Часть оружия, чтобы не накапливалось в одном месте, передает на маслобойню. Там работают теперь Степан Федорович и Сашко. Став инвалидом, Степан Федорович уже не помышляет о том, чтобы перейти линию фронта. Он прекрасный мастер по двигателям. Сам вызвался привести в порядок на маслобойне поврежденный бомбой паровик. (В районе никто не сумел или не захотел его починить.) Фашисты были очень этим довольны: они перерабатывают колхозные подсолнухи и отправляют масло куда-то в свою ненасытную неметчину.
Но двигатель работал исправно только первые пять дней. Потом стал часто портиться. День работает, а неделю простаивает. Степан Федорович ремонтирует, жалуется на то, что невозможно достать нужные запчасти, что все изношено, быстро срабатывается. Довольные первым ремонтом, фашисты терпят все это и пока еще верят ему.
У брата как-то незаметно для Юрка наладились широкие связи. В кузнице бывают многие люди знакомые и незнакомые. Беседуют о войне, осторожно о фашистах, о фронте. Совсем незнакомые приходят сюда редко. И ненадолго. Брат промолвит несколько вроде незначительных слов, и они исчезают. Теперь по вечерам у них в доме тоже часто бывают гости. О чем-то совещаются с братом, а Юрко тем временем стоит на посту. Потом они уносят собранное Юрком оружие, а через несколько дней появляются новые. Изредка кто-нибудь из гостей остается ночевать. Одного такого юношу Юрко даже отвез на станцию к знакомому сторожу с элеватора. У юноши был тяжелый чемодан, и об этом чемодане Юрко вспомнил лишь неделю спустя, когда все заговорили о взорванном фашистском эшелоне с боеприпасами.
Жизнь теперь вообще стала еще напряженнее. Люди шептались об убитом коменданте, о подожженном фашистском складе, об обстреле автоколонны. Обо всем этом Юрко слышал на улице от посторонних людей, а в доме на такие темы никто никогда не говорил. Расспрашивать брата не решался. Дмитро постепенно приучил его сдерживать свое любопытство. Он аккуратно выполнял поручения и этим довольствовался. В упоении риска никогда и не думал об опасности. Верил в Дмитра. Надо слушаться его, делать так, как он велит, и все будет, должно быть в порядке. Ничего особенного не случится. Рисковал Юрко весело, иной раз не понимая всей глубины опасности, а иной раз посмеиваясь над ней. Радовался каждому новому поручению и, берясь за него, верил, что все кончится благополучно. Брат вселял в него спокойствие самим своим присутствием, своим ровным голосом, будто заслоняя собой все страшное.
Однако случилось так, что и Юрко испугался.
Стояла зима. Несколько дней подряд вихрилась метель, сыпала колючим снегом, потом затихла. Ударил сильный мороз. Снега лежали глубокие. Фашисты грабили крестьян, отнимали у них тулупы и валенки, бабьи платки. По селу проползали обозы, шли воинские части. Останавливались на ночлег. Почти у всех солдат были распухшие черные руки, побелевшие отмороженные носы и уши. Взбешенные всем этим, фашисты еще больше распоясались. Отнимали теплые вещи, требовали самогона, а опьянев, избивали людей, стреляли куда попало, стаскивали с печи детей и стариков и сами забирались туда. Ломали плетни, заборы и двери. Сами натапливали печи так, что часто загорались крыши. За короткое время произошло много пожаров и диких, жестоких убийств.
Несколько дней стояла морозная солнечная погода. Вокруг искрились белые полотнища снегов. Гитлеровцы из местного гарнизона готовились праздновать рождество. Ходили из хаты в хату, заставляли женщин гнать самогон, ловили и ощипывали кур, из пистолетов стреляли свиней и топят. Из награбленного мяса готовили праздничные блюда, посылали своим семьям горы посылок. Вырубили почти весь молодой ельник за селом. В воздухе разносились запахи жареного мяса, трещали выстрелы. Вопли испуганных женщин смешивались с пьяным хохотом и дикими выкриками.
В субботу, накануне немецкого рождества, Юрко возвращался со станции. Вез уголь. День был солнечный, мороз крепчал. Снег под полозьями поскрипывал и шипел. Степь, окутанная нежной сиреневой дымкой, искрилась на солнце так, что глазам больно было. Закинув вожжи за грядку саней, паренек бежал рядом, размахивал руками, понукал лошадей.
На полпути его обогнал немецкий грузовик. В кабине сидели три солдата, а в кузове подпрыгивали десятка два свежесрубленных елочек. Вздымая снежную пыль, машина помчалась вперед и остановилась неподалеку от оврага, за которым виднелись покрытые снегом крыши большого села. Фашисты выскочили из кабины и отошли в сторону. Жестикулируя, что-то показывали друг другу. Потом стали куда-то стрелять из пистолетов. Настрелявшись вдоволь, сели в машину и умчались.
Юрко невольно заинтересовался всем этим и, свернув в сторону, поехал по свежим следам. Они привели его к краю оврага. Снег тут был совсем вытоптан. Всюду желтели стреляные гильзы. Заглянул в овраг и почувствовал, что волосы становятся дыбом, а в жилах стынет кровь. На дне оврага, в глубоком снегу, гора трупов. Мужчины, женщины, дети. На груди одного из покойников белоголовое дитя в синем свитерке, с голыми, желтыми, как воск, ножками Очевидно, их расстреляли этой ночью, а те празднично настроенные фашисты с елками издевались уже над мертвецами.
Отшатнулся, потрясенный
Бежал за санями. Его трясло от холода и волнения. А перед глазами все время дитя с застывшими восковыми ножками Лишь когда дома рассказал обо всем брату, стало немного легче. Брат выслушал молча, сжав губы. Потом промолвил мрачно:
Что ж тут скажешь? Сам видишь и понимаешь. Не маленький
Вечером Дмитро вернулся из кузницы явно чем-то возбужденный. Не раздеваясь, прошелся по комнате, нервно потер руки. Даже улыбнулся скупо, как всегда. Поглядел на брата (тот как раз надевал шапку) долгим, ласковым взглядом.
Куда ты, Юрко?
Я хотел к тете Ганне, отнести Кате книгу. А что? Могу и не ходить
Есть, видишь ли, работа Хорошая работа. Брат опять улыбнулся. Вот что Рисовать ты еще не разучился?
Думаю, что нет. Юрко стал раздеваться. Но чем же рисовать?
Неплохо было бы красными чернилами
У меня есть!
Чудесно Так вот, послушай: это очень важное дело. Сегодня уж я постою на часах. Возьми эту записку. За посудным шкафом спрятан большой лист бумаги. Действуй сколько успеешь за ночь. Крупными буквами, чтобы издалека видно было. Понял?
Юрка бросило в жар. А когда развернул дрожащими пальцами бумажку и прочел заголовок, горячая волна, заливавшая грудь, прилила к голове.
«РАЗГРОМ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ АРМИЙ ПОД МОСКВОЙ
От Советского Информбюро»
Буквы плясали перед глазами. Волнуясь и дрожа, как в лихорадке, дочитал до конца. Подпрыгнул от радости и бросился искать кисточку. А самому хотелось куда-то бежать, звать кого-то. Началось! Вот оно, наконец началось!
Работал всю ночь. Любовно выводил каждую букву. А буквы эти просто руки обжигали. И радостно ныли натруженные пальцы. Успел написать только три плаката. Измученный бессонной ночью, умоляюще посмотрел на брата и тихим, прерывающимся от волнения голосом сказал:
Знаешь, Митя, я хотел бы сам их расклеить. Разреши мне. Честное слово, сделаю так, что зубами не отдерут. Разреши!..
Брат подумал, помолчал:
Ну что же Дуй! Но сам знаешь, каковы наши дела. Распространяться не буду. Речь идет не только о твоей голове
Так я ведь Юрко не находил слов для благодарности.
На следующий день, в воскресенье, было немецкое рождество. Целый день по улицам слонялись пьяные фашисты, стреляли из автоматов.
Как только смерклось, Юрко сложил листы с огненными буквами и спрятал их под рубашку. Вышел на улицу и остановился, соображая, откуда начать. Был возбужден, живо представляя себе ярость немцев и радостное удивление односельчан. Горел от нетерпения. А тут, как на зло, еще не стемнело. И вот он бездумно, просто чтоб переждать, повернул к Катиному дому. Ноги будто сами несли его.
В хате застал ее и Степана Федоровича. Мать вышла к соседям. Немцы-постояльцы потащились в школу пьянствовать.
Здравствуй, зятек! весело встретил Юрка Степан Федорович.
Катя поздоровалась холодно. Она была в плохом настроении и делала вид, будто очень озабочена чем-то. Когда Степан Федорович сказал «зятек», со злостью поглядела на него и презрительно сжала губы.
Почему-то долго длились серые сумерки. Говорили о том о сем. Юрко кусал губы от нетерпения. Его переполняла радость. Был горд оттого, что знает большую тайну, важную новость и должен совершить нечто очень рискованное. Было досадно, что нельзя уже сейчас рассказать об этом. Никогда еще так не подмывало не только поделиться, но и, по правде говоря, немного прихвастнуть. Слова уже вертелись на языке. Даже зубы стискивал. Тем временем рассказывал совсем о другом, о том, что видел вчера. О ребенке с застывшими восковыми ножками. Степан Федорович нахмурился. Исчезло с Катиного лица притворное выражение озабоченности. Губы ее дрогнули и полуоткрылись, а в черных глазах заблестели едва сдерживаемые слезы. Растерянно и зло смотрела она на обоих.
Вот так нас всех перебьют. А вы сидите сложа руки, боитесь. Взрослые! Только чваниться умеете Трусы, вот кто вы такие! Знайте!
Она не выдержала. Топнула ногой, разрыдалась и выбежала в соседнюю комнату.
Юрко был подавлен. Такие новости, такие дела, и вдруг Все закипело в нем: неудержимое желание рассказать, объяснить, какая-то необычная, странная жалость к Кате, незаслуженная обида. Прежде он все ее детские выходки воспринимал, как человек взрослый, а вот сегодня обиделся. Совсем растерялся, встал, забегал по хате. Даже приоткрыл дверь в сени и не выдержал. Вернулся. Будто бросился с моста в воду. Почти не владея собой, взволнованный и возбужденный, подбежал к двери, ведущей в соседнюю комнату, и горячо зашептал, не обращая внимания на Степана Федоровича:
Катя, а Катя! Иди сюда, скажу тебе что-то.
Девочка вышла. Со смущенным видом, утирая слезы, постепенно успокаивалась. Послушно направилась вслед за ним в сени.
Послушай, Катя, накинь платок, выйди во двор. Очень важное дело, прошептал ей на ухо.
Морозный воздух отрезвляюще подействовал на Юрка, и он опомнился. Но отступать было уже поздно. Снова стал взрослым, посуровел, насупился. Стояли под навесом за копенкой соломы.
Он строго смотрел в ее черные, горящие любопытством глаза и изменившимся глухим голосом спросил:
Катерина, ты умеешь держать язык за зубами?
К чему эти вопросы? обиделась она.
Катерина, речь идет не только о моей голове. Ты должна понять. В конце концов, я могу вовсе ничего не говорить. Мне тебя жаль
«Могу, могу», сердито повторила Катя.
Катерина, дай честное пионерское Руку подними. Потом заколебался. Нет, этого недостаточно. И, не придумав ничего более внушительного, велел по-мальчишески: Ешь землю!
Катя удивленно отковырнула кусочек глины со стены и, поморщившись, проглотила.
Теперь погляди, развернул плакат с красными буквами. Можешь пойти со мной клеить, добавил, когда она прочла. Но могила! Понятно?
Катя заплясала от радости. Лицо у нее пылало, еще милее казались нежные ямочки на щеках, черным блеском горели глаза.
Мать как раз опару поставила. Наберу в стакан
Когда вышли на улицу, было совсем темно. Договорились первый плакат приклеить на стене школы, на углу.
Окна школы были ярко освещены. По двору сновали пьяные солдаты. Внутри, в классах, завывали патефоны и губные гармоники. На углу стояло несколько мальчишек. По улице мимо школы изредка пробегали прохожие. Обойдя мальчишек, Юрко и Катя остановились под стеной школы. Юрко молниеносно развернул плакат, приложил его к стене и закрыл спиной. Если смотреть со стороны, могло показаться, что он просто стоит, прислонясь к стене. Там было наклеено так много разных бумажек, что и плакат не привлек бы ничьего внимания. Катя стояла рядом и, зачерпнув ладонью, быстро размазывала тесто по бумаге, а Юрко придавливал спиной. Когда уже собирались уходить, на них вдруг наткнулся гитлеровец. Брел, держась за стену руками, и бормотал что-то. Налетел на Юрка, остановился и сквозь зубы выругался. Потом вынул из кармана фонарик и зажег. Юрко и Катя мгновенно расступились в стороны. Желтоватый круг света упал на бумагу, выхватив из тьмы красные буквы: «немецко-фашистских армий под Москвой». Выпуклые буквы рдели ярко, призывно. Фашист поводил фонариком, ничего не понял и, не увидев людей, которые, казалось, были тут, погасил его. Сделал еще два шага, грузно привалился к стене и спьяну хрипло и неразборчиво залепетал что-то.
Отойдя немного, Катя коротко и негромко рассмеялась.
Второй плакат удалось приклеить совсем легко к стене какого-то хлева.
Сюда немцы заглядывают редко, провисит долго, сказал Юрко.
Затем они спустились по широкой мощеной улице. Последний плакат надо пристроить на видном месте возле здания райисполкома. Фашисты заняли его под райуправу и комендатуру. Это место было самым бойким, следовательно, и самым опасным. Юрко мало надеялся на успех, но попытаться надо. Если удастся хорошо; в крайнем случае отправятся дальше. Темная улица была пустынна. Окна домов плотно закрыты ставнями. Лишь из крайнего, оттуда, где жил комендант, сквозь щель пробивалась полоска света. Слышно было, как в комнатах шумят и перекликаются немцы. Перед крыльцом в темноте виднелась большая доска для объявлений, заполненная маленькими листочками приказов и разных распоряжений и большими немецкими плакатами. В правом верхнем углу портрет Гитлера.
Казалось бы подходи и клей. Но мешал репродуктор. Он висел на телеграфном столбе возле крыльца и на всю улицу орал что-то по-немецки, не давая возможности услышать что-либо другое.
Они зашли за густую живую изгородь, окаймлявшую дом. Разостлали плакат на снегу и намазали его тестом. Бумага сливалась со снегом, и ее невозможно было разглядеть. Улица по-прежнему пуста. Юрко взял плакат за уголки и осторожно потянул за собой. Катя шла позади. Поравнявшись с доской, оглянулись, быстро подхватили лист бумаги и в четыре руки наклеили его прямо на портрет Гитлера. Сразу же отскочили. Сердца бешено колотились, щеки горели. Даже руки не замерзли. Катя первая шмыгнула в переулочек и побежала вниз, к реке, а Юрко вслед за ней. Остановились под горой; Катя, завязнув в сугробе по колени, терла снегом облепленные тестом руки. Потом сжала в ладонях холодный шарик и швырнула Юрку в лицо. Со смехом помчалась дальше. Юрко догонял ее, на бегу лепил снежки, бросал в шуструю девочку. Катя увертывалась, отбегала, дразнила его, останавливалась и, швырнув снежок, удирала.
Догнал ее, запыхавшуюся, разгоряченную, уже недалеко от своей улицы. Катя споткнулась и растянулась на земле. Юрко налетел, как вихрь. Придерживая ее руки, натер холодным снежным песком щеки, нос, залепил глаза. И уже сам несся с горы, убегая. Звонко смеясь, Катя отряхивала с себя снег.
Когда Юрко приблизился к своему дому, возбуждение угасло. Стало холодно. Ощутил неприятное пощипывание мороза и еще какую-то странную неловкость, досаду, которой и сам не мог понять.
Дмитра в хате не было ушел куда-то. Когда спрашивал о нем мать, опять ощутил досадную неловкость. И сразу понял стыдно перед братом, что впутал без его разрешения в это дело Катю. Теперь раскаивался и был рад, что не застал Дмитра дома. Боялся встретиться с ним. Что скажет брат? И почему он не мог удержаться, выболтал? Да еще и взял на такое дело девчонку. Юрко мучился, ругал себя. Даже от ужина отказался. С тяжелым чувством недовольства собой, мучимый запоздалым раскаянием, улегся спать. «А что, если Катя сейчас рассказывает кому-нибудь из своих подруг?» подумал засыпая.
«А что, если Катя уже успела рассказать? Просто из детского легкомыслия?» было первой мыслью, когда проснулся утром. Брата уже не было дома. Снова отправился куда-то с утра. И опять Юрко ощутил робкое облегчение. Быстро оделся, умылся кое-как и, не позавтракав, гонимый страхом и волнением, помчался к Кате. Позвал ее на улицу и с ужасом спросил:
Катерина, ты никому не сказала?
Катя обиженно сжала губы, сдвинула брови.
Катерина, поклянись, что ты никому не скажешь!
Глаза ее вспыхнули от гнева, она не на шутку оскорбилась, но, взглянув на его встревоженное лицо, сама встревожилась. И опять испуганно и горячо поклялась, что никогда никому не проговорится.
Юрко успокоился немного, но не перестал сердиться на себя. Отправился в село посмотреть, как там дела.
Плаката на стене школы уже не было. Возле райуправы еще висел. А на улице, у хлева, остановился прохожий. Постоял, беспокойно огляделся по сторонам и пошел дальше. Потом остановилась какая-то женщина. Все это Юрко видел издали.