Значит, плакат еще висит.
Юрко дальше не пошел. Возвратился домой.
Был второй день рождества, и в кузнице не работали. Дмитра он застал дома. Брат сидел за столом, завтракал. Когда дверь скрипнула, поднял задумчивые и неспокойные глаза.
Ну, Юра, где ты бродишь? Как там?
Под его испытующим взглядом Юрко опустил голову. Почувствовал, что лицо заливает предательский румянец. Ровным, будто деревянным голосом скупо рассказал, где и как приклеил плакаты. Добавил и то, что успел увидеть сегодня.
Никто не заметил, когда ты наклеивал?
Нет
Хорошо, очень хорошо. Значит, все в порядке. Но отчего ты какой-то странный? Захворал, что ли? Юра, что с тобой? Что произошло?
Юрку показалось, что он медленно погружается в ледяную воду.
Так что же случилось?
Юрко прикусил губу.
Я я рассказал И он, теряясь, краснея, признался в своем проступке. Сказав все, низко опустил голову и молча ждал приговора, еще робея и стыдясь, но уже ощущая облегчение.
Дмитро долго молчал. Лишь изредка барабанил пальцами по столу. Юрко не мог отделаться от все нарастающей жгучей тревоги. А что, если брат перестанет верить и никогда ничего уже не поручит?
Да снова пауза. Да Больше всех виноват, конечно, я сам. Эти слова будто кнутом хлестнули Юрка. А ты тоже поступил неправильно. Вот что, Юрко, я совсем не собираюсь тебя запугивать. Но ты должен понять. Сам ты недавно рассказывал об овраге. Времена теперь тяжелые. Достаточно одного неосторожного слова, лишь одного И схватят тебя, меня, мать, Катю, Степана Федоровича и еще десятки других. Понимаешь, из-за одного слова. Будут пытать. Глядишь, кто-нибудь из них не вытерпит. А там одно за другое зацепится. Ведь не в нас двоих дело. Погибнет целая организация, с таким трудом налаженная. А кому от этого будет польза? Фашистам. Ничего не успев сделать, угодить на виселицу не особенно приятно.
Брат говорил медленно, внушительно. Каждое слово было весомым и, как гвоздь, вонзалось в мозг. С каждым словом волнение Юрка нарастало. Перед глазами снова возник овраг. За словами Дмитра увидел страшную картину. Ощутил стыд и страх. Подобно холодному лезвию ножа, он разрывает грудь, леденит тело. Такого тошного, противного и мучительного страха сроду не испытывал. До сих пор действовал, упиваясь риском, с подспудной мыслью, что все кончится хорошо. А теперь внезапно заглянул глубже и ужаснулся. Ужаснулся, потому что кругом виноват и потому что его прихоть может повлечь за собой большое несчастье. Теперь он понял, хотя, очевидно, слишком поздно, что, увлекшись борьбой, забыл о тяжелой ответственности за всех и за все, возложенной на его еще не окрепшие плечи. Поэтому вчерашняя выходка кажется ему ужасной, почти непоправимой. Даже стыд перед братом ничто в сравнении с чем-то бо́льшим. Страх сжимает горло. Как серьезно относился бы он теперь ко всему, если бы все кончилось благополучно! Он скорее откусит себе язык, чем скажет хоть слово! Надо было посоветоваться с братом!
А Дмитро именно об этом и толкует.
В конце концов надо было спросить у меня или у Сашка. Правда, хорошо и то, что ты нашел в себе мужество признаться сразу, не откладывая. Да, это хорошо. Я ничего не имею против Кати, возможно, она действительно очень хорошая девочка (от этих слов на душе Юрка становится теплее). У тебя есть и другие товарищи. Делать то, что они считают нужным, никто им запретить не может. Так вот, давай условимся: молодежь еще будет тянуться к нам. Это и хорошо, и нужно. Но о каждом случае, о каждом человеке ты должен сперва потолковать с Сашком или со мной. Ладно?
Ладно, почти шепчет Юрко в порыве горячей признательности. Подняв голову и твердо смотря брату в глаза, говорит: Ты не думай Я ей ни слова, где и у кого взял плакаты. И знай, что Катя никогда и никому ничего не скажет. В этом я уверен
VIНЕПРЕДВИДЕННЫЕ СОБЫТИЯ
Среди ночи Юрко проснулся, разбуженный нетерпеливыми и резкими ударами в дверь. Еще не сообразив, что к чему, почувствовал, как болезненно сжалось сердце.
«Полиция, сразу же мелькнула мысль. Что-то произошло». И от этой мысли тупо заныло в груди.
«Пришли за Дмитром. Неужели все погибло?»
Тело сотрясал озноб. Хотел окликнуть брата, но не мог и слова вымолвить. Казалось, если заговорит, случится что-то страшное. Так и лежал, оцепенев, каждой клеточкой ощущая частые удары в дверь. И в коротких перерывах между ними до боли заострившийся слух улавливал еще какой-то монотонный гул. Потом уже сообразил: шум мартовского ливня за окном и чужие голоса, много чужих голосов.
Оглушительно забарабанили в окно, и этот стук отдавался в голове, будто удары увесистой палки. Что делать? Защищаться? Но его пистолет до сих пор лежит в погребе, в ящике из-под патронов. «Не открывать, и все!» наивно решает паренек и прячет голову глубже в подушку.
Проснувшись, вздыхает и стонет на печи мать.
Юра, Юра! слышит он горячий шепот брата, но не в силах ответить.
Нет, лучше вы, мама, спросите кто. А потом не открывайте, пока я не скажу. Оттягивайте, будто не понимаете, что к чему.
Мать идет по комнате, натыкаясь на стулья. Медленно открывает дверь, ведущую в сени, и, подождав, пока грохот утихнет, спрашивает:
Кто там? Голос ее прерывается от волнения.
Полиция! Откройте!
Кто? Кто? переспрашивает мать, и голос становится ровнее.
Открывай! Чего «ктокаешь»? Полиция!
О господи! Носит вас поздней ночью. Если надо, могли бы утром прийти. Она уже овладела собой.
За дверью слышится громкая ругань.
Да не горит же? Дайте сперва лампу зажечь и одеться.
Не обращая внимания на ругань и удары в дверь чем-то тяжелым, наверное прикладом, мать возвращается в комнату.
Тем временем брат успевает зажечь лампу. Лицо его немного побледнело, но глаза спокойны и, как всегда, печальны. Он не суетится. Размеренными движениями, словно еще вчера ожидал этого и все обдумал, достает из-под шестка и сжигает какие-то бумажки, проверяет карманы, подходит к лежанке, прячет в золу пистолет. В то же время тихо говорит:
Не показывай, что боишься. Спокойно. Ничего не произошло. Какая-то случайность. Если же что-либо серьезное ты ничего не знаешь. Все я сам. Днем выяснится, и тогда известишь Николая Ивановича. Открывайте, бросает он матери и снова ложится в постель.
Мать неторопливо отодвигает засов. Засов скрипит. Оттолкнув ее в сторону, в хату врываются несколько полицаев и немец.
Одевайся! говорят брату.
Через несколько минут Дмитра выводят из хаты. На пороге он останавливается, видно, колеблется прощаться или нет. Но, вероятно, что-то сообразив, ссутулившись, решительно и спокойно делает шаг за порог. Всем своим поведением показывает полицаям, что это лишь ошибка, которая вскоре выяснится. И в самом деле, ничего определенного эти «архангелы» не знают. Даже обыска не сделали. Уже из сеней брат кричит:
Мама, если я утром не вернусь, принесите мне тулуп! И скрывается за дверью в туманной мартовской мгле.
В хате становится пусто и холодно. Чадит едва мерцающая лампа. Тихо плачет мать. Юрко лежит в постели. Застывшим взглядом уставился в потолок. Что-то словно оборвалось в нем. Путаются бессвязные мысли и нестерпимо хочется, чтобы поскорее настало утро. Оба молчат
Перед рассветом в незапертую хату вбегает мокрая от дождя, взволнованная Катя.
Степана Федоровича тоже забрали, говорит она. Садится на краешек Юриной кровати, возмущенная, злая.
Что может это означать? спрашивает Юрко.
Не знаю. Но надо что-то делать.
А что?
Сам знаешь. Ты должен сообщить.
Кому?
Не притворяйся. Ты знаешь.
Юрко приподнимается и, успокоившись, тихо, рассудительно отвечает:
Надо подождать до утра, выяснить Узнай, куда их повели.
Утро приносит успокоение. Все выясняется Идет весна. Фашисты боятся весны и зеленых лесов. Они хотят опередить события. Неожиданно устраивают облаву и за одну ночь забирают из села всех, кто, подобно Степану Федоровичу, ожил и вылечился; всех, кто мог иметь какое-либо отношение к Красной Армии; всех, кто появился в селе после того, как его заняли немцы, одним словом, всех «подозрительных», и бросают их в лагерь для военнопленных. Это «мирное дело» не обошлось без жертв. Люди убегали. Многие вырвались, но некоторых застрелили при попытке к бегству.
Теперь все сидят за колючей проволокой. Человек сто. Разделяют их судьбу еще человек пятьдесят уцелевших, несмотря на голод и пытки, военнопленных.
Мать идет к управителю «общественного хозяйства», рыжему Саливону. Тот бежит жаловаться шефу района. Идет весна, скоро начнется сев, а у него неизвестно почему забирают единственного кузнеца. Ведь немецким властям нужны не сорняки, а засеянные поля. А чтобы засеять их, необходимо привести в порядок инвентарь!
Шеф отправляется к коменданту. Брат уверяет, что никакого отношения к Красной Армии не имел. В полдень его отпустили домой.
Переодеваясь после лагеря, с улыбкой говорит Юрку:
Ну что, герой, испугался? Ничего, дружок, привыкай. Кроме того, должен тебе сказать вот что: я даже доволен, что там побывал. Сходи к Кате и скажи, что надо отнести Степану Федоровичу еду. Только пусть пойдет она, а не мать.
На следующий день Дмитро позвал Катю к себе и о чем-то долго говорил с ней с глазу на глаз. А спустя несколько дней вернулся домой и Степан Федорович. Его, как инвалида и незаменимого специалиста, самолично освободил сельскохозяйственный комендант.
Других оставляют в лагере. С наступлением первых теплых дней их гонят на работу в каменный карьер за селом. Добросердечные женщины часто носят туда еду. Приходит с ними и Катя. Она постоянно заботится об одном пленном, с которым познакомил ее Степан Федорович во время своего пребывания в лагере. К ее посещениям часовые привыкли и не только не гонят никогда, но и заговаривают, шутят, предлагают свои услуги. Катя тоже отвечает им шутками, но от услуг отказывается. Свои гостинцы всегда отдает непосредственно тому, кому они предназначены. Вначале немцы проверяли передачи, потом это им надоело, и они вовсе перестали обращать внимание на то, что приносит эта живая, смуглая девочка. Тем более что почти всегда это молоко или каравай хлеба.
Дожидаясь, пока можно будет унести посуду домой, Катя развлекает часовых, болтая с ними по-немецки. Они добродушно смеются над ее произношением. Тем временем узник пьет молоко, предварительно ловко вытащив из кувшина нож или толстое шило, а иной раз, бывает, и пистолет. Все это он прячет под одежду или зарывает в песок.
Катя берет пустой кувшин и, нарвав на пустыре цветов, отправляется домой.
Прежде она посещала карьер ежедневно, потом не появлялась по нескольку дней, а после Первого мая стала приходить еще реже. Когда немцы спрашивают, почему так редко бывает теперь чернявая фрейлейн, она отвечает, что дома много работы, к тому же мать хворает, да и у самих еды не густо.
Как-то Катя принесла полкаравая хлеба. Было это в понедельник. Узник находит в хлебе клочок бумаги. От него Катя приносит Дмитру одно короткое и непонятное слово: «Назначайте».
Во вторник Катя оставляет ему вместе с передачей ответ от Дмитра. Одно слово: «Пятница». И с тех пор уже не появляется возле карьера черноволосая девочка в красной косынке.
В пятницу после работы военнопленные в лагерь не вернулись. Комендант нашел в карьере лишь трупы своих часовых. Узники исчезли.
Под вечер они вышли из карьера, как и всегда, в сопровождении вооруженного конвоя. Но направились не в село, а в степь. Никто не видел, как встретила их возле кургана Катя и повела оврагом и левадами к реке. Когда стемнело, их перевели вброд через реку Толя Билан и Олекса Дубовый. На том берегу их ждал Юрко. Рассказал, куда они должны направиться, и дал записку от брата. После тридцатикилометрового перехода беглецы передали записку Николаю Ивановичу секретарю райкома и командиру партизанского отряда.
Но этого Юрко уже не видел. Переночевав за рекой, на следующий день вернулся домой окольной дорогой. Когда приближался к селу, навстречу ему вылетело несколько автомашин. В кузове каждой было полно вооруженных немцев и полицаев. Грузовики стрелой умчались в степь, вздымая тучи пыли. Юрко остановился, поглядел им вслед, присвистнул и пошел дальше.
Дома застал Катю. Девочка радостно бросилась ему навстречу. Смущенно улыбнулась. Видно, ждала его, охваченная нетерпением и тревогой.
Юрко, сам не зная почему, покраснел, растерялся и на вопрос брата, все ли в порядке, ответил не сразу и невпопад
Если выйти из села и поглядеть за реку, перед глазами встает темно-синяя зубчатая полоска лесов, полукругом, подобно густому частоколу, опоясывающая далекий горизонт. Бесконечной цепью зеленых массивов тянутся леса далеко на север и на запад.
Дорога из села идет под гору, в степь. И каждый пешеход или проезжий невольно поворачивает голову в сторону этой зеленой стены. Смотрят на нее наши люди с надеждой и радостью. Фашисты поглядывают со злостью и неумело скрываемым страхом.
Юрко и Катя стоят на меже, по колени в молодой ржи. Заходящее за лесом солнце слепит глаза, поэтому оба прикладывают ладони щитком ко лбу.
Они пошли вон на тот выступ. Видишь, немного левее. А дальше уж я не разглядел, говорит Юрко.
Девочка задумалась, глаза у нее слегка затуманились.
А что, если бы я взялась? спрашивает она мечтательно.
Не найдешь Так не найдешь.
Я бродила бы целую неделю, но нашла бы все-таки
Не найдешь. Немцы уже трижды облаву устраивали. Полк или даже дивизию полиции согнали. А не нашли.
А я нашла бы.
Ну и что? Все равно не примут тебя. А вдруг ты шпионка? уже с иронией в голосе отвечает Юрко.
Катя обиженно замолкает. В иронии Юрка ощущается досада. Она не имеет никакого отношения к Кате. Просто девочка коснулась больного места, сказала вслух то, о чем он тайком мечтает. Его самого влечет туда, в синюю, окутанную дымкой таинственности лесную даль. Но брат уже сказал об этом раз и навсегда:
Нет в этой борьбе крупных и мелких дел. Все хорошо и все нужно, если оно на своем месте. Ведь вовремя предупредить облаву или разгадать замысел врага все равно что бой выиграть. Люди там, в лесу, должны иметь уши и глаза тут.
Юрко соглашается с братом, но все же загадочная синяя полоска на горизонте манит и влечет к себе, как румяное наливное яблоко, которое мать почему-то не позволила сорвать. Перестав иронизировать, Юрко мечтательно продолжает:
Хоть бы разочек поглядеть на них
Катя, задумавшись, не расслышала. Позабыв обиду, говорит:
А позавчера немцы бомбили там с самолетов
Бомбили? Эка невидаль! презрительно улыбается Юрко. Жаловался как-то заяц, что хвост ему отбили. Партизаны во время этой бомбежки в Копанках пристрелили жандарма и семь подвод с оружием вывезли.
Нет, не тогда это было, а в прошлый понедельник
Много ты знаешь! небрежно и слегка надменно бросает Юрко.
Девочка с минуту молчит. Потом энергично встряхивает головой (косы при этом летят на спину) и, сердито воскликнув: «Нечего задаваться!», порывисто направляется к селу. Юрку становится неловко. Он рад был бы исправить свою ошибку, но его останавливает непонятное и ненужное сознание собственного достоинства, а главное неизвестно, как можно выйти из этого положения, какие найти слова. Поэтому молча плетется сзади.
Солнце скрылось за лесом. Над горизонтом в багряном небесном океане плавают сиреневые облачка. От реки веет прохладой. Уже в селе, что-то вспомнив, Юрко бегом догоняет Катю. Говорит на ходу так, будто продолжает разговор:
Скажешь, но учти, с глазу на глаз, Степану Федоровичу Слышал я, что на завтра почему-то вызывают в район всех сельских полицаев. Не облава ли? А я сейчас к Дмитру
Сама знаю, как говорить надо, не оборачиваясь, сердито отвечает она.
Несмотря на то что Юрку еще не минуло шестнадцати лет, вел он себя и держался, как взрослый человек. Со стороны это иной раз казалось немного смешным, мальчишеским. Смешное удивительно быстро подмечала наблюдательная, острая на язык Катя и никогда не упускала случая поддразнить. Тем не менее Юрко за год возмужал и сильно вытянулся. Тревожная, полная опасности и риска жизнь закаляла волю и характер. По совету и с помощью Дмитра и Сашка он с Толей Биланом сколотил из своих сверстников подпольную молодежную группу. Все товарищи, хотя их никто не принимал в организацию, считали себя комсомольцами. И Юрко руководил ими: посылал в разведку, распространять сводки Советского Информбюро, на связь. Ребята знали только его, выполняли только его приказы и считали Юрка незаурядным, опытным конспиратором.