Естественно, что офицеры, придерживающиеся таких взглядов, уже в самом начале создания группы чехословацких военных эмигрантов столкнулись с коммунистами и левыми социал-демократами. Никакой народной добровольческой армии, никакого легиона, никаких обращений «брат», никаких выборов командиров, требовали они. Военные законы должны действовать в полном объеме. Командиры будут командовать так же, как и раньше, а их приказы должны беспрекословно выполняться. Образование группы не что иное, как мобилизация чехословацкой армии за рубежом. И всякий, кто без каких-либо оснований не вступит в чехословацкое воинское формирование, будет считаться дезертиром согласно чехословацкому закону о воинской повинности. С другой стороны, служба в армии почетная обязанность каждого гражданина, своего рода привилегия и в ней будет отказано всякому, кто недостаточно надежен или проявляет недисциплинированность и неподчинение командиру.
Коммунисты, вступавшие в чехословацкую заграничную армию, требовали, чтобы эта армия была народной, и добивались возможности определенного политического воздействия на солдат. Такие условия, конечно, противоречили программе заграничного Сопротивления. По этим причинам коммунистов зачастую просто не принимали в группу. Милитаристский угар стихийно распространялся в военных кругах снизу вверх и сверху вниз.
Некоторые генералы, которые эмигрировали за границу и постепенно вступали в руководство заграничным военным Сопротивлением, признавали бывшего президента Бенеша и высказывали желание встать под его верховное командование. Они поддержали Бенеша в его борьбе за власть с послом в Париже Штефаном Осуским, но сделано это было только потому, что Бенеш провозгласил армию одним из главных элементов Сопротивления. Эти генералы уже совсем не были похожи на своих коллег домюнхенской эпохи, политических травоядных, на которых жаловался предавший республику полковник Эммануил Моравец, поступивший на службу к нацистам. Это уже были не те добросовестные, педантичные, тяжело ступающие специалисты, которые из-за своей занятости и борьбы за карьеру не имели времени на изучение политической ситуации в своей стране и за рубежом. Новые генералы обладали не только хорошим политическим чутьем, но и были решительны и жестоки. Один из них, генерал Сергей Ингр, летом 1939 года по пути в Лондон остановился с кратковременным визитом в Кракове. Здесь на вилле известного художника Гофмана, большого почитателя чехословацкого народа, выступая перед представителями чехословацких военных эмигрантов, он ясно выразил свое кредо: «Придет время, и мы избавимся от оккупантов. Но после этого в республике должно быть образовано твердое военное правительство»
Вы имеете в виду диктатуру? осмелился задать тогда вопрос подполковник Свобода, только что принявший командование военной группой. Но против кого? Против народа? Народ нисколько не виноват в крахе республики. Он был готов к справедливой войне. Это мы его обманули, все, кто нес ответственность за безопасность страны, в том числе и военные, конечно. Так зачем же угрожать народу диктатурой?
Генерал, ошеломленный тем, что какой-то подполковник решается ему возражать, бросил раздраженно: «Пан подполковник, вы рассуждаете прямо как генерал!..»
Как будто взгляды на будущее могли иметь только генералы! Подполковник Свобода был настоящим демократом. Он стремился ослабить противоречия, существующие в части. Иногда командир делает это со всей строгостью, но большей частью он по-отцовски, доброжелательно, терпеливо сглаживал острые противоречия конфликтующих сторон, которые подрывали единство и боеспособность чехословацких воинов. Он понимал, что каждый солдат думает по-своему, потому что мысли того или иного человека зависят от жизненного опыта, той среды, в которой он проживал. Один убегал от ищеек гестапо, другой перебрался за границу по собственной воле. Причины были разные. Многие шли сражаться за родину, строить новую жизнь. Но кое-кто при этом был подвержен романтизму, столь характерному для молодых людей, его звали вдаль необыкновенные приключения. Несомненно были и такие, кто хотел с чем-то покончить и начать жизнь сначала. Но одна причина была общей для всех: в порабощенной стране жилось тяжело. Это были люди разных профессий, возрастов, воззрений. Они добровольно взяли на себя обязательство соблюдать воинскую дисциплину, хотя в данных условиях кое-кому это казалось совершенно ни к чему. Какая воинская дисциплина, если солдаты ходят в помятой гражданской одежде и не имеют никакого оружия. Но в одном они все сходились без исключения: выгнать Гитлера из родной страны. Пусть убирается туда, откуда пришел! Чехословацкая республика должна снова возродиться. Ведь нам же всем хочется возвратиться домой, поэтому оставим в стороне то, что нас разделяет, главное это то, что соединяет нас в единое целое. Так смотрел на внутренние раздоры командир группы подполковник Свобода и старался изо всех сил устранить все, что подрывало ее единство. Он встал во главе тех патриотов, которые без всяких предупреждений признавали право каждого, кто добровольно, с открытым сердцем вступал в чехословацкую часть, участвовать в боях за родину. Он не лишал такого права и коммунистов, как того хотели в то время многие другие старшие офицеры.
Когда авантюристски настроенный генерал армии Лев Прхала с помощью консула прибыл в Польшу, намереваясь заключить с польским правительством соглашение, в политическом отношении для него выгодное, которое бы позволило ему стать независимым руководителем чехословацкого Сопротивления, отвергающим всякий авторитет центральных органов, подполковник Свобода тут же отправился в Варшаву, где настойчиво убеждал генерала не дробить силы Сопротивления. Кому будет на руку этот раскол?
Об этом и других событиях оживленно рассуждают солдаты и офицеры. Поручик Ярош убежденный патриот. Слово народ для него святое и понятное. У них в семье старые чешские истории стояли выше библии, любовь к родине почиталась больше религии. Да и в религию они вкладывали понятие родины, любви к своему народу. Сразу после первой мировой войны родители Яроша порвали с католической церковью и связали свою жизнь с вновь созданной чехословацкой церковью, ведущей свое начало со времен Яна Гуса и гуситских войн. Символическим знаком этой церкви была гуситская чаша.
23 августа, вечером, в роту технических специалистов прибежал парень. Он едва переводил дыхание.
Тихо! У меня для вас важное сообщение!
Все замолчали.
Что случилось?
Давай, валяй!
Говори же!
Германское и советское правительства заключили пакт о ненападении.
Это прозвучало как взрыв бомбы.
Правда, ребята, я ничего не придумал.
Откуда у тебя такие сведения?
По радио сообщили.
Когда?
Только что.
До самой ночи только об этом и говорили. Строились всевозможные догадки. Большинство солдат никак не могли объяснить подобную ситуацию.
Что же будет дальше?
На следующий день Отакар Ярош был переведен во взвод техников. В комнате, в которой располагался взвод, все еще шла жаркая дискуссия по этому поводу. И Яроша это сообщение лишило спокойствия. Он искал логику в этом шаге Советского Союза и не находил. В свое время он тяжело переживал трагедию Мюнхена и до сих пор еще не отошел от события 15 марта оккупации Чехословакии фашистской Германией и ликвидации ее как государства, а теперь еще это. Он был разочарован, но не вступал в пылкие споры, участники которых пытались установить, что же стоит за договором?
Да, что будет дальше?
Этот вопрос беспокоил всех. Возникали определенные сомнения в том, будет ли Советский Союз, подписавший с Германией договор о ненападении, поддерживать чехословацкое движение Сопротивления.
Ярош замкнулся в себе. Он относился к тем людям, которые с нетерпением ждали минуты, когда им выдадут оружие, после чего можно было смело приступать к освобождению родины от фашистов. И вот на тебе. Сколько раз он размышлял над этим, никакого дельного объяснения ему на ум не приходило. Информации в лагерь поступало мало. Не все могли правильно понять крупные международные проблемы со всеми их взаимосвязями и причинами, их породившими. Военнослужащие, входившие в группу, не знали о многих антифашистских акциях Советского Союза.
Совершенно иную позицию после заключения советско-германского договора о ненападении заняло нелегальное руководство Коммунистической партии Чехословакии.
«КПЧ видит в этом шаге Советского правительства проявление необоримой силы и революционной борьбы, проявление уверенности в собственной силе народов Советского Союза и его Красной Армии. Этой внешнеполитической акцией Советский Союз перечеркнул интриги западноевропейских реакционеров, пытавшихся столкнуть СССР с Германией, заставить его один на один воевать с фашистским хищником, а самим потом действовать по обстановке. Этим маневром СССР загнал в тупик западноевропейскую политику и освободил тем самым место для своей политики мира, защиты своих интересов, а также интересов малых и угнетенных народов. Мы видим в этом шаге СССР мощный призыв ко всем народам, чтобы они боролись за освобождение и прочный мир, этот призыв обращен и к чешскому народу, чтобы он усилил свою борьбу против нацистских оккупантов и вел ее до полного освобождения от гитлеровского режима и возрождения Чехословацкой республики. И мы будем вести такую борьбу. Мы уверены в помощи международного рабочего класса и Советского Союза».
Разумеется, об этом заявлении КПЧ никто из многих тысяч чехословацких эмигрантов не знал.
Напряжение возрастало. У каждого солдата и офицера лагеря была масса времени для раздумий, но мало возможностей для уяснения существа дела и ускорения вступления в бой. Часы между завтраком, обедом и ужином убивались как попало: сном, писанием писем или дневников, разговором, картами. Почти все споры кончались одним и тем же общим вопросом: «Что же будет дальше?».
И Ярошу казалось, что в этом бешеном, изнурительном метании в прибое событий все как будто неожиданно замедлило свой ход.
Стремление Свободы сплотить группу было Ярошу понятным. Седовласый, серьезно выглядящий командир завоевал его симпатию. В тот день, когда Ярош прибыл в лагерь, там еще не утихло возбуждение, вызванное сообщением о том, что Молотов и Риббентроп подписали пакт о ненападении. Солдаты не знали, что послужило тому причиной. Англичане и французы вели длительные и откровенно бесполезные переговоры с Советским Союзом о взаимодействии на случай агрессии. Главной целью, которую они перед собой ставили, было не достижение договоренности, а попытка вызвать конфликт Советской страны с Германией, а самим остаться в стороне. Поэтому в тайне, за спиной СССР они вели переговоры и с фашистскими эмиссарами. Однако советская дипломатия раскрыла их нечестную игру. Принятием предложения Германии о заключении пакта она отодвинула от Советского Союза непосредственную угрозу войны. Этот внешнеполитический шаг первого в мире государства рабочих и крестьян можно было сравнить с умелым, тонким ходом в шахматной игре с коварным противником, понять который непосвященным людям было нелегко.
Новость как молния облетела лагерь, вызывая, что было в то время естественным, растерянность, разочарование и чувство безнадежности. Недруги Советского государства кричали: «Это измена!»
Подполковник Свобода, однако, в обращении к добровольцам дал резкий отпор таким крикунам. «Речь идет о больших политических делах, сказал он. Мы должны верить Советскому Союзу». Поручик Ярош доверял своему командиру и принял его слова как руководство к действию.
Отакар понимал, что значит в борьбе единый строй. Он не выносил задир, скептиков, корыстолюбцев, которые его подрывали. Несомненно, осудил он и редактора Каганека, который за несколько дней до приезда Яроша в Краков всколыхнул общественное мнение добровольцев статьей в иллюстрированном ежедневном «Курьере». Каганек высказал сомнение в том, идет ли руководство чехословацким Сопротивлением дорогой Жижки или Коменского? Ярош был человеком дела, а в то время для него это означало идти в ногу в едином строю земляков-патриотов.
Он был рад, что неделю назад, 16 августа, во Францию отбыл последний транспорт. Служба в иностранном легионе решительно его не прельщала. Он хотел быть солдатом своей родины, а не наемником, сражающимся за чужие интересы.
В последние августовские дни напряженность на польско-германской границе достигла своего предела. Поступало все больше сообщений о вооруженных столкновениях, которые по приказу из Берлина предпринимала в различных районах Польши фашистская «пятая колонна».
Друг Яроша поручик Шмольдас писал в своем дневнике:
«27 августа, воскресенье. Сегодня нас снова вербовали в польскую армию. Вечером была объявлена боевая готовность.
28 августа, понедельник. Всю первую половину дня батальон был на занятиях. После обеда началась подготовка к отъезду
29 августа, вторник. До обеда снова были на занятиях. Во второй половине дня изучали различные вопросы, связанные с эвакуацией.
30 августа, среда. С утра готовимся к отъезду Объявлена всеобщая мобилизация»
Примерно 700 человек личного состава чехословацкой части, сформированной в Броновицком лагере под командованием подполковника Свободы, отъезжают в военный учебный лагерь, который расположен где-то на востоке. Местоположение его держится в тайне.
В колоннах по три роты батальона проходят по улицам Кракова. Чехословацкие бойцы уже знают, что события стали развиваться с невероятной быстротой. Наконец-то они получат униформу и оружие. Далеко вокруг разносятся слова строевой песни. В одном из рядов бодро шагает и поет со всеми вместе и Ярош:
У наших казарм
Ночью стоят часовые.
Не жди, моя милая,
Меня ты не дождешься.
Не жди, иди лучше спать.
А приходи, моя куколка, рано утром:
Откроются главные ворота,
И ты увидишь, как мы маршируем
В Кракове оживленно. В парках копают окопы. Толпы прохожих, стоящих на тротуарах, приветствуют чехов криками:
Браво, чехи!
Вы опоздаете, война уже началась!
Наши танки уже у Берлина!
Эти новости проносятся по рядам, вызывая улыбки на лицах бойцов. Вот и началось! И поляки наступают это замечательно!
На вокзале их восхищение поубавилось. Война, оказывается, еще не началась. Что за чепуха!
Поезд шел все время на восток долгие бесконечные часы. Ребята убивали время разговорами, игрой в карты, сделав из чемоданов, положенных на колени, своеобразные столики, некоторые дремали, откинув головы на деревянные перегородки вагонов, другие, прикрыв глаза, вспоминали о родном доме, от которого они с каждой минутой удалялись все дальше и дальше. Каждый из них оставил, на родине кого-то, кто ему очень дорог. Родителей, родственников, девушку или жену с детьми. Нелегко было, уезжать от них. Может быть, кто-то из ехавших в том поезде на восток и расслабился тогда на какую-то минуту, пожалел, что вообще покинул родину, свой дом Кто знает, удастся ли ему теперь когда-то бросить взгляд на родимый край.
6
Для Отакара Яроша родина это прежде всего мать, отец, братья
Мать его по имени Анна была родом из Лужны-на-Раковницку. Отец, Франтишек, родился в Гневковице-у-Гумпольце. И хотя он родился в крестьянской семье, где все срослись с землей, его потянуло в город. Он выучился на слесаря и, став странствующим подмастерьем, обошел несколько европейских стран. Побывал в Австрии, затем перешел через Альпы и очутился в Сербии. Прожив некоторое время в Бане-Луке он направился во Францию. Но стал скучать по родине и заспешил домой.
Отакару врезались в память каждодневные утра в их доме. Мать зовет:
Иржичек, Отоуш, вставайте, а то опоздаете в школу!
В печке уже полыхает огонь. Отец, как всегда серьезный и неразговорчивый, допивал кофе с цикорием. В большую кружку с кофе он обычно крошил своими грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами хлеб, а потом, когда кофе кончался, доедал его ложкой.
Мать в это время клала в его кожаную сумку кастрюльку с обедом: кнедлики с каким-нибудь соусом, булочки с маком или еще что-нибудь И термос с кофе. В бумагу заворачивала два бутерброда с салом.
Вот и хорошо, проворчал удовлетворенно отец, вытер ребром ладони себе губы, отодвинул кружку и встал.
Застегнув на все пуговицы черный потертый сюртук, он вытащил из левого кармана большие часы-луковицу на серебряной цепочке и посмотрел время. Потом захлопнул крышку и положил часы на место. Мать сняла с вешалки видавший виды кожаный пиджак и помогла ему одеться. Осталось только надеть темно-голубую железнодорожную фуражку с лакированным козырьком. Через секунду и это было сделано.