Библия учит, что по субботам Всевышний не только почил от дел своих, но и «обновил свою душу».
Именно это ощущала Дебора Луриа, входя в дом в пятницу вечером. Дебора не столько замыкалась в четырех стенах, сколько отгораживалась от внешнего мира. Мира автомобилей, лавок, заводов, треволнений и труда. Вечером в пятницу в ней возрождалось что-то чудесноесмесь веры и радости.
Быть может, думала Дебора, именно поэтому мама испытывает такой восторг, неподвижно стоя перед свечами в блестящих серебряных подсвечниках, пока шабат, подобно мягкой шелковой шали, нежно опускается ей на плечи.
Семья молча наблюдала, как Рахель закрывает руками глаза и произносит молитву таким тихим голосом, что услышать ее мог только сам Всевышний.
Каждую пятницу, во второй половине дня, Дебора и ее сводная сестра Рена вместе с мамой мыли и чистили весь дом и колдовали на кухне, готовясь к приходу невидимых ангелов, которые будут их почетными гостями до появления на субботнем небосклоне трех вечерних звездочек.
Спустя какое-то время после наступления темноты приходили домой с молитвы папа и Дэнни, и от их черных одеяний пахло морозцем. Семья бросалась друг другу в объятия так, словно воссоединялась после долгих месяцев разлуки.
Рав Луриа клал Дэнни на макушку свои большие ладони в знак отцовского благословенияпосле чего наступал черед дочерей.
Затем он своим глубоким, чуть хриплым голосом произносил, обращаясь к маме, знаменитые строки из 31-й главы Книги притчей Соломоновых:
Кто найдет добродетельную жену?
Цена ее выше жемчугов.
Они стояли вокруг стола с белой скатертью, освещаемого огнем свечей, и папа поднимал большой серебряный кубок и произносил благословение сначала над вином, затем над хлебомдвумя благами, призванными напомнить о манне небесной, дважды ниспосланной Господом иудеям в пустыне, дабы им не пришлось добывать себе пропитание по субботам.
Затем начиналось пиршество. Даже в самых бедных семьях всю неделю экономили, с тем чтобы пятничный ужин устроить на широкую ногуи, если возможно, побаловать себя и мясом, и рыбой.
На протяжении всего вечера папа погружал жену и детей в драгоценный мир субботних песен и хасидских мелодий без словнекоторые родились в других странах, в другие века, некоторые он сочинил сам.
Сознание того, что неделя завершится драгоценными мгновениями свободы, помогало Деборе переживать рутину будней. В эти мгновения она позволяла своему голосу звучать громче остальных. Голос у нее был исключительныйтакой чистый и богатый, что в синагоге Рахель нередко просила дочку петь потише, дабы не отвлекать мужчин.
В шабат щеки у матери горели, а зрачки словно плясали под музыку. Она будто излучала любовь. На то была особая причина, и однажды Дебора ее узнала.
В тот день она шагала домой из школы вместе с Молли Блумберг, шестнадцатилетней соседской девушкой, которая уже была помолвлена и должна была летом выйти замуж. Молли пребывала в некотором возбуждении, поскольку только что узнала одно из основополагающих и наименее обсуждаемых правил еврейского брака.
По пятницам мужчина был обязан исполнить свой супружеский долгэто напрямую предписывается книгой «Исход». Более того, эту обязанность нельзя выполнять кое-как, небрежно, поскольку Господь учит доставить жене «удовольствие». В противном случае жена вправе подать на мужа в суд.
Дебора догадалась, что отчасти именно этим объясняется обильный ужин, каким жены потчуют мужей по пятницам. И улыбка на лице еврейской женщины, пока она его готовит.
Вся семья укладывалась спать, а Дебора одна оставалась в единственной освещенной комнате в доме. Но и этот свет не будет гореть всю ночь. Поскольку библейские предписания против любой работы в шабат были позднее дополнены запретом на включение и выключение электрического освещения, то Луриакак и многие их набожные сосединанимали иноверца, который приходил в одиннадцать часов и выключал весь свет.
Дебора всегда читала только Библию. И чаще всегоПеснь песней. Очарованная, она иногда непроизвольно прочитывала вслух:
«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».
Потом она тихонько закрывала священную книгу, целовала ее и уходила наверх.
Это были счастливейшие мгновения ее детства. Для Деборы шабат был синонимом любви.
4Тимоти
Однажды субботним утромэто было в конце маяТим Хоган и его не менее взбудораженные одноклассники стояли на коленях на скамьях в соборе рядом с исповедальней, в очереди на первую в своей жизни исповедь, этот важнейший в жизни католика обряд.
Поскольку всем им было всего-навсего по семь лет от роду, то сестра бесконечно их инструктировала, как именно они должны исповедоваться, ибо только очистившись от собственных грехов, может католик достичь состояния Благодатито есть стать достаточно чистым для получения святого причастия.
Беззастенчиво нарушив все установленные сестрой порядки (основанные на принципе «разделяй и властвуй»), Эд Макги по скамьям перелез через нескольких своих одноклассников, пробился к Тимоти и с силой ткнул дружка под ребро, рассчитывая таким образом нарушить тишину. На самом деле, несмотря на вызывающее поведение Эда, уже на пороге церкви он растерял свою обычную браваду и сейчас почти готов был признать, что охвачен паникой.
Услышав возню, сестра Мария Бернард развернулась на сто восемьдесят градусов и устремила на Эда взгляд, способный отправить его в чистилище. Взяв его за рукав и вытащив на всеобщее обозрение, она грозно сказала:
И еще одно, Эдвард Макги. Можешь сказать святому отцу, что ты даже в церкви меня не слушался.
Несколько минут спустя Тим изогнул шею, чтобы разглядеть Эда, выходящего из исповедальни, но тот уткнулся себе под ноги и направился к выходу.
«Ну, вряд ли там так уж страшно, подбадривал себя Тим. Макги вроде уцелел».
В этот миг его легонько стукнули по плечу, и Тим вздрогнул. Он испуганно поднялся, а сестра жестом указала ему на освободившуюся исповедальную кабинку.
Понуря голову, Тим медленно направился к кабинке. «Все будет отлично. Я все знаю вдоль и поперек, твердил он про себя. Кажется».
Итак, он вошел в левую кабинку, задернул за собой занавеску и преклонил колени. Сердце его бешено колотилось.
Перед ним была деревянная панель. Она слегка приоткрылась, и сквозь решетчатый экран он увидел пурпурную столу на шее у священника, лица которого он разглядеть не мог.
И вдруг, в один миг, его, как молнией, поразило сознание значительности происходящего. Он понял, что впервые в жизни ему придется полностью открыть свое сердце.
Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Сегодня моя первая исповедь.
Он набрал побольше воздуху и продолжал:
Трижды за эту неделю я опоздал на уроки. Я оторвал обложку с тетради Дэви Мерфи и швырнул ею в него.
Он помолчал. Его не поразила молния. Земля не разверзлась у него под ногами и не поглотила его целиком. Быть может, Господь ждет более серьезных прегрешений?
В прошлый четверг я спустил шапку Кевина Кэллахана в туалет, и он плакал.
Он опять подождал, сердце его трепетало.
Голос из-за экрана ласково произнес:
Это, несомненно, было неуважение к собственности, сын мой. А ты должен помнить, что Отец наш небесный сказал: «Благословенны кроткие». Теперь о твоем наказании
Так прошла первая исповедь Тимоти.
Но по-настоящему он впервые исповедался лишь спустя пять лет.
Я подсмотрел в замочную скважину, когда моя старшая сестра Бриджет мылась в ванне.
Через мгновение с той стороны раздался голос:
И?
Да нет, поспешил заверить Тим, больше ничего. Я только смотрел. Он сделал над собой усилие и добавил:И у меня были нечистые мысли.
Ответом было молчание, словно священник почувствовал, что Тим сознался не во всех своих грехах. И он был прав. Тим неожиданно выпалил:
У меня бывают эти ужасные ощущения.
Какое-то мгновение реакции опять не было. Затем он услышал:
Ты имеешь в виду ощущения сексуального свойства, сын мой?
О них я уже раньше сказал.
Но о каких других «ощущениях» ты говоришь?
Тим помедлил, набрал побольше воздуху и сознался:
Я ненавижу своего отца.
С той стороны экрана раздалось тихое, но отчетливое «О-о». Затем пастор произнес:
Спаситель учит нас, что Бог есть любовь. Почему же ты испытываешь к своему отцу иные чувства?
Потому что я не знаю, кто он.
Воцарилось мрачное молчание. Тим прошептал:
Это все.
Мысли, которые у тебя появились, были нехристианскими, сказал священник. Мы должны всегда противостоять искушению нарушить какую-либо из заповедей, будь то в помыслах наших, словах или делах. Теперь о твоем наказании. Трижды прочти «Аве Мария» и соверши акт покаяния.
После этого священник пробормотал слова отпущения грехов, «in nomine patris et filii et spiritus sancti», и добавил:
Ступай с миром.
Тимоти ушел. Но не с миром.
Пусть с трудом, но Тим все же начинал мириться с мыслью, что ему никогда не увидеть своего земного отца. Но подавить тоску по матери он не могкак и примириться с болезненным осознанием того, что находится от нее в каких-то двух часах езды на автобусе.
Он пытался поверить в страшные слова Такка, описывавшего буйнопомешанную, которой уже не дано узнать своего сына. Согласиться с тем, что ее ужасный вид лишь усугубит его боль. Но образ матери в его сознании засел слишком крепко, чтобы перемениться.
По ночам воображение рисовало ему непорочную, златовласую женщину в летящих белых одеждах, некую мадонну, физически слишком слабую, чтобы заботиться о нем, но от этого тоскующую о нем не меньше и молящуюся, чтобы он пришел.
Порой он мечтал о том, как вырастет, обзаведется собственным домом, сможет забрать ее к себе и окружить заботой. И он хотел, чтобы она об этом знала. Знала, что он ее любит.
А поэтому ему было необходимо ее увидеть.
На свой двенадцатый день рождения он попросил в качестве особого подарка отвезти его в приют повидаться с матерью. Хотя бы просто взглянуть на нее издалека. Но Такк и Кэсси отказались.
Спустя шесть месяцев он повторил свою просьбу и получил еще более резкий отказ.
Отправляйся куда хочешь, мне все равно! в раздражении выкрикнула Кэсси. Поезжай, посмотри на мою сумасшедшую сестру, увидишь, какая у тебя мамочка. Сам потом этот день проклянешь!
Такк со свойственным ему сардоническим юмором подвел черту:
Считай, что наш подарок состоит в том, что мы тебя туда не берем. И добавил:И давай больше к этому не возвращаться.
И больше он не возвращался. По крайней мере, ни в какие дискуссии не вступал. Теперь у Тима не было иного выхода, как взять это дело в собственные руки.
Одним субботним утром он небрежно сообщил тетке, что отправляется с ребятами на матч команды «Никс» на стадион в Мэдисон-Сквер-Гарден. Она только кивнула, обрадованная, что его целый день не будет. И даже не обратила внимания, что он одет в парадный костюм.
Тим бегом добежал до метро и сел в поезд, идущий на Манхэттен, там вышел на угол Восьмой авеню и Сорок первой улицы, к автобусной станции в порту. Настороженно подойдя к окошку кассы, он попросил билет до Вестбрука и обратно. Кассирша, жующая жвачку, взяла из его влажной ладони скомканную пятидолларовую бумажку и пальчиком с алым ногтем нажала на своем аппарате две кнопки. Машина выплюнула карточку.
Тим посмотрел на билет.
Нет, нет, сказал он дрожащим голосом. Это детский билет. А мне уже больше двенадцати.
Женщина выпучила глаза.
Послушай, детка, сделай мне одолжение, попросила она. Считай это рождественским подарком, а то мне придется исправлять всю ленту. А кроме того, ты что, спятил, что вдруг стал таким честным?
«Спятил»! Для мальчишки, направляющегося в психиатрическую клинику повидать мать, это слово было как холодный душ.
Ближайший автобус отходил без десяти одиннадцать. Тим купил два шоколадных батончика, которым надлежало сыграть роль ленча. Но от волнения у него разыгрался такой аппетит, что он прикончил их еще за полчаса до посадки.
Дрожа от возбуждения и не в силах отделаться от мыслей о том, в какое место ему предстоит ехать, Тим снова спустился вниз и купил комикс.
Наконец часы на платформе показали без четверти одиннадцать, и водитель, лысеющий мужчина в очках и мятой униформе, объявил начало посадки.
В эту суровую январскую погоду ажиотажа среди путешествующих не наблюдалось, и Тим вошел в автобус уже через несколько секунд. В тот момент, когда он протягивал водителю билет, его крепко ухватила за плечо тяжелая лапища.
Все, приятель, поиграли будет.
Он обернулся. Над ним навис напоминающий огромную бочку негр в форме нью-йоркской полиции и с револьвером за поясом.
Твоя фамилия Хоган? прорычал он.
А вам-то что? Я ничего плохого не сделал.
Ну, это мне неизвестно, ответил полицейский. Но ты подпадаешь под описание одного Хогана, который сбежал из дома.
Никуда я не сбежал! бесстрашно парировал Тим.
В спор вмешался водитель:
Послушайте, офицер, у меня, знаете ли, расписание.
Ладно-ладно, все! Верзила кивнул и, не выпуская из руки плечо Тима, сказал:Сегодня мы никуда не поедем.
Не успел страж порядка со своей жертвой выйти из автобуса, как двери за ними с шипением закрылись, и машина тронулась в путь, который теперь Тиму был заказан.
Мальчик вдруг ощутил всю унизительность ситуации, в одно мгновение разбившей мечту его жизни, и, не удержавшись, всхлипнул.
Эй, парень, что ты так убиваешься? пробурчал полицейский, на сей раз беззлобно. И что, интересно, ты такого натворил, что удрать надумал? Схулиганил? Или еще что?
Тим мотнул головой. Теперь ему действительно хотелось убежать из теткиного дома и никогда больше не видеться с этими Делани.
К несчастью, со своим дядей Тим увиделся очень скоро. Не прошло и получаса, как в полицейском участке появился Такк.
Ах ты, негодник ты эдакий! начал тот. Решил, что можешь меня обхитрить, да? Парень, у тебя даже ума не хватило заглянуть в газеты: у «Никса» сегодня вообще игры нет!
Он посмотрел на офицера, который привел Тима.
Спасибо, что изловил его, приятель. Нет ли у вас тут свободной комнаты, чтобы нам побеседовать наедине?
Негр кивнул в сторону двери за его спиной.
Нет! Нет! Я ничего не сделал! Ничего
Это я буду решать. А ты сейчас свое получишь.
Они удалились в комнату, а полицейский закурил и стал листать «Дейли ньюс». Через несколько мгновений он поморщился, услышав хорошо знакомые звуки. Ритмичные звуки шлепков ремнем по голой заднице, сопровождаемые сдавленными стонами. Провинившийся мальчишка изо всех сил старался терпеть боль.
* * *
Домой на метро Тим ехал стоя и стиснув зубы. Взглядывая на дядю, он всякий раз повторял про себя: «Когда-нибудь я тебя убью!»
5Дэниэл
Шагая по заснеженному тротуару с Библией в руках, я различал тени верующих христиан, возвращающихся домой с утренней службы.
Было рождественское утро. И я делал то же самое, что всегда делали мои предки в этот день: намеренно его игнорировал. По этой причине у меня был обычный учебный день. А другие единоверцы моего отца все поголовно ушли на работу. Такие будничные занятия сами по себе уже были уроком: не забывай, что это не твой праздник!
В конце года наши ешивы и школы для старших тоже предоставляли своим ученикам двухнедельные каникулыкоторые они подчеркнуто именовали не рождественскими, а «зимними» каникулами. Чтобы еще больше подчеркнуть разницу между нами и соседями-гоями, двадцать пятого декабря школа на один день открывалась. Это был своего рода вызов.
Наш учитель, ребе Шуман, одетый в обычный черный костюм и фетровую шляпу, со строгим лицом наблюдал, как мы входим в класс и рассаживаемся по партам. Это был суровый и требовательный тиран, безжалостно отчитывавший нас за малейший промах.
Как многие другие наши педагоги, он несколько лет провел в концентрационном лагере, и бледность, казалось, навеки въелась в его кожу. Сейчас, через много лет, я думаю, что его суровое обращение с нами было специфическим способом спрятать свое горе, а возможно, и следствием комплекса вины за то, что он выжил, в то время как столько евреев пали жертвами Холокоста.