Ребята обиженно опустили головы. Юрко с досадой спросил:
Значит, не надо было выносить знамя, не надо было хранить оружие?
Я не говорил этого. Но болтать лишнее и рисковать попусту не следует. А вы на колхозном току недели две назад развели митинг чуть ли не под самым носом у полицаев и старосты. Вы что, сволочей-полицаев или петлюровское охвостье агитировать вздумали? Похвастать захотелось?
Ну, а что же нам делать?
Конечно, бороться. Но бороться серьезно и организованно. В оккупированных районах развертывается всенародная партизанская борьба. Комсомол и молодежь в этой борьбе, как всегда, должны быть помощниками партии.
Но как их найти? в один голос воскликнули ребята.
Предположим, что сейчас комсомольской организации в селе нет. Предположим, что остался я один.
Так надо ее создать, нас утвердят потом! вскочил с места Толя.
Правильно! Надо организовать подпольную комсомольскую группу. Вот я и хочу спросить, согласны ли вы вместе со мной создать такую группу, согласны ли помочь поднять молодежь на борьбу против захватчиков?
У ребят глаза заблестели от восторга, но Сашко сразу охладил их пыл:
Если согласны пока все. А теперь осторожно потолкуйте со своими товарищами. Присмотритесь хорошенько кто из них достоин того, чтобы работать в такой организации, конечно, ничего им не рассказывайте. О том, что разговор этот должен остаться между нами, я и не говорю. Сами знаете!
Ребятам льстило то, что Сашко им доверяет, и они торжественно пообещали не разглашать тайны и соблюдать строгую дисциплину, но ждать им очень не хотелось.
Разговор с Сашком немного разочаровал Юрка. В тот момент он даже не представлял, что время, о котором говорил Сашко, настанет очень скоро и что развернется такая борьба, о которой он и мечтать не смел.
Прошло три дня, и Дмитро опять послал его к Галине Петровне. Послал, ничего не сказав при этом. Галина Петровна вручила ему листок тоненькой папиросной бумаги, густо исписанный химическим карандашом. Впервые сказала, что поручает ему дело, возможно, на первый взгляд несложное, но весьма важное. Ему, подростку, удобнее, чем взрослому, проникнуть на ферму, расположенную на краю леса, километрах в трех от села. Там, в сторожке, он застанет человека, скажет, что пришел от брата, и передаст эту бумажку. Идти надо сейчас же, так как тот человек пробудет на ферме недолго. В случае опасности бумажку можно проглотить.
Поручение действительно было нетрудным. За полчаса Юрко дошел до фермы. Сторожка была пуста. Он остановился: на пороге.
Тебе, паренек, что надо? вдруг услышал он голос позади себя и вздрогнул от неожиданности. Невысокий человек в дождевике тихо переступил порог вслед за ним.
Я от брата, подавив волнение, быстро ответил Юрко. Незнакомец отбросил капюшон дождевика, снял шапку.
От брата?
Юрко поднял голову и оцепенел от удивления. Перед ним стоял секретарь райкома Николай Иванович Нестеренко.
«Так вот оно что! затрепетав от счастья, подумал Юрко. Партия! Значит, правду сказал Сашко! Значит, не зря появился здесь брат! Партия! Партия тут, с ним, на захваченной врагами земле!»
Никогда еще за время оккупации Юрко не ощущал такого счастья, силы и уверенности, как в эту минуту, когда он передавал Николаю Ивановичу записку. Теперь чувство прежнего одиночества совсем развеялось. С ним была Партия. Она ни на мгновение не оставляла народ в беде. Это она через Николая Ивановича, Дмитра, Галину Петровну и, наверное, многих других объединяла, сплачивала, организовывала и вела народ на борьбу с врагом.
И Юрко всем своим существом ощутил и ясно понял, что его жизнь складывается теперь совсем по-иному, что он нашел в великой всенародной борьбе свою тропку и свое место.
IVПЕРВАЯ СТРАНИЦА
Поздний вечер, темень Идет дождь вперемешку со снегом. Тоскливо завывает в ветвях холодный ветер, Юрко стоит у ворот, прислонившись спиной к стволу высокого береста. Накинул на голову ватник брата и пристально вглядывается в темную улицу, чутко прислушивается.
Перед глазами какая-то грязно-серая муть. Клокочет, пенится, встает за несколько шагов непроглядной стеной. Ни одно окно не светится. Иногда кажется, что ты в мире один-одинешенек, что нигде нет ни души. Лишь густая тьма и серая пустота, в которой изредка вспыхивает и сразу гаснет далекая автоматная очередь: где-то на краю села подбадривают себя трусливые фашистские часовые. Пареньку немного страшно, но в то же время и приятно. Страшно, потому что из темноты в любую минуту может вынырнуть немец или полицай. Внезапно, как ножом, прорежет тьму луч карманного фонарика. Или разорвет тишину неожиданный выстрел. Но ему интересно стоять тут: его не обманешь и не застигнешь врасплох. В ночной тишине еще издали услышит он шлепанье сапог по грязи, как бы ни старались подкрасться незаметно. Тогда Юрко приблизится к дому, осторожно трижды проведет ногтем по стеклу окна и сам, невидимый, как охотник в засаде, будет наблюдать за расплывчатой тенью неизвестного пришельца. А тот даже не заподозрит, что за ним следят.
Юрку сегодня тоскливо, как никогда. Ведь вечер этот седьмое ноября. В прошлом году в этот день все было иначе. Днем ходили по селу с музыкой и красными флагами. Была демонстрация. Потом многолюдный митинг на площади. В школе детям раздавали подарки, вечером показывали кинофильм. А над селом до утра сверкали электрические огни, гремела музыка. Нарядно одетые люди спешили в клуб на спектакль или принимали гостей у себя дома. В этот день обязательно прибывали от братьев поздравительные телеграммы, а часто и посылки с подарками: ботинки, увлекательная книга, набор масляных красок.
Теперь нет ничего. Село будто вымерло. Ни света, ни веселых голосов. Юрко даже не знает, где братья, живы ли они Он стоит, думает о них, и ему хочется верить, что братья живы и невредимы и где-то в другом месте, в других условиях тоже сейчас думают о нем. Немного теплее становится на душе, хоть невыносимая тоска гложет по-прежнему. Мороз проходит по коже, когда он вспоминает, что совсем недалеко на той самой площади, где в прошлом году был митинг, стоит виселица. На ней, под дождем и снегом, раскачивается тело Михаила Павловича, заведующего районным отделом народного образования и члена бюро райпарткома И хочется, чтобы хоть на мгновение случилось что-нибудь неожиданное. Чтобы блеск огня прорезал тьму, чтобы прозвенело живое слово.
По-разному говорят в селе о фронте, но все вести неутешительны. Наши оставляют город за городом. Фашисты держатся надменно, будто победили уже весь мир. Хвастают, что через несколько дней падет Москва и война окончится для них полной победой не далее как в этом году. Трудно что-либо понять Юрку в этой мутной, осенней темноте. И очень не хочется верить в то, что все действительно так, что ночи не будет конца. Не хочет угасать теплая надежда. Верит Юрко в осуществление своей заветной мечты, которую так любовно взлелеял, никому о ней не рассказывая. Должна же она когда-нибудь сбыться! И Юрко живет этим, мечтает страстно и затаенно. Мечтает, ибо кто в его возрасте не мечтал! Кто не был, хоть на мгновение, хоть мысленно, героем, защитником, мстителем!
Тихо скрипит дверь. На секунду тоненькая, как игла, полоска света впивается в темноту.
Юрко! слышит тихий голос матери.
Он отходит от береста, приближается к хате.
Тихо?
Тихо.
Пойди погрейся.
Я не замерз.
Иди, иди. Еще простудишься. Теперь только болезней нам не хватает. Иди, я постою
Холода он не боится, но в дом влечет жгучее детское любопытство.
В комнате сильно накурено. На столе тускло горит лампа. На стенах пляшут тени, и поэтому кажется, что в доме полно людей. А за столом лишь трое. Брат Дмитро, в синей рубашке, с подстриженной, теперь широкой бородой, задумался, положив голову на руки, и смотрит куда-то в стену. Напротив невысокий, коренастый и широкоплечий человек. Острые глаза прячутся под низко нависающими белыми бровями, шероховатые щеки обветрены. На плечах короткий белый полушубок. Это секретарь райкома. Юрко смотрит на него, и сознание, что он приобщен к великой тайне, наполняет душу трепетным восторгом. Ведь этот человек на нелегальном положении. Фашисты, охотясь за ним, тщетно обшарили два района. О нем шепчутся в селах. А он сидит вот здесь, рядом. Он доверяет Юрку и полагается на него, на его бдительность. А что, если бы узнали об этом в полиции? Не посмотрели бы на то, что Юрку только пятнадцать лет. От такой мысли он проникается уважением к себе. И ему кажется, что с этими людьми вообще бояться нечего. Что вообще никакая опасность с ними не страшна.
Ближе к дверям, положив ногу на ногу (на одной ботинок, другая в валенке), сидит Степан Федорович. Тот самый, которого спасла Катя и которого зовет отцом. У него черный курчавый чуб. А в серо-стальных, почти темных глазах все время поблескивают насмешливые веселые искорки. Он раздувает тонкие ноздри длинного хрящеватого носа, смешно, двумя струйками, как паровоз, выпускает дым и хитро поглядывает на Юрка.
Что, зятек, промерз?
Степан Федорович оказался неугомонным шутником, пересмешником. С Катей они всегда хохочут, переворачивая в доме все вверх дном. Тетя Ганна часто даже сердится. Катю он называет дочкой, говорит, что теперь у него две дочери. Одна, настоящая, живет на Урале. А так как Юрко очень часто приходит к тете Ганне (то с каким-нибудь поручением от брата, а то просто посидеть, чтоб обменяться с Катей книгами, поговорить и, конечно, пошалить немного), то Степан Федорович зовет его зятем. Это слово приводит Юрка в смущение, и он заливается румянцем, словно красная девица.
Ничего, брат, привыкай. Как говорится: «Терпи, казак, атаманом будешь». Садись, погрейся
Они, видно, говорили о чем-то, а когда вошел Юрко, замолчали.
На скатерти лежит нарезанный хлеб, на сковороде яичница. Стоит миска с огурцами, бутылка водки.
Степан Федорович берет бутылку, откупоривает ее и быстро, очень ловко наливает рюмки.
Водку пьешь, зятек?
Юрко еще больше смущается. Водки он сроду не пил. Ко всему еще и Дмитро оборачивается к нему, с минуту смотрит внимательно.
Садись, Юрко.
Тревожное предчувствие теснит ему грудь. Что-то хочет сказать брат серьезное и важное. Неужели действительно что-то должно произойти? Паренек осторожно и неловко присаживается на краешек стула.
Вот что, Юрко Какой сегодня день, знаешь?
Знаю.
Так вот Сегодня в Москве, на Красной площади, как всегда, слышишь, как всегда! состоялся военный парад. Николай Иванович сам слушал Москву. Да ты не стесняйся, выпьем по рюмке за нашу победу. И за Москву
Так вот оно!.. Не зря все время казалось что-то должно произойти. И произошло. И не поймешь теперь, отчего сжалось горло, жжет в груди, не хватает дыхания. То ли с непривычки рюмка водки так подействовала, то ли радостная новость? Значит, как и всегда, стоит и будет стоять Москва! И доносится ее голос даже сюда. Она озаряет все в непроглядной осенней тьме. Юрку становится тепло и хорошо. Утирает набежавшие от крепкой водки слезы и смелеет. Ему тоже хочется сказать что-нибудь значительное, свое, взлелеянное в мечтах.
Значит, я верно думал, говорит, улыбаясь так, будто он не только думал, а рассказывал о своих мыслях присутствующим. Верно думал, что еще настанет такое время, и я еще обязательно буду брать их Берлин.
Юрко вдруг умолкает и краснеет.
Степан Федорович хлопает его по спине и одобрительно смеется:
Вот это по-моему! Такой зять мне по душе!
Юрко краснеет еще больше. Ему кажется, что он брякнул глупость. Блестящими глазами робко поглядывает на всех. Секретарь тепло улыбается. Брат серьезно смотрит на него, и в его зрачках поблескивает, отражаясь, свет лампы.
Возможно. А такое время, конечно, настанет. Но для этого надо еще крепко поработать.
Степан Федорович надевает шинель, берет в руки шапку.
Ну, мне пора! Приходи, зятек, обсудим, как Берлин брать.
Весело прощается и, прихрамывая, идет к двери. Рана уже зажила, но он остался калекой, инвалидом и тянет обутую в валенок, не сгибающуюся в колене ногу.
Секретарь райкома перед уходом о чем-то долго беседует с братом. Потом оглядывается, ищет глазами Юрка и, встретившись с ним взглядом, громко говорит:
Юра нам, конечно, во многом поможет. Дело важное, но и он, вижу, парень надежный. Самое главное тут держать язык за зубами.
Николай Иванович неторопливо застегивает полушубок, плотно до самых ушей натягивает на бритую голову смушковую шапку, перекидывает через плечо автомат, а поверх набрасывает дождевик. С минуту стоит у двери, а затем, резко открыв ее, сразу ныряет в темноту.
VОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Несмотря на свои четырнадцать лет, Катя кажется почти взрослой. К тому же ей действительно хочется быть взрослой. И потому она носит платья подлиннее, а толстую черную косу обвивает вокруг головы. Полные розовые губы нарочно крепко сжимает, чтобы не выступали на смуглых щеках предательские детские ямочки. И потому часто хмурит изогнутые черные брови. Зато в блестящих глазах, как говорит мать, «скачут чертики», и их никак не скроешь.
В последнее время Катю больше всего беспокоит то, что люди, будто сговорившись, не хотят замечать, что она уже взрослая. Мать иной раз покрикивает на нее, а то вдруг начинает ласкать, словно ей три годика. Степан Федорович дразнит ее, называет Красной Шапочкой, рассказывает сказку о козе-дерезе. С ним никак не выходит серьезный разговор, и поэтому она перестала называть его «тато». Она вообще теперь держится очень строго. Сердито кричит на каждого заходящего в хату гитлеровца, совсем не боясь и не обращая внимания на недовольство матери.
А с Юрком у Степана Федоровича завелись какие-то секреты. Они скрывают что-то, иногда, когда разговаривают, выходят в сени или во двор. Правда, Катю это не трогает, их секреты ее не интересуют ни капельки. Но Юрко стал раздражать ее: слишком нос задирает. Можно подумать, что он в самом деле взрослый. Будто знает нечто важное и значительное, чего Катя еще не должна, не может знать. Он, как и прежде, часто приходит, особенно по вечерам. Читает с Катей книги, делится впечатлениями по поводу прочитанного, играет в шахматы и в «дурака». Даже шалит. Но, так кажется девочке, все это он делает с чувством превосходства. Вроде даже неохотно. О чем-то часто задумывается; когда обратишься с вопросом, отвечает коротко «да» или «нет». А однажды даже такое сморозил:
Этого, Катя, ты еще не знаешь
Что должно означать «еще»? Как смеет он так говорить? В конце концов, она готова выгнать этого мальчишку из своего дома, не нужен ей такой. Катя часто со злостью высмеивает его. Подшучивает над ним, прячет шапку или рукавицы и потом злорадно наблюдает, как он ищет их. Спрячет и не дает книгу, которую перед этим хвалила, или, играя в шахматы, прервет игру на самом интересном месте, разбросает фигуры, а сама убежит в соседнюю комнату. Иногда, расшалясь, предлагает пойти и сорвать фашистский флаг с крыши школы или выкинуть какую-нибудь другую штуку. А когда Юрко не соглашается, называет его молокососом, маменькиным сынком, трусом. И хотя это самые страшные для него оскорбления, Юрко все же молчит, лишь хмурится и краснеет.
Он теперь работает в колхозной кузнице вместе с братом. Дмитро взял его себе в помощники. Носит армейские сапоги и синее широченное галифе. Ватник Дмитра, правда, сидит на нем мешковато, но это пустяки. Руки у Юрка всегда черны от угля и в ссадинах. Лицо тоже часто испачкано в саже, и потому лучистые глаза кажутся особенно большими и выразительными. В кузнице Юрко раздувает мех, поддерживает клещами раскаленное железо, пока брат бьет по нему молотом, носит воду, подметает. Он натащил в кузницу целую гору железа: старые плуги, части и детали разбитых автомашин, самолетов, танков и тракторов. Всем этим Юрко распоряжается самолично.
Но теперь он чаще ходит в соседние села за нужными для кузницы материалами и инструментами. Управитель «общественного хозяйства», бывший петлюровец, вернувшийся в село с приходом фашистов, толстый рыжий Саливон с обвисшими свекловичного цвета щеками всегда, когда это нужно, выписывает «аусвайс», и Юрко, возвращаясь, приносит то новые клещи, то тиски, то какой-нибудь особенный ключ. Да и не только это. Часто карман его оттопыривает граната. Пистолеты он прячет за поясом брюк, а винтовки переносит по частям, раза за три-четыре. Все это он, разобрав, прячет в куче железного лома.
Ездит Юрко на станцию за углем. Углем, правда, теперь не снабжают, но Юрко достает его у рабочих на станции. Выменивает на муку. А те тянут с немецких паровозов.
Возвращаясь домой, под углем всегда везет одну-две винтовки и несколько пачек патронов. А однажды притащил даже ручной пулемет. Все это выдает ему по паролю сторож с элеватора. Где тот берет Юрко не знает и не интересуется. Хватит с него и того, что он делает. А работа эта увлекает его остротой риска, таинственностью. Вот везет он уголь. Навстречу фашистская автомашина. Юрко всегда вежливо здоровается с немцами, а сам думает: «Если бы ты, дурак, знал» И при этой мысли веселеет.