А ты мне свободное место дашь, куда его переселить?
Председатель отвечал задорно. После того как село было занято нами, в нем размещалось много воинских частей, сюда же начинали подтягиваться тылы дивизий, и, так как многие дома были сожжены, жителей сильно уплотнили.
Теперь уже стало посвободнее, ответил комендант.
Посвободнее, так давай переселим.
И председатель ушел.
Вечером Андрона Ефимыча вызвали в сельсовет. Он вернулся оттуда молчаливый и серьезный, как всегда, и при Фатыхе велел дочери взять лопату и идти во двор.
Пойдем ячмень откопаем, сказал он просто.
Марьяна вышла из комнаты в слезах и попросила Фатыха позвать меня к ним.
Я вошла в их комнату. Старик сидел у окна какой-то непроницаемый, будто он ничего не слышит. Внучка, обхватив его колени, заглядывала ему в лицо, теребила и тянула за руку.
Дедушка, расскажи сказку, говорила она. Не хочешь, так я буду с тобой вот так. И она протягивала ему маленькую ручонку с растопыренными «козой» указательным и средним пальцами. Это у нее обозначало, что она ссорится. Отставленный мизинец обозначал примирение.
Девочка была удивительно мила, но дед молча отвел в сторону ее ручку.
Плохой дедушка, плохой, нехороший. Девочка снова протянула деду два растопыренных пальчика.
Мать сидела на кровати, сдержанная, но озабоченная. Видно было, что она опять плакала.
Наденька, не приставай к дедушке, остановила она дочь. Такой срам у нас: приказали выкопать зарытый ячмень. И отца из-за брата Матвея все тревожат, что брат будто с гитлеровцами сам ушел. Ох, боюсь, как бы еще отца не арестовали
И стала рассказывать, что в сельсовете отца спросили, где его сын и правда ли, как говорят кругом все соседи, он сам согласился работать в Апостолове и уехал с немцами. Андрон Ефимыч ответил, что фашисты сына его увезли с собой и он действительно работал на станции Апостолово, а там ли он теперь или нет, старик не знает. Потом спросили, кому принадлежит корова: МТС или сыну? Старик ответил: сыну. Председатель сельсовета объявил, что в таком случае корова подлежит конфискации. Но Марьяна уверяет, что брат ее угнан насильно, а потому считает, что корову у них взять не имеют права. Коровы лишиться ей с ребенком никак нельзя. Вот за ячмень она себя чувствует виноватой. Когда гитлеровцы отступали, сама упросила отца закопать, но делала это для Наденьки.
Андрон Ефимыч сидел тут же, видимо согласившись, чтобы Марьяна обсуждала этот вопрос со мной в его присутствии.
Когда вы пришли, говорила она, отец сразу хотел достать ячмень, а я говорю: люди кругомстыдно, ночью выкопаем. А тут около самого дома часового поставили, ночью-то и вовсе неудобно. А уж когда соседи заговорили, получилось, что мы сами не хотели ячмень достать. Вот и вышло так нехорошо.
Андрон Ефимыч поднял голову, и странно было глядеть на его лицо: в нем было что-то такое свое, глубоко запрятанное и не отдаваемое на людской суд.
Не оправдывайся, дочка, сказал он, нас тут некому оправдать. Ячмень закопалне беда, закопал и откопал. Наше дело с тобой ждать Вот что, дочка!
И, взяв лопату, он вышел на улицу.
С помощью Слезова он выкопал ячмень, насыпал четыре мешка картофеля, мешок свеклы, моркови, все это помог нагрузить на машину и отвез в сельсовет.
Все это ладно, говорил Фатых. Что ячмень закопали, за это я их не виню, время военное, каждый кушать хочет. Девочка у нее Но сын-то у старика все-таки на немцев работает. Этого абсолютно не скроешь. Все равно я думаюстарик этот хитрый, оказался между двух огней: сын у немцев, зять в Красной Армии. Куда ему склониться? Куда ветер подует. И очень правильно его за водой посылать и дрова колоть. Пусть колет, не развалитсякрепкий старик, а смотреть тут ему нечего.
Наконец настали дни, когда началось движение наших войск вперед. Чувствовалось, что и наша часть скоро передвинется. Комендант уже выехал вперед для оборудования нового командного пункта.
Накануне нашего отъезда, днем, к полковнику зашел начальник политотдела. В это время к дому рядом с намиего занимал командир корпусаподошла легковая машина. Два человека вошли в дом, а шофер стал разворачивать машину.
В комнате полковника зазвонил телефон. Полковник ответил:
Да, он здесь, у меня. Хорошо, я скажу ему, чтобы он подождал.
Через несколько минут мы увидели, как по задам от дома командира корпуса шли к нам два человека: полковник Иванцов из разведотделаон не раз бывал в штабеи человек в военной форме без погон, но с красной звездочкой на генеральской папахе. Это был коренастый серьезный человек с сединой на висках, лицом и особенно выражением глаз напоминавший Кирова. Его здесь многие знали: до войны он руководил областной партийной организацией, а теперь был членом Военного совета армии.
На пороге кухни полковник Иванцов открыл дверь и пропустил вперед товарища. Фатых возился у плиты, Андрон Ефимыч чистил картошку. Он оглянулся на скрип двери и вдруг застыл, глядя во все глаза: изумление и радость изобразились на его лице. Шедший впереди генерал остановился.
Андрон! Старый знакомый, сказал он, улыбаясь, и быстро пошел к старику. Ну, здравствуй!
Он протянул руку, которую Андрон Ефимыч крепко пожал, говоря:
Здравствуйте, Иван Никанорович!
Вот и увиделись с тобой опять, сказал приезжий. Я, когда поехал сюда, знал, что ты здесь; не встретились бы здесьприказал бы тебя разыскать.
Полковник Иванцов остановился и смотрел, наблюдая за происходящим.
Эх, Иван Никанорович, сказал старик, а я-то как ждал! Я ведь в районе последнее время один остался.
А Коваленко куда девался?
Убили Коваленко. И Федотова, и Лабутько.
Про Федотова и Лабутько я слышал, а вот про Коваленко не знал. Как же это случилось?
Догадываться стали. Особенно, когда два состава зерна наши в Апостолове сожгли. Матвей-то уцелел ли, не знаю.
Уцелел! Мне не веришь, поверь вот полковнику. Он знает. А ты чего так осунулся? О Матвее тревожился?
Не только Старик помолчал. Тяжело ведь в подозрении людей жить. Десять раз хотел пойти поговорить о себе, а потом думаюпотерплю, все равно сейчас подтвердить некому. Дочь и та ничего не знает.
Да, дело твое трудное было.
Не трудней, чем другим приходится. Вот в сельсовете все про Матвея сомневаются, а значит, и об нас
Ну ладно, я тебя в обиду не дам. Ты посиди тут, потом поговорим.
И он, оглянувшись на полковника Иванцова и взглядом пригласив его за ним следовать, вошел в комнату начальника штаба.
Через несколько минут полковник вызвал шофера. Иван Нагорный, получив приказание, быстро выехал со двора и через четверть часа привез председателя сельсовета.
Председатель сельсовета вошел и, стоя у двери, поклонился.
Проходи, садись, сказал приезжий. Ну, как тут хозяйничаете? Что успели сделать за две недели?
Председатель стал рассказывать о планах весеннего сева, о количестве людей, уцелевших в районе. Приезжий слушал его внимательно, спрашивал, отвечал. Потом сказал:
Ты, я слышал, за здешним хозяином что-то усмотрел?
А как же? начал рассказывать председатель. У старика сын с гитлеровцами ушел. Говорят, старикхозяин. Какой он тут хозяин, он к сыну только перед войной приехал. Они сами из Кривого Рога, потом старик в Днепропетровске жил. А оттуда подался к сыну. Я тут всех поголовно знаю и считаюон и сын его с врагами знались и народ подозрительный. Сын с ними уехалпервый факт. Хозяйство сохранилосьвторой факт.
Ну, мало ли что уехал! Это нам как раз лучше твоего известно. Приезжий побарабанил пальцами по столу и круто повернулся к председателю:В этом тебе разбираться не надо. Ты старика этого не трогай.
Председатель замялся.
Как же так? сказал он. А как понять, что старик перед уходом гитлеровцев два мешка ячменя закопал?
А видишь ли, с усмешкой сказал приезжий, он старик неглупый. Может быть, думал, что вы его тут арестуете, так дочери с внучкой оставил.
Он переглянулся с полковником Иванцовым, тот ответил ему улыбкой.
У меня сомнение есть: почему же, если он наш человек, не пошел он и прямо мне не сказал? упорствуя, сказал председатель.
А зачем тебе старик станет рассказывать? Ты бы ему все равно не поверил. У каждого свой характер: он и дочери своей ничего не сказал. Не кончилась еще война. Кончитсямногое узнаешь. Старика этого уважать будешь. И, повернувшись к полковнику, сказал:Сын его в нашем криворожском активе был одним из лучших работников.
Он и сейчас работник неплохой, с особенным значением, сказал полковник Иванцов.
Когда председатель сельсовета вышел, приезжий добавил:
Старикжелезнодорожник. Я его знаю двадцать лет! Мастер на все руки. Характеромкремень.
3-й Украинский фронт
1944 г.
ПЕСНЯ
Поезд идет на запад. Паровоз дышит напряженно и сильно; дым его, разорванный клочьями, опадает на черные влажные поля. Из окна вагона видно, как побуревшая от утренних заморозков сухая грива травы по краю железнодорожной насыпи быстро убегает назад. Высокий кустарник, растущий подальше за травой и за дорогой, которая угадывается на насыпи, тоже убегает назад, но медленнее, чем трава. Телеграфные столбы, стоящие за кустами, приостанавливаются, нехотя поворачиваются, а потом тоже уходят за кустарником и травой. А высокий берег на другой стороне глубокого оврага, идущего параллельно железнодорожному пути, забегает вперед, все вперед, как будто перегоняя поезд, и все-таки отстает от него.
Над полями светит бледноебез лучейсолнце: небо покрыто тонкими легкими облаками. На станциях женщины продают помидоры, арбузы и соленые огурцы.
Я еду в вагоне вместе с командой, которая перебрасывается с одного участка фронта на другой перед последними боями этого года. Верхние полки подняты и сомкнуты одна с другой. На них видны ноги в белых или синих носках, иногда босые, раскинутые во сне, слышно мерное дыхание спящих людей. Внизу, где с поднятыми верхними полками стало просторно, как в зале, сидят выспавшиеся солдаты. Они только что принесли со станции крутые яйца, помидоры, огурцы, налили в котелки и фляги кипятку и теперь закусывают.
У стены около окон стоят несколько человек, отставших от своего эшелона и попросившихся в этот вагон. Их здесь приняли сурово, хотели высадить, и сейчас вопрос, в сущности, не улажен.
Так мы вам говорим, что отстали. Добежали, а поезд тронулся.
«Тронулся»! насмешливо говорит высокий сержант с двумя золотыми нашивками за ранения, посыпая солью разрезанный вдоль огурец. Вот и надо было вас оставить, чтобы вы узнали, как ездить на одиннадцатом номере.
Вот люди! пожимает плечами один из отставших. Что мы вам, место, что ли, простоим?
Вошли, как в свой дом! возмущается проснувшийся наверху солдат. Он сидит с краю и, спустив ноги, натягивает сапоги. Никого не спросили и расположились Приказа не знаете?
Наверное, они с женами прощались хохочут сверху его товарищи.
Хоть бы и так! Какое ваше дело?
Наше дело очень какое! За вас совестно, что вы дисциплину не понимаете. Просто надо их высадить, товарищи, вот и все.
Отставшие оправдываются, солдаты из команды ворчат и обещают высадить, но чувствуется, что весь разговор ведется для формы и никто никого не высадит. Просто со стороны отставших требовалось признание своей вины, потому что в вагоне едут люди с фронта и им не нравится расхлябанность этих людей и не хочется принимать их в товарищи.
Не хватит ли, друзья? говорит старший сержант, сидящий внизу. Политрук им разрешил, сказал, что могут доехать. Чего вам-то?
Он сидит, облокотившись на вещевой мешок, сильный, высокий, и кажется, если он встанет, то будет выше всех своих товарищей в вагоне. Ему, наверно, лет тридцать. Нос у него большой, с резким вырезом крупных ноздрей. Красивая большая рука, темная и загрубелая, лежит на колене, и пальцы на ней шевелятся в такт какой-то внутренней музыке, которую слышит этот человек.
Вася, зови-ка ребят, споем, что ли? говорит он сидящему напротив него сержанту, который аккуратно укладывает в мешок оставшийся хлеб и два помидора.
Сержант встает и безмолвно дергает свесившуюся с верхней полки босую ногу.
Обуваюсь уже! Да не дергай, черт
Сколько можно спать человеку?
До устатка, отвечает солдат, если время позволяет.
Он соскакивает вниз с сапогом в руке, обувается, потом подвигается к сержанту и просит спичку. Сержант протягивает ему зажигалку, и оба, свернув цигарки, закуривают.
Отставшие отходят от окон и скромно садятся на лавки в дальнем конце вагона. Интереса они больше ни у кого не вызывают, и видно, что им самим неловко ехать в чужой команде и чувствовать себя виноватыми.
В отделении, где сидит старший сержант, предложивший позвать ребят и спетьего называют то Матвей, то Клинков, собираются солдаты. Двое спускаются сверху.
Дайте попить, ребята, говорят они. Ты куда, Матвей?
Клинков приподнимается и, согнувшись под полкой, убирает лежащие около него помидоры и огурцы, протягивает товарищам флягу с водой и поправляет сильно потертую и выцветшую гимнастерку. Все его движения удивительно ритмичны, проникнуты особым мужским изяществом. Такой огромный, как бы угловатый человек, он носит свое большое тело играючи, и товарищи смотрят и следят за его движениями, за игрой лица, так что в нем сразу угадываешь авторитетного для них человека.
Пока он приводит в порядок свой угол, Вася-сержант и тот, обувавшийся солдатоба высокие, статные, пересаживаются к нему на лавку. Подойдя, Клинков садится между ними, свободно распластывает руки как бы для полета и кладет их на плечи сидящих рядом товарищей.
Ну, какую? спрашивает он, сжимая их плечи, приближая к себе и посматривая то на одного, то на другого и внезапно запевает:
Раскинулось мо-ре ши-ро-ко
Он поднял голову. Нос его в профиль торчит по-мальчишески дерзко. Весь он, с поднятыми руками, напоминает большую птицу, высматривающую что-то над морским простором. Он поет особенным, мягким, всеобъемлющим голосом, со своими какими-то интонациями и так легко, что кажется, петь ему легче, чем говорить. За стенкой вагона он словно видит это широко раскинувшееся море с крутыми бегущими валами, и во всю ширь над морем разносится, летит свободно голос человека:
И ветер
Он наклоняет голову, как бы преодолевая напор бьющего в лицо ветра, и голос его становится ниже, в нем гудящие басовые ноты и снова освобождается и взмывает:
бушует вдали. Товарищ
он сжимает плечи сидящих рядом друзей, как бы зовет их на трудное, что надо преодолевать вместе, и они оба, а за ними все остальные стройно спевшимися голосами подхватывают:
Мы едем дале-о-ко
Поспать ты уж не дашь, говорит проснувшийся в конце вагона политрук команды и быстро добавляет:Пойте, пойте, я не к тому, что спать, а вообще, когда вы поетеспать невозможно.
А Клинков уже с нежной, понимающей, что он оставляет на берегу, улыбкой выводит, обрывая:
Далеко от грешной земли.
Ох, землица, грешная, родимая! быстро выговаривает он, пока затихают голоса товарищей. Эх! и жалуется кому-то безнадежно печально:
Товарищ, я вахту не в силах стоять
Отворяется дверь, и входит проводник с веником в руках. Он подметает отделение политрука, переходит в следующее, соседнее, и плотный, весь какой-то квадратныйдаже и небритое лицо с обвисшими щеками у него квадратное, подходит к поющим. А в песне развертывается драматический эпизод. У Клинкова опущены веки, голос его, мягкий и зовущий, как у женщины, горестно выводит приближение неотвратимого конца:
На палубу вышелсознанья уж нет
Товарищи, опять вы семечки нагрызли, говорит проводник. Штрафов вы не боитесь, подметать я не обязан каждый перегон. Что же получится от этого?
Ш-ш, тише шипят на него.
Чтобы дать простор широкому телу проводника и его венику, солдаты подбирают под себя ноги, соскакивают и выходят в проход, лишь бы только он скорее подмел мелкие серенькие скорлупки и ушел.
Но песня уже оборвалась.
Вот какой ты, укоризненно говорят певцы, надо тебе подметать!
Пусть подметает, говорит Клинков. У всякого свое дело: нам семечки грызть, ему подметать.
Н-да, семечки! усмехается Вася-сержант. Все-таки скажи, что у тебя: тенор или баритон?