я сегодня же с ним повидаюсь. Непременно, сегодня же.
Баронесса не хочет, чтобы всё это выглядело так серьёзно, она говорит с усмешкой:
К чему уж так-то усердствовать.
Но я усердствовал, я совсем потерял стыд, я отправился на маяк, я по мере сил старался удалить от нас мужа Розы. Низкий человек! Я и не думал о том, как грустно будет Розе, когда Хартвигсен от неё уедет с другой женщиной, ни о чём таком я не думал.
Подниматься в башню мне не пришлось. Едва я ступил на нижнюю ступеньку ведущей в комнату лестницы, смотритель окликнул меня. Он стоял у себя в сараюшке и возился с дровами.
Покончив с околичностями, я приступил к делу. Смотритель выслушал меня, невесело хмыкнул и покачал головой.
В Иерусалим! Хартвигсен! Уж не первое ли нынче апреля, молодой человек? Да это же просто... вы понимаете по-французски?
Немножко.
Это просто blague. Но какова Эдварда!
Они всерьёз туда собираются,говорю я.
Ну-ну. Этот выскочка не успокоится, покуда не профинтит все свои денежки. А на хлеб что останется? Дорога на Иерусалим? Да их тысяча, этих дорог. Шваль такаяи туда же, в пилигримы? В религию они, что ли, ударились?
И вдруг смотритель кричит:
Но Роза-то, Роза! О Боже ты мой, она-то что же?
Я впервые об этом подумал и не мог ничего ответить.
Смотритель продолжает говорить, остановится, подумает и говорит снова. В конце концов эта затея уже не представляется ему нелепой.
А что, глядишь, и отправятся, у нашей Эдварды губа не дура! И отчего бы им не проделать это несчастное путешествие, хоть одним глазком глянуть на мир, увидеть что-то ещё, кроме своего прекрасного Сирилунна! Увидят иные берега, там и солнце светит ярче, там в море летучая рыба. Все расхаживают в шелках, мужчины в красных шапочках, курят сигары. Чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к заключению, что им непременно надо ехать, ехать, освежиться, проветриться, так им и передайте. Ах, вы и представить себе не можете, что такое Греция, молодой человек!
Смотритель Шёнинг совсем забывается и выдаёт свои истинные чувства, а ведь он этого не любит. При воспоминании о дальних странах, в которых он побывал, он загорается, глаза у него сверкают.
Подумать только! Они туда едут!говорит он.И очень умно делают, очень умно! Они увидят Грецию! Путь в Иерусалим, говорите вы? Путь один. На рыбачьей шхуне от Бергена они попадают на Средиземное море, в Грецию. Оттуда уж рукой подать до Яффы. А тамна арабских коняхв Иерусалим. Так им и передайте. Если угодно, я могу всё это вычертить на бумаге. Ну и Эдварда, ай да Эдварда!
На другой день смотритель Шёнинг является ко мне с маршрутом, да, с подробным планом всего путешествия. Он до того увлёкся, он весь горел.
Пусть они, не теряя времени, едут на почтовом пароходе в Берген,сказал он,там как раз отправляют треску в Средиземное море, пусть уедут на зиму из этой дыры, там их ожидают пальмы, там люди разгуливают в шелках. А вы, кстати, не могли бы их сопровождать в качестве переводчика? Вы английский знаете?
Нет.
Ну, да и французский сойдёт.
Я передаю Хартвигсену план смотрителя, даже не заикнувшись о том, что в пути ему понадобится переводчик. С несколькими фразами, в каких у них будет нужда, бесспорно, справится баронесса, говорю я, напротив, да и сам Хартвигсен, с его-то способностями, скоро выучится английскому, нужно только обзавестись в Бергене самоучителем.
Хартвигсен совершенно со мною согласен.
Ночью я иду к дому Розы, я глажу дверную ручку, я присаживаюсь на крыльцо там, где она сидела. Мечты и образы теснятся в моей голове, я сам не свой, я совсем лишился покоя. Я брожу как помешанный день и ночь. Погладив дверную ручку, посидев на крыльце, я тихонько ухожу и даю большого крюку по дороге домой, к моей комнате, где меня стережёт моя бессонница.
Баронесса спрашивает, что со мною, у меня тёмные круги под глазами. Я отвечаю, что это так, ничего, и тру глаза, чтобы стереть эти круги. Тогда она спрашивает, что думаю я о поездке в Иерусалим.
Но отчего непременно в Иерусалим?спрашиваю я.
Она объясняет мне, отчего, и она так несчастна, взгляд у неё угасший, как сумерки.
Да вот, Хартвич придумал ехать в Иерусалим, он о нём начитался в Библии. Я тоже хочу в Иерусалим. Здесь мне никак не найти покоя, а вдруг мне полегчает, когда я вернусь? Святая земля, говорят, да, может быть, и святая, и кто знает, какое влияние она оказывает на человека? Ведь я чего только не испытала, молилась даже чужим богам. Так же точно я и в Финляндии мучилась. Никто не мог меня понять, когда я, хозяйка дома, вдруг бросала гостей. Я возвращалась, и меня спрашивали, не было ли мне дурно, они ведь люди воспитанные. Воспитанныену и что, это же свойство целого класса, а мне нужен был кто-нибудь, ни на кого не похожий. Я подошла к одному человеку и спросила: «Вы охотник?». Он не понял меня. «Охотник? О нет». Но у него есть брат, вот он охотник. «Так давайте его сюда!». Но что это был за охотник! Человек, который убивал зайцев и птиц, которого Господь обделил разумом, только и всего. Нет, вы дайте мне кузнеца, бродягу, но чтобы у него жизнь сияла в глазах, вот это охотник!
Я так много записываю из того, что говорит баронесса, потому что ведь я изо дня в день с нею рядом и так много от неё всякого слышу. Но о той, что непрестанно в моих мыслях, я не слышу, я не знаю ничего. В том-то и дело. Да мне и легче, когда я слушаю баронессины речи, я принимаю участие в её горестях, это меня отвлекает от моих собственных, и это хорошо. Баронесса часто спрашивает меня о путешествии и не скрывает, что видит в нём паломничество.
Мне нужно столько грехов замолить,говорит она.Мне очень нужно в Иерусалим. Мне это поможет, как вы думаете?
Очень возможно. Разумеется, поможет. У вас столько будет новых впечатлений, вы развлечётесь. А за девочками мы тут все приглядим.
Да, уж вы приглядите за девочками!
Глаза у неё делались больше, туманились, она уже не могла успокоиться, пока не найдёт своих девочек, не подбросит их по очереди на руках. Но когда она призналась, что ей нужно замолить много грехов, я подумал про её мужа, который, верно, всё же из-за неё покончил с собой.
XVI
Я иду к Розе и говорю:
Тут в Иерусалим собираются, путешествие, кажется, состоится, о нём столько говорят.
Да, я всё это знаю,отвечает Роза.
Я в удивлении молчу и смотрю на неё, она так спокойно мне ответила, что всё это знает.
Да, но путешествие, кажется, в самом деле состоится,говорю я снова.Смотритель маяка составил план, скоро поздно будет этому воспрепятствовать.
Ах, вчера меня одолела совесть, она и сегодня меня донимает, я уже не радуюсь, что отделаюсь от мужа Розы, нет, меня мучит тоска.
Зачем же препятствовать?отвечает Роза.Вовсе незачем препятствовать.
Незачем, вот как?только и могу я выговорить и умолкаю.
Бенони так хочется ехать, да и я не прочь. Мы так много увидим нового.
Да-да,отвечаю я, словно в каком-то тумане. Значит, Роза тоже едет! Чтобы хоть как-то искупить собственную вину, я прибавляю:Да-да, вы, значит, будете переводчицей...
Нет, какая из меня переводчица,отвечает Роза.Я читаю немного по-французски и по-немецки, но ведь... Эдварда тоже читает, но ведь... Ну, да мы ещё не уехали!прибавляет она.
Нет, они ещё не уехали.
Я встречаю Хартвигсена и заговариваю о путешествии. Он сразу мне отвечает так, что едут они втроём, будто и речи никогда ни о чём другом не было.
Значит, Роза будет переводчицей,говорю я.
Да,отвечает он,вот уж кто по этой части мастак. Послушали б вы её, когда разные записки в бутылках приплывают не по-нашему написанныеона их шпарит, прямо как десять заповедей.
И Роза, верно, радуется путешествию?
А почём я знаю? Я ей взял и сказал: ты, ясное дело, тоже поедешь, говорю. Не могу же я ехать в чужие края с другой дамой без тебя, говорю. И Мак того же мнения.
Разумеется.
Э, да мы ведь ещё не уехали,говорит Хартвигсен.Тут ещё столько делов. То да сё приобрести на зиму для наших судов, и в лавке перед Рождеством такая торговля! За всём глаз да глаз, и не могу же я всё бросить на компаньона.
Я так и не понял, что стало причиной перемены. Но про себя я подумал, что Роза, верно, прибегла к помощи Мака, всегда дарившего её отеческим расположением.
Баронесса тоже была уж не так богобоязненна и печальна, она смеялась больше прежнего и шутя говорила о путешествии.
И чего Бенони не видел в Иерусалиме?говорила она, называя Хартвигсена Бенони.Оставался бы уж тут, первым парнем на деревне, ха-ха-ха!
Но вот смотритель Шёнингтот всё больше и больше кипел.
Поторопите же вы их,сказал он мне,они ещё успеют отправиться из Бергена в Средиземное море!
Но один почтовый пароход за другим отправляетсяв Берген, а Хартвигсен с компанией и не думают ехать. Значит, из всей затеи ничего не получится. Сам-то я считаю, что не иначе как рука Божия помешала мне вытолкать путешественников и взять на душу тяжкий грех.
Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Ну, а Розаона, верно, с самого начала чувствовала, что из путешествия ничего не получится, и только ради простого приличия себя зачисляла в участники.
Наконец и до смотрителя доходит, что план составлять было решительно незачем. Он встречает Хартвигсена в лавке и от досады меняется в лице и белеет как мел.
А-а, вы ещё не уехали в Иерусалим!говорит он.Да и я-то хорош, в плане напутал, вам следует направляться вовсе в Балтийское море, а там на Гебриды. Как окажетесь в Довре, спросите, где город Пекин. Туда вам и надо.
Но Хартвигсена, однако, на мякине не проведёшь. Кое-какие начатки географии я преподал ему во время наших весенних уроков, и они засели в нём крепко.
Пекин же в Китае,говорит он,при чём тут Китай? Да и Довре нам не по пути, Довре в Норвегии.
Вы ослышались. Я сказал,в Дувре,отвечает смотритель и весь трясётся.В Дувре такая бездна курочек, вот где вам хвост распускать! Хи-хи! Фанфарон! Пустоболт несчастный.
Смотритель, сам не свой от ярости, выбегает из лавки. Значит, этот человек радовался и мечтал за других, мечтал, чтоб хоть кто-то увидел мир во всей его славе. Но и тут его провели! Я заставляю себя несколько успокоиться и засесть за картину, чтобы у меня был предлог пойти к Розе. Едва картина кое-как обсохла, я однажды выжидаю, когда Хартвигсен пройдёт мимо Сирилунна на мельницу, и пускаюсь в путь. И Мак и баронесса знали, кому предназначена картина, так что я мог её нести не таясь. А вот то, что я выбрал момент, когда Хартвигсен отсутствовал, была низость, низость, и я готов был потом за неё расплатиться. Да и сам визит не принёс мне особенной радости.
Роза против обыкновения заперлась изнутри. Я стучу, но дверь мне не отворяют. Никого нет дома, думаю я, Марту я видел с девочками баронессы. Я уже собираюсь уйти, но тут Роза стучит в окно и отворяет дверь.
Лопарь Гилберт ходит тут и что-то вынюхивает,сказала она.Видели вы его?
Нет.
Заходите же, заходите. Ах, какая прелестная картина! Жаль вот, Бенони ушёл и её не видит.
Это вам,сказал я.Будьте великодушны, примите её в подарок! Она вам хоть чуточку нравится, да?
Ну как, право, я себя вёл, я робел и совершенно стушевался. Будто я не дар приносил, а принимал подаяние.
Мне? Нет, что это вы, зачем,ответила Роза медленно и покачала головой.Досадно вот, что Бенони нет дома, он бы, разумеется, заплатил за картину.
Она не продаётся.
Роза из любезности берёт картину и разглядывает, и её руки, которыми я всегда любовался, сейчас такие осторожные, ласковые руки. Она говорит тихонько, что узнаёт гостиную Мака, вот онсеребряный ангелок, и она так бы и глотнула из этого стаканчика, это вино так и хочется пригубить.
Это ваш стакан. Вы тогда оставили его на столе.
Тут она забывается, она, кажется, выдаёт мне себя и отвечает:
Да, я помню.
Но уже через мгновение она снова другая, она отодвигает картину и говорит:
Бенони сейчас придёт. Он пошёл на мельницу. Вы его не видели?
Пауза.
Да, я его видел,говорю я.
Куда уж ясней, я совершенно себя выдал. И Роза всё поняла, она смотрит на меня добрым взглядом, но потом снова она качает головой.
Это так скверно?спрашиваю я.
Да, вам не следовало в меня влюбляться, знаете ли,говорит она.
Да, не следовало,отвечаю я, и сердце у меня щемит,мне и самому раньше лучше было.
Роза была так естественна и проста, она тотчас перешла к делу. Нет, разумеется, мне не следовало в неё влюбляться. Однако же я влюбился. Да, но как она это приняла? Я не замечал в ней особенного недовольства, напротивявственную благосклонность. Эта-то благосклонность больше всего и угнетала меня, я оказывался как бы ребёнком перед Розой. Но, к радости моей, она выказывала и признаки волнения. «Значит, я для неё не только ребёнок»,думал я.
Я даже не предлагаю вам сесть. Лучше, пожалуй, если мы постоим,сказала она и села. Тотчас она понимает свою оплошность, встаёт, улыбается и говорит:Ну, видали вы подобное?
Совладав с собой, она указывает мне на стул и предлагает сесть:
Почему бы нам и не присесть? Прошу вас! Я вам кое-что расскажу!
И мы сели оба.
Заговорила она с глубокой серьёзностью. Не то чтобы торопливо, сбивчиво,нет, благоразумно и мягко. И я видел совсем рядом этот её большой красный рот, и тяжёлые веки, и длинные взгляды.
Вы ведь слышали, что я уже прежде была замужем?
Да.
Да. И вот теперь я снова вышла замуж. Мой первый муж умер. Я старше вас, но будь я и ваша ровесница, всё равно я замужем. Разве я вам кажусь легкомысленной?
Нет, нет.
Я до такой степени не легкомысленна, что как бы до сих пор ещё чувствую себя женой Николая, а ведь он умер. Мы, разведёнки, и всегда-то так чувствуем, мы не можем совсем отрешиться от прежних наших мужей, не думайте, будто тут всё так просто. Дня не пройдёт, чтобы нам не вспомнить о них, одним всё это легче даётся, другим тяжелей, но никто не освобождается совершенно. Должно быть, и нельзя разводиться! Что же до васэто такая нелепость, такая нелепость, о, это, может быть, и прекрасно, но с вашей стороны это ужасная ошибка. Чего вы хотите? Я на семь лет вас старше, и я замужем. Я не из влюбчивых, но если бы и случилось мне влюбиться, я скорей на костёр бы пошла, чем себя выдать. Вы, может быть, скажете, что сами видели, как я совсем потеряла себя от любви? Ах, в той любви дело шло не о сердце, но о месте экономки. Я была бедна, как церковная крыса, будь у меня хоть какой-никакой достатоквы бы не увидели моего унижения. Вот, и знайте про этот цинизм, вам не вредно.
Ах, какая разница.
Очень, очень большая разница, вы сейчас убедитесь. Будь я даже не замужем и ваша ровесница, я бы всё равно даже не взглянула на вас.
Оттого, что я тоже беден, как церковная крыса? Но ведь первый-то муж ваш точно так же был беден, однако вы столько лет его ждали? Нет, это вы нарочно на себя наговариваете, чтобы облегчить мою участь!
Вы полагаете?ответила она и усмехнулась.
А ведь тут она обнаружила свою истинную женскую сущность, нет, ей вовсе, кажется, не было неприятно, что я именно так её понял, что я её считал самоотверженной в любви! Всё это я уже после сообразил, а пока продолжал своё:
Ну, а то унижение перед Хартвигсеном более чем понятно, обыкновенная ревность к сопернице.
Роза бледно улыбается.
Ну, может быть,говорит она. Но тотчас она начинает сердиться на моё это предположение и снова принимается мне перечить:И вовсе нет. Ах, да не всё ли равно. И почему это я должна тут сидеть и перед вами отчитываться?
Нет-нет,отвечал я покорно, но, конечно, я угадал, вовсе она не была так неспособна влюбиться, как она утверждала.
Так вы думаете, это я ревновала?сказала она.Но я не романтическая особа, слышите вы, я совершенно проста и буднична, вот, я вся перед вами. Мой муж, то есть я хочу сказатьмой первый муж, он говорил, бывало, что я ужасно скучная. И я думаю, он был прав. Да, но что это, в самом деле, за разговор!вдруг оборвала она себя.Ваши чувства Бог знает куда могут вас завести, мне только и остаётся, что их пресечь.
Вы не можете их пресечь,сказал я.
Как же! Вы и сами знаете, что будь тут другие, вы бы не думали обо мне. Но тут почти нет никого, а вы нигде не бываете, никого не видите. Да, но случай, должна признаться, для меня новый. Те, кто влюблялись в меня прежде, не слишком этим тревожились, не лишались сна и аппетита, Николай был спокоен, Бенонии того спокойней. Так что я уж и не знаю даже, как мне с вами обращаться.
Можно, я скажукак?
Да.
Не нужно со мною обращаться так по-матерински. Не нужно вести себя со мною так снисходительно.
Тут она засмеялась и ответила:
Вот как? Не нужно? Но другого выхода нет. Иначе вам нельзя сюда приходить.
И прекрасно!объявил я со своей молодой горячностью.
Ну зачем вы так, право? Вы сами понимаете, что это ребячество.
А вы понимаете, что вовсе я не ребёнок,выпалил я с обидой.
Роза вся подаётся вперёд, смотрит на меня и отвечает:
Нет, какой же вы ещё ребёнок!
Я сидел и смотрел на неё. Я-то считал её таким тонким человеком, и что же я слышу? Всё вздор, глупости, женская болтовня, мне уже двадцать два года исполнилось.
Возможно, вы не во всём ошибаетесь,говорю я тогда.Да, я думаю, если бы тут были другие...
Вот именно,перебивает она.
Я попытаюсь себя переломить. Скоро подморозит, начнётся охота, я буду больше ходить, обойду всю округу...
Да, да. Непременно!сказала Роза, она встала и положила свою ладонь на мою руку, постояла так мгновение и села опять.Да, видите ли, другого нет выхода. Я ведь вам как старшая кузина, взрослая, большая, огромная кузина.
Новое оскорбление. Не такой уж я был крошка, чтобы ей быть огромной. Я ещё продолжал расти, это правда, но этот проклятый мой поздний рост должен был вот-вот прекратиться. Я нарочно меняю тон, я спрашиваю:
Что, путешествие в Иерусалим как будто не состоится?
Пауза.
Да.
Раздоры в свите?
Пауза.
И это вы, такой робкий... бывало, никогда ни о чём и не спросите... Ну, хорошо же, я вам ещё кое-что расскажу, хотите? Вы, кажется, заметили, что сегодня я сама не своя, и это истолковали по-своему. А дело вот в чём: лопарь был тут сейчас, Гилберт, он всегда на меня нагоняет страх, он так много знает.
Она говорила теперь с тоской, уже не старалась казаться спокойной, она была ужасно расстроена. Обида моя вмиг улетучилась.
Он выскочил из-за угла, едва ушёл Бенони, поздоровался и говорит: «Старуха-то Малене, а?». Старуха Маленеэто мать моего мужа, то есть мать моего первого мужа. «Что с нею?»спрашиваю я, хотя Бенони с нейкак сын родной, чего только ей не посылает. «А то,отвечает Гилберт,что она разбогатела, она получила сто талеров!»«От кого же она их получила?»спрашиваю я. «Ни от кого,отвечает Гилберт,она сама не знает, они пришли по почте». Тут сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, и, уж сама не знаю как, я всё-таки выговорила: «А письмо?»«Письма не было»,ответил Гилберт. Пауза.
Но ведь это хорошо, что у бедной женщины есть теперь средства,говорю я, чтобы что-то сказать.
Да, конечно. Но их могла послать только одна рука.
Ну,отвечаю я, стараясь её ободрить.Может быть, это наследство. Может быть, его сейчас только распределили.
Вы думаете?с надеждой спрашивает Роза.Да, но так бы и было указано, тогда бы было письмо.
Впрочем, я, признаться, мало смыслю в этих материях. Так или иначе, вы разведены со своим первым мужем.
Роза качает головой и, словно сама с собой, говорит:
Ах, но что значитразведена...
И жив ли он или умер, у вас с ним нет уже ничего общего.
Неправда. И вдобавок: мне сказали, что он умер. Что он... что он погиб... Иначе я никогда бы не могла снова выйти замуж.
Хартвигсен и Мак выговорили же для вас разрешение, была, кажется, получена государственная бумага?
Да, но мне-то мало было этого. Вот они и сказали мне, что он умер.
Но он ведь и в самом деле умер,говорю я. Вдруг на меня накатывает жгучая неприязнь к этому мертвецу, о котором так беспокоится Роза. Да если даже он жив, неужто ей не пора, наконец, его выбросить из головы? Я уже ревную её не к Хартвигсену, а к покойнику, я желаю моему другу Хартвигсену всяческих благ! Да и кто он такой, этот господин? Продал жену за известную сумму, сумму пропил и умер!
Вот вы меня называете ребёнком,сказал я с укором,а сами вы кто, по-вашему? По мне, носиться с тем, кто... с памятью о том, кто...
Я перевёл дух, она подняла на меня глаза и ждала. Хотела, верно, чтобы я всё ей выложил, и насчёт суммы, и насчёт внезапной смерти. Но раз ей угодно несмотря ни на что хранить верность своему Николаю, я не отвожу глаз и не оканчиваю фразы.
Ну?сказала она.Носиться с памятью о том, кто... Что же вы?
Тоже отнюдь не означает быть взрослой.
Пауза. Она на меня посмотрела беспомощно.
Простите меня,сказал я.
Её словно кто толкнул, она встала вдруг и всю свою нежную, бархатную ладонь прижала к моей щеке.
Храни вас Господь!сказала она.Вы и сами понимаете, верно, что это не то, что влюблённость. Вот, сейчас вы увидите, я буду совершенно спокойна,сказала она и снова села,просто я так испугалась, он ужасный, этот Гилберт.
Я найду управу на этого Гилберта,крикнул я.Я кое-что про него знаю. Одно моё слово Маку, и уж тот его урезонит.
Вот как?спрашивает Роза.Но это ничего не изменит. Гилберт всякий раз верно предсказывает.
Но этопростите!это ребячествоверить в такое!
Нет, он верно предсказывает. И сегодня, может статься, он верно предсказал. Бог его знает. Боже ты мой, что же будет с нами со всеми! А я ещё и...
Она снова встала, подняла, заломила руки. Я видел её смятение, и при последних её словах я подумал: она уже два месяца замужем, ей, может быть, вредно так волноваться.
Успокойтесь же!сказал я.Вы ничего дурного не сделали.
Я увидел на дороге Хартвигсена и сделал знак Розе. Роза остановилась передо мною.
Вы можете меня не просить о соблюдении тайны,сказал я.
О,сказала она.Не всё ли равно. Я сама ему скажу. Но вас я должна поблагодарить за то, что вы поняли, отчего я ношусь с моими воспоминаниями.
Ничего я такого не понял, опять пошла женская болтовня. Напротив, первый муж должен был умереть для Розы, даже если он жив, вот моё мнение.
Ну, а сами вы будете умницей, будете охотиться, обойдёте всю округу,сказала она.
Да,только и сказал я.
Вошёл Хартвигсен.
Добрые вести!сказал он.Суда уже в Бергене. Вот придут они сюда, в целости и сохранности, гружённые нашим товаром, и страховые-томои.
От всей души поздравляю!сказал я, желая Хартвигсену всяческих благ.
Ободрённый моими словами, Хартвигсен прибавляет:
Выходит, не только мой компаньон Мак соображает, как делать деньги.
XVII
Ну вот, и теперь я, в сущности, не знаю, что мне и думать. Роза выставила себя в новом свете после этих её сантиментов по поводу покойного мужа, который ничего иного не стоит, кроме презрения. Я считал её совершенно другим человеком. К тому же она так разоткровенничалась, столько наговорила лишнего, это она-то, всегда такая тонкая, сдержанная. Ведь я ей совсем чужой! Или она преувеличила мои чувства, сочла, что я просто гибну от любви? И она сказала, что я ребёнок. Ребёнок!