Не знаю, сколько времени мне удалось поспать. Проснулся, когда комиссар Васильев, Маркин и еще один боец собрались уходить из землянки. Я вскочил с нар. Комиссар сказал, чтобы я отдыхал, а он часик побудет у пехоты, С трудом я уговорил его взять меня с собой. Маркин меня поддержал.
По ходам сообщений, пригибаясь, а кое-где ползком мы добрались до передних наших траншей. Они были настолько близко от вражеских окопов, что слышна была чужая речь. Тут уж только ползком я уже знал, что такое финские снайперы. Дальше комиссар меня не пустил, а сам с Маркиным пополз вперед, в окопы боевого охранения.
Пока он отсутствовал, солдаты-пехотинцы с интересом ко мне приглядывались. Попросили рассказать о себе, о Ленинграде. Один из пожилых бойцов спросил, сколько мне лет. Когда я ответил, что одиннадцать, весело сказал:
Ну что ж, Суворов тоже начинал в твои годы. Быть тебе, видно, маршалом!
Вокруг рассмеялись. А мне стало от этого смеха по-домашнему как-то спокойно. Великое дело шутка на фронте!
Вернулся комиссар. Обратный путь до машины мы проделали минут за сорок. Рассвело. Дорога впереди обстреливалась из минометов. Нужно было бы переждать. Но у комиссара, видимо, были свои соображения, и он приказал шоферу проскочить открытую часть дороги на полном ходу.
Когда мы выскочили на не прикрытую лесом дорогу, огонь сразу же усилился. Наша машина мчалась среди разрывов. Мне стало жутковато. В Ленинграде я часто попадал под обстрелы, но стреляли не в меня, а, как говорят артиллеристы, по площади. Здесь же били именно по нашей машине. Уже когда мы проскочили открытую часть дороги и въехали в лес, недалеко от машины разорвалась мина. Нас оглушило, осколком пробило скат, машина пошла юзом, и ее занесло в кусты. Минут пять я ничего не слышал. Комиссар был бледен, но улыбался.
С крещеньем тебя, малыш! сказал он. Но на передовую я тебя больше не пущу.
После этого случая комиссар, чтобы не рисковать моей жизнью, отправил меня в тыл полка. Здесь, сам того не желая, я подвел и его, и нового командира полка подполковника Несветайло, незадолго до этого назначенного вместо полковника Герасимова.
Части объезжал новый командующий фронтом генерал-лейтенант (впоследствии Маршал Советского Союза) Л. А. Говоров. И надо же было мне попасться ему на глаза без одного сапога. Сапог был в ремонте, а я в ожидании починки увлеченно слушал рассказ красноармейца о пулемете, который тот установил на колесе от телеги; колесо вращалось на столбе, врытом в землю, и, таким образом, пулемет мог бить по самолетам. Вдруг красноармеец смолк, вскочил и вытянулся по стойке «смирно». Я оглянулся и увидел нескольких генералов в сопровождении командира и комиссара полка. Бежать было уже поздно, и я вытянулся рядом с красноармейцем, пряча разутую ногу. Генерал-лейтенант Говоров строго спросил меня, кто я такой. Я доложил. Не сказав мне ни слова, командующий отчитал командира полка за то, что его подчиненные появляются в расположении полка в босом виде. Затем добавил, что коль скоро я зачислен в полк, то должен быть одет по всей форме, а не ходить оборванцем.
После отъезда командующего меня вызвал подполковник Несветайло, как следует отругал и приказал отправляться в штабную батарею.
Так я стал связным штаба полка. Связной это человек, который доставляет донесения начальника подчиненным, когда рвется телефонная связь. Штаб нашего полка располагался километрах в трех от передней линии окопов. А передовой наблюдательный пункт в шестистах метрах. К наблюдательному пункту от штаба вели траншеи, был проложен кабель телефонной связи. Естественно, что связь между ПНП и КП полка должна быть надежной и непрерывной. Но от обстрелов она часто выходила из строя. Когда связь обрывалась, телефонисты шли на линию устранять повреждение. А пока связь отсутствовала, все донесения и приказания доставлялись связными. Итак, меня зачислили связистом во взвод связи, и это стало главной моей военной специальностью.
Как-то в июне меня вызвал комиссар полка и сказал, что он едет на денек в Ленинград, и предложил мне навестить мать.
Я быстро сбегал на батарею к отцу. Вдвоем собрали кое-что из еды, и вот я на машине еду с комиссаром в город. Васильев высадил меня недалеко от дома на Театральной площади и велел вечером прибыть к нему на Петроградскую сторону к двадцати часам.
Я помчался домой. Видимо, со стороны я производил странное впечатление. Маленький солдат (ведь мне было одиннадцать лет), в военной форме, с наганом, бежит в сапогах, подбитых подковами, по улице Союза Печатников. Вот и дом. Постучал. Никого нет. Увидела соседка, заохала, помчалась на набережную канала Грибоедова за матерью, где та поливала грядки. И вот бежит мама. Я ее не узнал. Маленькая, сгорбленная, худая Как уродует человека голод
Счастливо провел с матерью отведенное мне время. Помог ей на огороде, который она вместе с соседями разбила прямо около дома, на набережной. Странно все это выглядело. Центр города, проспект Римского-Корсакова и огороды. Но блокада заставила ленинградцев разбивать грядки и посреди улиц
После войны я часто приезжаю к своему старому дому. На месте бывших огородов теперь выросли большие деревья, и ничто не напоминает о том, что здесь было в войну. Только по большим щербинам в облицовке канала я узнал то место, где пережил первый артобстрел, увидел первого убитого.
Вечером мама проводила меня на квартиру комиссара. Мы уехали в полк.
Вскоре после этого я сопровождал полкового инженера в артиллерийские мастерские. получать отремонтированную гаубицу.
Инженер, отправив бойцов на машине, усадил меня на свой мотоцикл. Сел я, как положено, на заднее сиденье, и мы поехали. Ноги мои до упорных педалей не доставали, и поэтому на первой же кочке я вылетел из седла. Инженер чертыхнулся и велел крепко держаться за его шею. Но и это не помогло. На неровной дороге я то и дело съезжал на бок и на очередном ухабе не удержался и снова упал. И обидно, и больно, и в то же время смешно. А ехать-то надо. Не бросать же меня в лесу посреди дороги. Стали думать, как мне сделать упоры для ног. Придумали. Из веревки, которая случайно оказалась в сумке с инструментами, инженер полка связал что-то вроде стремян. Так и доехали. Обратный путь я проделал на машине с бойцами. Испытывать судьбу больше не хотелось.
В начале августа нам перед строем зачитали приказ 227 Верховного Главнокомандующего. Это был очень суровый приказ. В нем говорилось об опасном положении, создавшемся на советско-германском фронте, осуждались «отступательные» настроения, указывалось на необходимость любыми средствами остановить продвижение немецко-фашистских войск. Отступать дальше значит погубить себя и погубить нашу Родину. «Ни шагу назад!» вот суть приказа 227.
На всех эти суровые и честные слова произвели огромное впечатление. Сознание смертельной опасности, нависшей над страной, придало каждому из нас новые силы.
Вскоре нам объявили, что полк отводится на другие позиции. Никто не знал куда, но по солдатскому телеграфу стало известно, что с Карельского перешейка полк перебрасывают в район невской группировки. Пошел слух, что мы будем участвовать в наступлении по прорыву блокады. Бойцы и командиры ликовали. Наконец-то кончилось сидение в обороне, пора дать фрицам пинка и отбросить от Ленинграда!
В таком настроении мы в одну из ночей погрузились в машины, и большая колонна двинулась в путь. И сегодня мне слышатся команды: «По машинам!», «Моторы!». Передвигались ночью. Очень строго следили за соблюдением светомаскировки. Несколько раз наша колонна останавливалась. Я ехал в полуторке вместе с артиллерийскими разведчиками. Было начало осени, и ночи стояли прохладные. Я устроился на дне кузова, укрывшись шинелями. Но холод все равно давал себя знать. В кузове лежали станьте резиновые камеры. Одну положил пол, себя, другую на себя. Почему-то с тех пор мне всегда неприятно касаться ногтями холодной резины.
Рано утром колонну обстреляли «мессершмитты». Бойцы залегли в кюветах и открыли по самолетам огонь из личного оружия. Расстрелял весь барабан своего револьвера и я. В те дни во фронтовой газете печатались стихи Твардовского о Василии Теркине, как он сбил из винтовки самолет. А почему и я не могу случайно сбить из револьвера «мессершмитт»? Да и орден очень хотелось получить
Но в этот раз мечта моя не исполнилась.
К вечеру прибыли на незнакомое место. Разжигать костры запретили. Поели сухарей. Меня вдруг вызвал командир полка подполковник Несветайло. Оказалось, что одно орудие на последнем этапе сбилось с дороги и его нужно найти. Несветайло спросил, хорошо ли я запомнил дорогу. Я сказал, что отлично помню все повороты, что у каждого из них что-нибудь запоминал. Стал ему перечислять, где лежала трубка от противогаза, где каска Он перебил и сказал:
Хорошо. Поедешь с мотоциклистом и найдешь орудие. Проводите к месту расположения полка. Возьмите с собой на всякий случай канистру с бензином.
Машину с прицепленной к ней пушкой мы нашли на одной из развилок поздно ночью. Оказалось, что у артиллеристов кончился бензин, и они дожидались утра, чтобы искать своих. Вот где пригодилось горючее, которое мы взяли по распоряжению подполковника.
Заправив машину, мы поехали в полк. К утру я доложил командиру полка, что его приказание выполнено.
Спасибо, сынок! Будешь представлен к медали. А сейчас присваиваю тебе звание «ефрейтор».
Так мне в одиннадцать лет было присвоено второе воинское звание. Я им очень гордился. У меня теперь были не пустые петлицы рядового, а шла через них красная полоска с большим медным треугольником в углу. Медали же в тот раз я не получил. Видимо, помешало начавшееся вскоре наступление.
Уже после войны я был награжден орденом Отечественной войны II степени. В Указе Президиума Верховного Совета СССР было сказано, что я награждаюсь «за боевые отличия в боях с немецко-фашистскими захватчиками в период Великой Отечественной войны 19411945 гг.».
Прибыв в район Невской Дубровки, первое, что мы стали делать, это зарываться в землю. Уже на следующий день немцы произвели сильный огневой налет на наши позиции. Похоже, фашисты уже знали, что подошел свежий полк.
Перед самым артналетом я встретил воспитанника одного из маршевых стрелковых полков. Это был мальчик лет четырнадцати. Естественно, мы обрадовались друг другу, стали рассказывать о наших солдатских делах. Поговорили мы всего несколько минут, так как немцы начали сильный обстрел наших позиций. Мой собеседник скатился в придорожную канаву, а я ползком добрался до вырытого для автомашины укрытия. Котлован еще не был готов, и машина стояла рядом.
Собралось нас человек пять. Лежим на спинах, смотрим вверх. Снаряды падали очень близко. Деревья, поднятые взрывами, рушились с треском, засыпая нас сбитыми ветками. Некоторые снаряды не разрывались, а уходили в болото с характерным булькающим звуком. Солдаты своими телами старались меня прикрыть.
Внезапно раздался не визг снаряда, а низкий рев. Взрыв! Нас подбросило, обсыпало комьями земли. На этот раз повезло: снаряд угодил в стоявшую наверху машину, для которой рылся котлован.
Приполз какой-то младший лейтенант. Осколком снаряда ему оторвало кисть левой руки. Раненого перевязали.
Обстрел длился минут пятнадцать. Очень сильно досталось стоявшей в рощице зенитной батарее. Туда спешили санитары, там было много раненых. После обстрела встретиться с воспитанником из другой части мне так и не удалось.
Между тем земляные работы продолжались. Штабные землянки рыли километрах в двух от передовой, точнее, от берега Невы, по которому проходил фронт. Передовой НП разместился недалеко от воды. Протянули связь.
Вскоре в полк прибыл командир 70-й стрелковой дивизии полковник Краснов. Его дивизия готовилась переправиться через Неву, и наш полк должен был обеспечить переправу артиллерийским огнем. Краснов мне очень понравился: молодой, Герой Советского Союза Хорошо запомнился его адъютант красивая девушка с петлицами младшего лейтенанта, в галифе и коверкотовой гимнастерке. Увидев меня, она заохала и стала угощать кубиками растворимого шоколада. Эта встреча запомнилась еще и потому, что командир полка попросил отдать девушке мой ватник: был уже сентябрь, а ей с комдивом нужно было побывать в других частях. К счастью, мой ватник не пришелся ей впору. Девушка оказалась пошире и повыше меня. Почему к счастью? Потому что мне не хотелось ходить в шинели. В ватнике было теплее и удобнее.
На другой день после «новоселья» я вместе с другими солдатами стал свидетелем ожесточенного воздушного боя.
Позиции нашего полка бомбили немецкие бомбардировщики. Их охраняли в небе четыре истребителя. Вдруг появилась пара наших И-16, или, как мы их называли, «ишаков». Стремительная атака и один бомбардировщик, объятый пламенем, густо задымив, стал падать. В лесу раздался взрыв. И тут в небе началась настоящая карусель. Один наш истребитель тоже вскоре задымил и ушел в сторону аэродрома. Остался один краснозвездный против четырех немецких истребителей. Двоих он под восторженные крики сбил, но и его подбили. С воем самолет героя устремился вниз и врезался в землю в полукилометре от нас. Мы кинулись к упавшему самолету, но подойти близко не могли, машина горела, как костер. Мы стояли метрах в ста, и слезы текли у нас по щекам.
На следующий день приехали летчики, товарищи погибшего. На месте сгоревшего самолета они нашли орден Красного Знамени. Летчики нам сказали, что погибший был капитаном, командиром их эскадрильи.
Ранение
Вечером 25 сентября меня послали на передовой наблюдательный пункт полка. Все чувствовали, что в эту ночь должно что-то произойти.
Часа в два ночи началось невообразимое. Земля буквально дрожала от разрывов наших снарядов. Через головы бойцов летели на вражеский берег фугасы и мины. Но вот на фоне общей канонады послышалось низкое надрывное завыванье, и тут же по ночному небу замельтешили огненные стрелы. На вражеском берегу, в который они впивались, возникла сплошная завеса огня. Такого я еще не видел!
Я не понял, что это за «стрелы», но кто-то рядом восхищенно сказал:
Ну, вот и наши «катюши» заиграли!
И тогда мне стало понятно, что это и есть залпы наших знаменитых «катюш», о которых на фронте ходило столько легенд. Но увидеть «катюшу» вблизи, незачехленную, мне удалось только на одном из послевоенных парадов.
Да, в ту ночь «катюши» дали фашистам жару! Артподготовка длилась около часа. В стереотрубу левый берег Невы открывался, как на ладони. Я видел, как наши бойцы плыли через реку на больших просмоленных лодках. Несмотря на водяные столбы от разрывов, солдаты 70-й стрелковой дивизии форсировали Неву и завязали бой на левом берегу. Вскоре стала переправляться техника, полковая артиллерия. Стоял оглушительный грохот. Огонь вели и наши и немецкие батареи. К полудню наш берег принялись обрабатывать «мессершмитты». Встав в круг, они поочередно, сваливаясь на крыло, бомбили лодки десанта, роты, скопившиеся на переправе
Очень часто выходила из строя связь с КП полка. На линию один за другим выходили связисты и связные. Настала и моя очередь. Вместе со мной пошел в медсанбат пожилой легко раненный в голову красноармеец Мильченко.
Траншеи были залиты водой, и идти по ним было тяжело. Перебежками и по-пластунски мы двигались вдоль траншей.
С того берега немцы нас заметили и открыли минометный огонь. Со второго залпа я понял, что нас взяли в вилку. Надо было прыгать в траншею. Раздался противный, леденящий душу вой мины. Я прыгнул, и тут же раздался взрыв. В глазах вспыхнули огненные круги.
Очнулся, и первое, что почувствовал: запах гари и дикий холод. Попробовал встать, но боль в руке и в груди не дала даже пошевельнуться. Я лежал на дне траншеи в болотистой воде. Вода от крови стала красноватой, бруствер в метре от меня был разворочен миной. Я понял, что спасся чудом.
Мильченко не успел добежать до траншеи. Он лежал на бруствере, свесив ноги вниз. Грудь у него была разорвана осколками.
От горя перехватило дыхание. Ведь всего дня за три до наступления Иван Егорович сшивал мне ремень планшетки, срезанный шальным осколком. Шутил. Говорил, что у него в Сибири таких, как я, трое осталось. И вот его нет. Вскоре я снова потерял сознание.
Не знаю, сколько пробыл в воде. Очнулся, когда меня несли два санитара. Несли не на носилках, а на руках, как на стульчике. Мне стало страшно. Кругом продолжали рваться мины, снаряды, и я боялся, что санитаров убьют и меня некому будет спасти.
Принесли в медсанбат, перевязали. Через какое-то время прибежал старший батальонный комиссар Васильев комиссар нашего полка. Вижу, комиссар плачет и все повторяет: