Мина, сказал Николай.
Это была первая операция подрывной группы отряда, в которой мост не взорвали, а спасли. И, пожалуй, впервые они чувствовали себя хозяевами, не таились и не думали об осторожности.
Юрко смотрел на реку, на притихшее село. Прислушивался.
А они, часом, не вернутся? спросил у Николая.
Вместо ответа тот резко повернулся в сторону холмов: там глухо ухнуло. Над их головами с шелестом и стоном пронесся снаряд и взорвался за селом.
Наша бьет! И лишь теперь ответил: Не вернутся.
Грицько принес немецкую мину. Все столпились вокруг него. И Юрко первым заметил разведчика.
Младший лейтенант в коротком полушубке медленно выехал из-за поворота шоссе. Сидел на низенькой, забрызганной грязью гнедой лошаденке. Настороженно держа перед собой автомат, остановился под плетнем. Юрко заметил звездочку на шапке лейтенанта. Радостно, по-мальчишески взвизгнул и запрыгал, обдавая всех жидкой грязью. Потом, не обращая внимания на сердитые выкрики, сорвался с места и побежал, разбрызгивая лужи.
Позднее младший лейтенант рассказывал, что, увидев вооруженное страшилище в немецкой шинели, с дикими воплями бежавшее на него, хотел выстрелить. И лишь как-то случайно, неизвестно почему, не сделал этого.
А Юрко, ничего не подозревая, мчался, не помня себя от радости. Ведь это был первый красноармеец, первый советский воин, которого он увидел за эти годы.
Николай рукавом стер с лица грязь, брызнувшую из-под сапог Юрка, выругался и, вдруг поняв, в чем дело, побежал вслед за ним.
Офицер растерянно улыбался. Его окружили, со всех сторон протягивали к нему руки, сняли с лошади. Каждый старался обнять и поцеловать его. Юрко кричал что-то радостно-восторженное, а что и сам не понимал. Все суетились, говорили наперебой. И все смеялись. Над ними с ревом пролетали тяжелые снаряды, но никто не замечал этого.
На серой глади реки весело заиграл первый розовый луч утреннего солнца
XXНА БЕРЛИН!
Советские войска вернулись в село в мартовское половодье. И сами, словно весеннее половодье, безудержной радостью залили землю, грозной силой забурлили по всем дорогам.
Уже пятый день, не стихая, гудят на улицах моторы, текут людские потоки. Стремительной волной движется на запад грозная, могучая армия. И там, где она прошла, из руин выходят люди, расправляют плечи, радостно загораются их глаза. Быстро восстанавливают дома, наводят мосты через реки, ремонтируют дороги. Прежде пустынные, улицы клокочут толпой, звенят веселыми голосами, смехом.
Пятый день, забывая о еде и сне, налаживает жизнь села Дмитро. Он и в сельсовете, в райисполкоме, и в колхозе. А Николай Иванович секретарь райкома носится по району на двуколке. Вдвоем организуют все, что надо, помогают Советской Армии. Руководят восстановлением дорог, мостов, мобилизуют транспорт, находят строительные материалы. Собирают и приводят в порядок уцелевший колхозный инвентарь, берут на учет зерно, скот. Предстоит весенний сев на освобожденной земле.
Необозримы ее просторы. Она лежит, оттаявшая и черная. А небо над ней нежно-синее, прозрачное, радостное. И радостно струится расплавленное золото солнца. Оно будит, согревает жаждущую землю, зовет к жизни. И на лицах людей траурная печаль и радость. Слезы и возбужденный, счастливый смех. Тесно переплелись в вихре волнующих чувств боль утраты и ликование.
На сельской площади черная глубокая яма братская могила. Вдоль ее краев выстроились в последнем, смертном параде двадцать белых сосновых гробов. Под наглухо забитыми крышками изуродованные до неузнаваемости тела погибших в последние дни в камерах полиции. Двенадцать истерзанных пулями трупов нашли на третий день после того, как сбежали жандармы. Нашли в наспех засыпанной гитлеровцами яме над рекой. Других откопали из-под развалин взорванного дома. Были это подпольщики-партизаны, жители села и военнопленные, родом из разных далеких и близких городов и сел Союза. Все они и рабочий из Куйбышева, и грузин с Кавказа, и белорус из Полесья отдали свою жизнь за общее дело. Их положат в братскую могилу в украинском селе Калиновка.
Со всего села собрались на площадь люди, чтобы проводить павших товарищей в последний путь. Над толпой, тесно сплоченной огромным горем, стоит сдержанный суровый гул голосов. Скорбно склонены обнаженные головы. Лишь надрывный женский крик жгучей болью раздирает торжественную тишину.
А мимо площади, по ухабистой дороге, увязая в грязи, движутся тяжелые орудия, ревут машины, глухо гудит земля под тяжестью танков. Вдоль дороги по тропкам, по прошлогоднему высохшему спорышу длинными цепочками и группами идут и идут красноармейцы. Они уже знают, они уже видели не одни похороны на своем долгом, многотрудном солдатском пути. Одни проходят мимо, по-военному четко отдавая честь. Другие снимают фуражки. Медленно и торжественно, по-крестьянски. Некоторые задерживаются, теряются в толпе, внимательно прислушиваются к разговорам. Кто-то из них уже рассказывает взволнованным голосом, скольких близких не застал в живых, освободив Ростов, Луганск. И вспоминает, как отомстил фашистам. Рассказывает, сколько гитлеровцев лежит на дороге за селом и сколько километров усеяно немецкими машинами возле Звенигородки, сколько фашистов уложили под Корсунем
Полощутся на ветру алые знамена с черными ленточками крепа.
Юрко в немецком френче, с автоматом через плечо стоит правофланговым в шеренге вооруженных партизан. Крепко зажал в руке ушанку с красной нашивкой. Склонил обнаженную голову. Ветер шевелит прядь белокурых, давно не стриженных волос. Потрескавшиеся губы крепко сжаты. Лицо худое, заострилось. И глаза кажутся очень большими. Неподвижным, застывшим взглядом смотрит в одну точку.
Над толпой вырастает невысокая крепкая фигура Николая Ивановича. Порывисто снимает смушковую шапку, обнажает бритую круглую голову. Минуту стоит неподвижно в тяжелом раздумье, и вдруг энергично встряхивает головой.
Дорогие друзья! Товарищи по оружию, братья и сестры! Осуществилось то, за что вы отдали самое дорогое, свою жизнь! И след фашистов простыл на этой земле, где вы боролись и погибли. У вашей могилы мы ваши друзья и товарищи. Родная земля примет вас
Тяжело падают слова в суровую, настороженную тишину.
Юрко слышит, понимает лишь начало того, о чем говорит Николай Иванович. Потом доносятся до него только отдельные слова, звуки. Сосредоточившись, он про себя повторяет первые слова, будто стараясь осознать их как-то глубже, по-своему. Не только умом, но и сердцем. И взгляд его тяжелый и немигающий так и остается неподвижным, направленным в одну точку. Там, над одним из белых гробов, рыдает тетя Ганна, плачет его мать, и какие-то женщины успокаивают их. В гробу останки его Кати. Юрко ездил в лес, нашел ее могилу и вместе с товарищами перевез прах девушки в родное село. Но ни тогда, когда ездил, ни теперь не может поверить и согласиться, что там действительно лежит Катя. Умом он сознает это, но не воспринимает, не верит давно окаменевшее сердце. Будто все это не настоящее, будто сон, который с минуты на минуту развеется. И Юрко, забываясь, ждет этой минуты. Стоит лишь проснуться и все исчезнет. И откуда-то подойдет живая Катя и весело скажет: «А чего это ты нос повесил?»
Причудливые мечты, странные мысли снуют в голове и уносят его куда-то далеко. Старается перебороть их, убедить себя, что чуда не будет, но не может. Кажется юноше: кто-то просто выдумал, что Катя в гробу, а на самом деле она ходит где-то здесь и сейчас приблизится.
Юрко видит опечаленные лица, белые гробы. Все действительно так, все настоящее и по-настоящему страшное. И острая боль в груди. Он думает о тех, кого хоронят. Что вынесли они в последние минуты? Какие муки? И еще думает о Степане Федоровиче. Особенно тяжело становится Юрку, когда вспоминает о нем. Кажется, если бы лежал он тут, рядом с товарищами, было бы легче Степану Федоровичу. И Юрку легче было бы. Можно было бы приходить на его могилу, без слов рассказывать обо всем, советоваться. И следа от него не осталось, даже пылинки с сапог Жил-был когда-то веселый родной человек. Казалось, навсегда останется рядом с тобой. И вот нет его Живет только светлое воспоминание и неизбывная тоска. И не напишешь родным, где лежат его останки, не найдешь могилы. Только всегда вспоминать будешь о нем, потому что иначе не сможешь. Вечно будет он жить: и в воспоминаниях о той страшной ночи, и в веселом гуле новостроек, и в шуме каждого нового трактора
А Катя жива, и непонятно, почему говорит теперь о ней Дмитро. И не надо так плакать женщинам, потому что не может, слышите, ведь не может быть, чтобы там, в гробу, была Катя!..
После Дмитра говорит какой-то военный. И уже не вздыхают, не всхлипывают, а громко и горестно рыдают люди на площади.
Тихо поднимается над землей первый гроб и затем опускается на дно могилы. Горячим клекотом, не заглушая рыдания людей, захлебываются автоматы. Тут, рядом с Юрком, и там, на улице, в рядах красноармейцев.
Плывет над морем обнаженных голов, на секунду задерживается, затем медленно опускается Катин гроб. Что-то оборвалось внутри. И сразу резануло страшным, безумным воплем тети Ганны. Задрожал всем телом. Перед его расширенными глазами рядом с потерявшей сознание женщиной выплыло суровое лицо брата. Глаз не видно отсюда. Только из-под насупленных бровей брызнули крупные слезы и быстро, жгучими ручьями катятся по перекошенному от боли лицу. Такими страшными показались эти крупные беззвучные слезы на мужественном лице, что у Юрка мурашки по телу пробежали. В один миг ясно ощутил и понял, что это все. Что это действительно ее, Катю, поглотила, скрыла от него навеки черная земля. Все его существо восстало против этого. Содрогнулся, взвился от боли, рванулся вперед. И, ухватив холодную руку Катиной матери своей горячей, ощутил, как жжет в груди. Захотелось кричать, плакать. Но плакать не мог. Глаза были сухи. Они полыхали огнем. А вместо крика лишь сдавленный шепот:
Тетя Ганна! Они еще наплачутся Слышите? До смерти будут помнить. Пока жив буду, не прощу.
Вырос на необъятной советской земле, искореженной войной, еще один могильный холм. И зазеленели на нем венки из еловых веток
С трудом передвигая ноги, сгибаясь под тяжестью горя и неутоленной жажды мести, брел Юрко от могилы куда-то вдоль улицы. Шел, останавливался, что-то додумывая и переживая. Смотрел под ноги на черную землю, и все казалось черным. Задумавшись, машинально остановился на углу. Куда идти?
Его внимание привлекло что-то постороннее. Еще не осознал и поднял лицо вверх. Синий, живой и радостный блеск высокого неба ослепил его. Черные галки стаей кружились над черными ветвями развесистого береста. Громко каркали, что-то озабоченно носили в клювах. Свивали на дереве новые гнезда. А еще выше, над ними, в глубокой синеве, безразличное к человеческому горю, искристо и тепло смеялось солнце.
На улице гудели моторы, грохотали танки, звучали живые человеческие голоса. Перекликались, весело поблескивая глазами, и добродушно ругали весеннюю грязь усталые красноармейцы.
Звонкий смех неприятно ворвался в грустные мысли юноши. Ему даже обидно стало. На перекрестке девушки засыпали гравием глубокую яму посреди мостовой. Какой-то офицер, проезжая мимо, кинул веселое слово. Тоненькая белокурая девушка ответила на шутку и засмеялась. Юрко взглянул на нее. На ресницах у девушки дрожали еще не высохшие слезы, а серые глаза уже смеялись так искренне и непринужденно, что его обида растаяла так же незаметно, как и возникла.
Тут же, на улице, под той самой школьной стеной, где когда-то Юрко и Катя наклеивали плакат, Николай Иванович говорил что-то председателю колхоза. Его сердитый голос звучал бодро и весело. А на крыльце школы стояла окруженная толпой ребятишек Галина Петровна. Жмуря от солнца ласковые глаза, показывала рукой на крышу и что-то говорила. На крыше школы суетились около деда Юхтема двое мальчишек. Дед, разравнивая сорванную жесть, быстро, словно из пулемета, стучал молотком.
А где-то, уже за хатами, взволнованный и радостный голос:
Мама! Мама-а! Да скорее идите, что это вы как неживая! От Ивана письмо пришло! Письмо-о!
Ни на минуту не останавливаясь, жизнь текла вперед взбаламученной весенней рекой. И ничто живое не могло выключиться из ее потока.
Юрко поправил автомат и пошел быстрее. Некогда останавливаться, отдыхать. Надо было собираться. Послезавтра в военкомат. Призываться. Хотя какой уж там призыв! Юрко был призван уже давно. Теперь он будет продолжать поход. Поход на Берлин.
XXIЗА ОДЕРОМ
Маленький, словно игрушечный, детский башмачок из желтой кожи лежал у Юрка на ладони. Взволнованный юноша не мог унять мелкой дрожи в руках, она расходилась по всему телу. Все его существо вскипало ненавистью.
Целый день их самоходка месила разбитые немецкие дороги. Все устали и проголодались. К вечеру остановились в каком-то городе. Он не был разрушен, но казался вымершим. Во враждебной тишине слышалось только сердитое лопотание. На каждой крыше, на дверях, чуть ли не над каждым окном спугнутыми голубями хлопали на ветру белые флажки. А вверху, над крышами, в сером небе на самом деле пролетала стайка быстрых голубей. Юрко проводил их взглядом, даже попытался определить породу по тому, как они летят. Следил за ними, пока не скрылись из виду. И когда отвел глаза, стало грустно. Светлым и далеким воспоминанием всплыл в памяти кусочек детства: школа, своя голубятня, серебристый красавец султан в небесной синеве. Охватила тоска по чему-то неповторимому, навеки утраченному. Зло взяло при виде этих чужих, молчаливых, настороженных домов, гулкой пустоты замерших улиц.
На всей длинной и узкой, словно склеп, улице встретилось им только одно живое существо. Низенький толстый немец в пестром пальто быстро пробежал по тротуару, испуганно озираясь. Увидев красноармейцев, снял круглую шляпу с узенькими полями и низко поклонился, сверкнув желтой лысиной. Так, изгибаясь, кланялся с холодной, словно приклеенной, улыбкой. Отвешивал поклоны и пятился, пока не скрылся, провалившись в темную пасть ворот.
Остановились на небольшой площади. Посредине обнесенный железной решеткой скверик. Несколько аккуратно подстриженных деревьев. А вокруг каменные, почерневшие от времени стены домов.
Товарищи зашли в какой-то магазин, надеясь раздобыть что-нибудь съестное. Юрко задержался у машины, осматривая мотор, потом последовал за ними. Прошел мимо широкой витрины, толкнул дверь-вертушку. Товарищи стояли посреди магазина. На блестящей поверхности пола причудливо преломлялись отражения их фигур. Осматривались без любопытства, равнодушными глазами. Интересного, действительно, не было ничего. Попали в какой-то комиссионный магазин. Он выглядел так, словно хозяева вышли куда-то на минуту и сейчас вернутся. Вдоль стен поблескивали большие зеркала в резных рамах, жались друг к другу кресла, диваны, обитые кожей, бархатом и шелком. За прилавком на полках рядами стояли новые и поношенные башмаки, сапоги и валенки. Целый отдел с уймой пальто мужских и женских: летних, демисезонных, меховых и кожаных. Целая выставка картин, множество различных вещей тонкой работы. Все так и осталось выставленным для продажи.
Крошечный желтый башмачок стоял, забытый на стекле прилавка. Юрко машинально взял его в руку. Повертел от нечего делать. И как-то невольно заметил на белой, уже слегка потертой подкладке красное пятно. Присмотрелся. Красные стертые буквы клеймо киевской обувной фабрики. Рука его задрожала. Показалось, что буквы написаны кровью. Эти башмачки уже носили чьи-то маленькие ножки. Там, дома. И все это богатство, навезенное сюда, тоже оттуда украденное, награбленное. Желтый башмачок дрожал на ладони. Может, сорван он с ноги той девочки, которую видел в овраге в зимний день перед немецким рождеством. Синий свитерок, белокурые волосы, босые восковые ножки
Горячая волна ненависти залила мозг, ослепила. Все тяжкие кровавые годы сказались сейчас. Что-то сильное и властное толкнуло руку к ремню. Он выхватил гранату, размахнулся, громко крикнул:
Выйдите! Сейчас же все выйдите!
Товарищи посмотрели на Юрка удивленно. Скворцов даже улыбнулся, но тут же стал серьезным. Перекошенное от гнева лицо юноши побелело, глаза сверкали.
Выйдите!
Голос его был таким решительным, что они подчинились и молча вышли.
Зайдя за спину Юрка, Скворцов успел перехватить его руку и ловко выхватить готовую вырваться и взорваться гранату.
Бледный от возбуждения и гнева, Юрко со сжатыми кулаками бросился на командира. Тот отскочил в сторону. Товарищи громко рассмеялись.
Честное слово Ты, брат, сумасшедший какой-то, проговорил, улыбаясь, Скворцов, совсем как когда-то Степан Федорович.