Юрко остановился, тяжело переводя дыхание. Даже огляделся удивленно. Ему стало неловко, но это быстро прошло. А возбуждение улеглось не скоро. Хотя и нес он на немецкую землю гнев и ненависть, но шел сюда не жечь, не разрушать. И чувствовал себя здесь не только воином-мстителем, а и воином, несущим освобождение. Но в этом опустевшем немецком городе, в магазине, набитом награбленными вещами, ненависть плеснула через край, и юноша пришел в бешенство
Тогда, в марте, на фронт Юрко не попал. Военкомат направил его в один из тыловых городов в танковое училище. Изучал он там самоходные орудия. Учился и с тревожной радостью следил за каждым шагом Советской Армии. Волновался и едва сдерживал опасение: «Не успею!»
Через десять месяцев, как раз когда фронт подошел к Одеру, Юрко сдал экзамены и, попрощавшись с училищем, охваченный нетерпеливым, лихорадочным волнением, наконец сел в поезд. Ехал к месту формирования. Через неделю был назначен водителем самоходного орудия и получил настоящую боевую машину. Орудие поставили на платформу эшелона, а прислуга заняла теплушку.
Командир орудийного расчета, старший сержант Скворцов, сразу пришелся Юрку по душе. За то долгое время, что они ехали в этих тряских вагонах, Юрко успел узнать и полюбить его. Юноше нравилось в нем все: манера ходить, слегка выпятив грудь, упрямый взгляд, привычка говорить лаконично и ясно. Скворцов сибиряк. Он вовсе не боялся холода и почти всегда носил короткий полушубок внакидку. И это тоже импонировало Юрку. Незаметно для себя стал подражать командиру. Пожалуй, даже усы завел бы такие, как у Скворцова, если б они у него росли.
И еще одно влекло Юрка к Скворцову. Чем-то почти неуловимым, вероятно веселым характером, смелостью и решительностью, непоседливостью и любовью к шутке, напоминал Степана Федоровича. Поэтому казалось, что Степан Федорович жив
В Западной Польше выгружались из эшелона. На сборы ушло два дня. Там Скворцов каким-то образом разведал и в дороге уже по секрету сообщил:
На Первый Украинский фронт едем.
Значит, будем Берлин брать! подхватил его слова Юрко и, повеселев, включил мотор.
После форсирования Одера самоходка, которую водил Юрко, уже несколько раз участвовала в глубоких рейдах в тыл врага в составе танкового соединения. В первых рядах врывалась в немецкие города, штурмовала дзоты и прямой наводкой разбивала мутные волны контратакующей фашистской пехоты. Дважды была она в засаде и расстреливала немецкие танки в упор. Через две недели на корпусе недавно выпущенной самоходки появилось много царапин. И четыре красные звезды, свидетельствующие о том, что Юрко подбил четыре вражеских танка. Юрка наградили орденом.
Однажды он сам наткнулся на засаду. Путь ему преградили стальные рогатки, замаскированные кустами. Машина остановилась, в нее сразу полетело несколько фаустпатронов. Один попал. Вспыхнул огонь. Юрку обожгло руку. Товарищи мгновенно выскочили и залегли отстреливаясь. На секунду Юрку показалось, что самоходка погибла, и злость охватила его. Ни испугаться, ни растеряться он просто не успел. Не ощущая боли в обожженной руке, он, по примеру Скворцова, каской зачерпывал влажный песок и землю, засыпал огонь. Гасили, не замечая ни времени, ни того, что творится вокруг.
Когда на помощь им подошел танк, огонь уже был погашен. Теперь лишь заметил Юрко: шинель у него на плече разодрана и набухла кровью. Скворцов, закусив губу, ладонью левой крепко сжимал правую руку. Между пальцами струилась кровь. Через несколько минут медсестра надрезала шинель и перевязала Юрку плечо. Рана была неглубокая. «Пустяк, царапина», сказал он. Донимала лишь обожженная рука: перевязка и какая-то мазь не очень помогли. А у Скворцова дела были неважные. Ему раздробило большой и указательный пальцы. Едва удалось остановить кровь.
Оказав первую помощь, сестра объяснила, где находится медпункт, и велела обоим немедленно идти туда. Юрко, еще не остыв после боя, охваченный пылом борьбы, сердито буркнул:
Никуда я не пойду!
Решайте сами. А вот вам, товарищ старший сержант, обратилась к Скворцову, приказываю немедленно отправиться в санбат.
Поддерживая правую руку левой, с перекошенным от страдания лицом, Скворцов посмотрел на сестру злым, затуманенным болью взглядом.
Ты что, девушка, шутишь?! Да я, может, два года от самой Волги сюда шел. Да я, если на то пошло, на четвереньках поползу, а в Берлине буду. Иди, девушка, своей дорогой, не действуй на нервы!
Так и не пошел. Несмотря на то, что много крови потерял и даже почернел от боли. Только попросил товарищей, когда сестра, выведенная из себя его упрямством, наконец ушла:
Вы, братцы, не выдавайте! Если сознание потеряю не устраивайте паники. Это пустяки потемнеет в глазах да и пройдет.
Его не выдали.
Страшно промучившись, Скворцов через несколько дней, как и прежде, бодро ходил вокруг замаскированного орудия. Над чем-то задумавшись, на минуту останавливался и снова начинал ходить. Юрко стоял неподалеку, опершись спиной на гусеницу. Был переполнен ожиданием чего-то нового и невиданного. От напряжения сохло во рту и очень хотелось курить. Время от времени, забываясь, доставал из кармана жестянку с табаком и снова прятал. Вспоминал: курить нельзя.
Над миром плыла черно-бархатная апрельская ночь. Над фронтом повисла неестественная тишина. Такая необычная, такая неимоверная и неправдоподобная, что даже в голове от этого шумело. Просто не верилось, что во тьме за этой тишиной притаился целый фронт: сотни тысяч воинов, множество машин. Юрко твердо знал, что это так, и все же не мог поверить. Тишина угнетала, рождала нетерпение.
Словно ощущая это нетерпение, Скворцов остановился возле Юрка и горячо зашептал:
Ну, брат, кажется, теперь уже скоро
Люди ждали. Надеялись, что раздастся оглушительный удар. Но произошло неожиданное даже для них. Внезапно темную пелену ночи разорвал огненный меч. Юрко содрогнулся. «Почему? Откуда? Обнаружили? Враг?» испуганно заметались мысли.
А тем временем сразу за первым вспыхнуло множество прожекторов. Поток нестерпимо белого, ослепительного пламени могучей лавой разлился по полю. Стало светлее, чем днем. Глаза невольно закрывались. Можно было представить себе, что́ творилось у гитлеровцев. Ослепленные и растерянные, они были так поражены, что никто из них не в состоянии был произнести ни слова. Они, наверное, думали, что загорелась сама земля. Зрелище было величественным и страшным. Казалось, что свет льется, излучается отовсюду: с земли, с неба, с каждого деревца и камешка. Все вокруг дрожало, переливалось, блестело, преломляя и отражая лучи прожекторов. Словно какой-то волшебник усыпал землю яркой, огненно-искристой чешуей. Всех охватило праздничное и торжественное настроение. Смотрели вперед молча, восхищенно.
Юрко замер. Он вздрогнул, хотел о чем-то спросить, даже рот приоткрыл, но промолчал. Лишь через минуту смог перевести дух и растерянно протер рукой глаза.
Скворцов пришел в себя раньше; он воспринял это зрелище юмористически:
Наши берут фашиста, как зайца, на свет.
И сразу же подтянулся, стал серьезным.
За нашу Советскую Родину! По немецким захватчикам!.. торжественно прозвучал голос командира батареи.
Огонь! закончил Скворцов.
Ударило сотнями взрывов, в которых исчез, растаял выстрел их орудия. Дрогнула земля. Загремели и огненными метеорами прошелестели над головами похожие на молнии стрелы «катюш». Все потонуло в громовом грохоте. Он поражал своей грандиозностью, ошеломлял. И вместе с тем нес в себе то огромное, что хотелось обрушить на голову Гитлеру. Потому что обычных выстрелов было для этого мало. Стоя возле орудия, Юрко не ощущал собственного тела. В этом океане выстрелов, вернее не выстрелов, а какого-то общего адского рева, чувствовал лишь подъем и острую радость. Радость от сознания своей силы, которая слилась с силой армии, с силой Отчизны.
Начиналось решающее наступление на Берлин логово Гитлера.
XXIIПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
Скворцов выбил о косяк обгоревшего окна свою коротенькую трубку и спрятал ее в карман.
Ну, товарищи, чувствую, скоро будет последний выстрел.
Сказал он эти слова на второй день мая 1945 года.
Над дымящимися, разбитыми, поверженными в прах улицами Берлина клубилась красная кирпичная пыль и застилала солнце. Постепенно, одно за другим, умолкали орудия. В торжественной тишине уже только кое-где изредка ухали одинокие разрывы.
Все знали: еще с утра комендант осажденного берлинского гарнизона генерал от артиллерии Вейдлинг с чемоданами и в сопровождении денщика перешел в место расположения нашего командования. Оттуда уже отдал своим войскам приказ сложить оружие и не оказывать бессмысленного сопротивления.
Фашистский Берлин капитулировал. Солдаты толпами выходили на улицу, поднимали белые флажки, складывали оружие и сдавались в плен. Из соседних кварталов передавали: над рейхстагом развевается алое знамя. Горит имперская канцелярия
А тут, на их участке, еще шел бой. Группа упрямых эсэсовцев засела в желтом двухэтажном домике и сдаться отказалась. Весь дом был изрешечен снарядами. Крыша горела. А они сидели в подвале и все еще огрызались.
Скворцов одной рукой поднял снаряд и поднес к орудию. Юрко помог ему. Потом Скворцов большим пальцем расправил усы и попросил:
А ну-ка, Юра, подсыпь!
Юрко включил скорость, дуло орудия высунулось из-за угла. Скворцов выпрямился, нахмурил брови, скомандовал:
По банде поджигателей и убийц огонь!
Дуло орудия дрогнуло, рванулось вперед и отскочило на место. Желтая стена напротив пошатнулась, секунду постояла, словно решая, куда упасть, и всей массой рухнула на мостовую, наполнив улицу дымом и клубами розовой пыли.
Юрко смотрел на все это с равнодушной усталостью в глазах. Слышал, как летели вверх и потом звонко шлепались на мостовую обломки кирпичей. К таким зрелищам он уже привык. В пылу боя Юрко подъезжал под самые стены, откатывался назад, снова мчался вперед, стреляя то с места, то на ходу. В грохоте, огне и дыму не замечал ни дня, ни ночи. Оглушенный взрывами, охваченный желанием скорее пройти улицу до конца, он забывал об опасности, не видел ее. Уже не раз был на волосок от гибели.
Несколько минут стояла тишина. Потом сквозь стену розовой пыли он заметил в заваленном кирпичом проеме подвального окна белый лоскут. Нацепленный на острие штыка, он мелко дрожал в чьих-то руках.
Ком, ком! крикнул Скворцов. Хенде хох!
За всю войну он употреблял только эти три слова, обращаясь к немцам.
В проеме появилась каска, потом плечо. Согнутая серая фигура побрела через улицу, как-то неестественно, по-змеиному извиваясь. Руки были подняты вверх. В одной зажат белый лоскут. За первым эсэсовцем выползли и остальные. Их было не больше десяти. Впереди шел молодой офицер. Если б он сменил грязную порванную одежду и привел себя в порядок, вышел бы вылитый шеф МТС Вильде. Юрко с минуту глядел на его холеное посеревшее лицо. Конечно, это был не Вильде. Того разнесло в клочья взрывом. Но и этот, наверное, свистом подзывал людей, как собак, подталкивал их стеком, а ударив, брезгливо морщился. Попадись такой вот Вильде ему в руки год тому назад, плохо пришлось бы фашисту. Напуганный эсэсовский хлюпик с побелевшими губами вызывал лишь презрение и брезгливость.
Эсэсовцы бросали оружие в кучу. Потом остановились растерянные, с поднятыми руками, не зная, что делать дальше. Никто их не обыскивал. Юрко коротко, вложив в одно слово все свое презрение, бросил:
Век!
Это слово фашисты очень любили употреблять там, у него на Родине.
Улица, до сих пор пустынная, оживала: из каких-то щелей, из подворотен, из подвалов стали выползать бледные, напуганные берлинцы. Лезли, тащили за собой узлы, чемоданы, одеяла. Серые помятые лица, мутные, блуждающие глаза. С боязнью и любопытством поглядывали они на красноармейцев и, подбодрившись, понимая, что их не тронут, угодливо кивали головами и жалко улыбались.
Дядя, дядя! услышал Юрко совсем близко.
Огляделся. Из-под развалин кирпичной стены показалось какое-то серое одеяло. Потом из-под него высунулась головка. Лицо, обрамленное светлыми кудрями, большие синие глаза.
Дядя, вы уже не стреляете?
Юрко подошел, откинул одеяло. Девочка лет шести доверчиво подошла к нему и ручкой потрогала ремень автомата.
Ты откуда взялась, а?
А мы сидели там Мама все время молчала, не хотела говорить. У нее на лбу кровь. А я боялась.
Девочка говорила спокойно. И личико казалось спокойным. И слезы, катившиеся из больших синих глаз, выглядели неестественными.
Юрко взял девочку на руки. Она обхватила его шею тоненькой ручонкой. Не знал, как с ней обращаться. Случайно нашел в кармане кусочек сахара, дал ей. Девочка внимательно посмотрела на лакомство, потом робко поднесла ко рту, но попробовать не решилась.
Дядя, а это кушать можно? А мама говорила, что мы из Киева. Она тут мыла полы. А рыжий дядя бил ее палкой по голове. Он давал мне кушать сырую картошку и очень смеялся, если я плакала. Всегда смеялся. А когда начали стрелять, мы спрятались тут, и мама говорила, что придут наши красноармейцы, заберут нас домой. А потом стреляли, и мама больше не хотела говорить. А это далеко домой? А?
Юрко прижал девочку к груди. Стоял, смотрел вперед и ничего не видел. Чувствовал: глаза становятся влажными
Скворцов приказал зачехлить орудие.
Над Берлином стояла звенящая тишина. Нечастые раскаты глухих обвалов почти не нарушали ее. Падали горящие дома. Над развалинами стлался черный дым.
Скворцов прислонился плечом к белому чехлу орудия. Фуражка сбилась на затылок, из-под нее свисала прядь взмокших волос. Ворот гимнастерки расстегнут. Неторопливо набивал трубку. Устало и удовлетворенно улыбающийся, он был теперь похож на косца, который, много и с удовольствием поработав, решил передохнуть.
Держа на руках притихшую белокурую девочку, стоял возле него Юрко. Высоко подняв голову, смотрел вдаль. А мимо них бесконечным потоком, понурыми, безмолвными серыми тенями на фоне дымящихся развалин проплывали пленные. И теперь уже в самом деле становились они лишь тенями прошлого.
XXIIIНАД МИРОМ СНОВА ВЕСНА
Над Берлином в прозрачном весеннем небе полоскались знамена народов-победителей. На крыше рейхстага, величественно развеваясь на легком ветерке, рдело знамя Советского Союза.
Еще дымились пожарища. Еще обваливались с глухим грохотом обгоревшие и разрушенные стены. Но после десятидневных жестоких боев в укрощенном и побежденном городе стало необычайно тихо.
Отгремел и затих грохот канонады. Люди зачехлили орудия. Стерли с винтовок черную боевую копоть и смазали их маслом. Осела на землю розовая кирпичная пыль, постепенно рассеялся угарный дым, и вдруг все увидели, что воздух действительно прозрачен, что небо высокое и чистое и что над миром снова весна.
В нем не только ухабистые грязные дороги, узкие и сырые окопы, темные блиндажи, газовые камеры и вой смертоносных мин. Снова поят землю теплые дожди, белеют вишневые сады, веет от земли ароматом цветов. Вслед за красноармейскими колоннами пришла и вступила в свои права весна.
Впервые за четыре года солдаты могли ходить не пригибаясь и не маскируясь. Настроение у них было радостное, праздничное. Ходили группами у Бранденбургских ворот в обгоревшем парке Тиргартен. Возле рейхстага можно было увидеть целые толпы. Тут звучали языки чуть ли не всех народов мира. Но сегодня люди понимали друг друга без слов. Русские, англичане, американцы, французы, чехи, поляки, греки, сербы, болгары и арабы. Кто в военной форме, кто в штатском, кто в истлевших лохмотьях вчерашних рабов все они сегодня были свободны, веселы и счастливы. Они смотрели вверх, и лица их озарялись отсветом алого Знамени над рейхстагом. И в радостном возбуждении на разных языках восклицали одно: «Слава!» Они тесно сплетали руки, и тогда над толпой вырастала фигура в серой шинели, с пятиконечной звездой на фуражке. Слава! Слава ему, воину-победителю, советскому солдату, который принес свободу, мир и покой всему миру!
Был день девятый весеннего месяца мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Была весна, первая после войны, свободная весна.
Только что отгремел салют в честь победы. Из репродукторов громко неслись четкие торжественные слова.
Было около двух часов дня. По улице Гинденбурга медленно шел человек в штатском. Поношенный пестренький костюм, легкий летний плащ, стоптанные башмаки. По одежде его можно было принять за немца, но на немца он не походил. На улице чувствовал себя непринужденно, не заискивал перед встречными солдатами, не кланялся подчеркнуто вежливо, не озирался по сторонам. Шел спокойно, медленно. Казалось, все вокруг давно уже стало для него привычным и неинтересным: все эти обгоревшие и уцелевшие дома, заборы, чугунные решетки оград, подстриженные деревья. Казалось, интересовали его только люди. И, вероятно, не все. Немцев с белыми повязками на рукавах он вовсе не замечал, на солдат-союзников поглядывал со сдержанным любопытством и, лишь встретив красноармейца, внимательно смотрел на него, тихо и тепло здоровался. А иной, раз останавливал и спрашивал о чем-то. Получив ответ, минуту-другую стоял в раздумье, затем продолжал путь.