Натыкаюсь на трупы наших бойцов. Вот Иванов, сержант Пахомов, солдат Фирсов. Рядом глубокие следы автомобильных шин на влажной земле.
Где же остальные? Спаслись?
Взбираюсь на холмик, чтобы оглядеться. Неожиданно из скирды вылезает девушка, за ней вторая, потом пожилая женщина и, наконец, старик. В его давно небритой бороде застряли сухие стебельки, на носу старомодное пенсне со шнурком, перекинутым за ухо.
Выясняется это киевские учителя идут на восток, к фронту. Радушно приглашают к себе.
Спасибо, товарищи. Слишком приметна ваша скирда. Немедленно же уходите отсюда.
Не можем: старый учитель болен Мы тут уже вторые сутки. Пока ничего, благополучно. Еще день и тронемся дальше.
Кружится голова. Надо скорей найти пристанище, иначе свалишься здесь, на юру.
Метрах в двухстах лежит солома, очевидно, оставшаяся после комбайна. Кое-как подползаю к ней, пытаюсь осторожно приподнять верхний слой, чтобы подлезть под него, и невольно вскрикиваю меня крепко схватывают за руку: из-под соломы вылазит Абдурахманов.
Солома снова шевелится. На этот раз поднимается сержант Ларионов.
И вот они уже стоят рядом со мной, два друга-приятеля. Почему-то сейчас только впервые бросается в глаза: высокий, худой, сутулый, в непомерно короткой, не по росту, шинели Абдурахманов напоминает Дон-Кихота длинная тонкая шея торчит из воротника, такое же продолговатое лицо, как у ламанчского рыцаря, и даже давно не бритая борода отросла характерным острым клинышком.
Мы залезаем под солому. Друзья укладываются рядом со мной. Они что-то говорят, спрашивают, но мысли мои путаются, и я словно проваливаюсь в пропасть
Просыпаюсь от шума мотора. Сумрак. Надо мной колючая солома. Рядом лежат Ларионов и Абдурахманов.
Мне почудился этот шум?
Осторожно разгребаю солому. Вечереет. Метрах в ста стоит мотоцикл и открытая легковая машина, в машине офицер. Чуть дальше грузовики с фашистскими автоматчиками.
Офицер смотрит в бинокль. Ленивый, еле уловимый жест, и к скирде подбегает солдат. Скирда вспыхивает.
Там люди! Девушки!.. Убью!..
Это Абдурахманов, схватив винтовку, рвется наружу. Мы с трудом удерживаем его.
Красные языки пламени лижут снопы.
Звери! Ответите!.. несется из горящей скирды звенящий девичий клик.
Длинная автоматная очередь прошивает скирду
Колонна приходит в движение. Головная машина, кажется, идет прямо на нас. Ее колеса проносятся в считанных метрах.. Шум моторов затихает вдали.
Вылезаем из нашего убежища. Громадным факелом пылает скирда. Мы молча снимаем пилотки
Втроем отправляемся на поиски товарищей. На горизонте смутно виднеется хуторок. Может быть, туда соберутся наши люди?..
Полная луна то прячется за тучи, то снова заливает землю прозрачным голубоватым светом. На выгоне у самого хуторка пасутся стреноженные бельгийские тяжеловозы спокойные, невозмутимые, с массивными лохматыми ногами. Охраны не видно: надо полагать, она мирно спит.
Подходим к хатам. Словно нарочно, из-за облаков появляется луна. Чуть в стороне, у плетня, смутно виднеются три фигуры.
Наши, товарищ комиссар, уверенно шепчет Абдурахманов.
Halt! раздался испуганный гортанный окрик.
Взвивается в небо ракета, строчит автоматная очередь, выбегают немцы.
Бросаемся обратно, бежим мимо взбудораженных коней, и вдруг справа, почти в упор, бьют выстрелы стреляет охрана.
Круто сворачиваем в сторону. Над хутором снова вспыхивает ракета. За ней еще, еще, но выстрелы постепенно смолкают и опять тишина
Утро застает нас на ячменном поле. Болит рана. Выбился из сил: двое суток голода дают себя знать. Неужели мы остались одни?.. Решаем передневать в ячменной копне, оглядеться и тогда решить, что делать
Просыпаюсь от близких голосов. Мои товарищи спят. Садится солнце. По ячменному полю медленно идут две пожилые женщины, и я слышу их разговор:
Тут они
Значит, приметили нас. Теперь сами найдут Пошли. Как бы чего
Не решаюсь окликнуть: уж очень внимательно присматриваются они к нашим копнам.
Стихли шаги. Тихонько вылезаю из ячменя. В той стороне, куда ушли женщины, поднимаются к небу синеватые струйки дыма. Очевидно, там лежит село. На поле ни души. Только в стороне понуро стоит отощавшая лошаденка: много их видели мы на своем пути больных, раненых, потерявших хозяев, никому не нужных
Снова скрываюсь в копне и почти тотчас же слышится шорох. Выхватываю пистолет.
Шорох все ближе, словно кто-то ползет к нам.
Хлопцы, часом нема махорки? раздается знакомый голос.
Отбрасываю в сторону солому. Передо мной изумленное, радостное лицо Ревы.
Мы обнимаемся так крепко, что дух захватывает.
Чекай, чекай, комиссар, разжав, наконец, руки, говорит капитан. Хлопцы, сюда! кричит он.
Тише!
Да ну его к бису! Чего там? не унимается Рева. Зараз вечер: наше время Хлопцы!
Из соседней копны вылезают двое военных. Один из них молодой лейтенант, второй невысокий худощавый майор.
Знакомься, представляет Рева. Лейтенант Чапов Майор Пашкевич, военный прокурор.
Прокурор?.. Уж очень моложав этот прокурор. Только серые, неулыбчивые, глубоко запавшие глаза говорят о том, что он много пережил за свою жизнь.
Мы стоим у копны, и наши новые знакомые рассказывают
Несколько дней назад Пашкевич и Чапов задержались в селе испортилась машина. В сумерки поехали догонять свою часть, заблудились и попали в засаду. Машина тотчас же вспыхнула, Пашкевича ранило. Им удалось отлежаться в кустах. Потом пошли к фронту: десятки километров по оврагам, полям, перелескам, стычки с немцами, перестрелки, ракеты и снова перестрелки.
Вчера у Пашкевича открылась рана, идти дальше было невозможно. Решили переждать денек на ячменном поле. Чапов отправился в село. Женщина из крайней хаты снабдила его продуктами. Когда он возвращался обратно, на него наткнулся Рева.
Це точно, подтверждает капитан. Лежим, о куреве скучаем. Вдруг вижу голова из копны показалась: не иначе, как партизаны или наши хлопцы. Дай, думаю, погляжу, кто такие. А как увидел сапоги ну, тогда уже смело пошел Что это, комиссар? взволнованно спрашивает Рева, заметив запекшуюся кровь на штанине. И тебя не миновало?
Пустяки, Павел, отвечаю я и ловлю себя на том, что впервые называю Реву по имени и что это получилось так естественно и просто.
Пустяки? недоверчиво переспрашивает он. Да ты сидай, сидай, комиссар, уговаривает Рева, удобно усаживая меня. Сидай и слушай.
Рева рассказывает, как чудом спасся, когда нагрянули машины, как, подобно мне, отправился к хутору в надежде встретить наших, в хутор не попал, но неожиданно наткнулся на старого знакомого.
Понимаешь, комиссар, гляжу: хлопцы в гражданском идут. Приглядываюсь Коваленко, инженер-теплотехник из Кривого Рога, я его три года знаю. «Куда, спрашиваю, курс держишь, землячок? К фронту?» «Нет, отвечает, мы в Киев направляемся» «Что так? Добрые люди к своим тянутся, а ты поближе к Гитлеру?» Улыбается: «Кому что положено, Павел Федорович. Одному велено через фронт пробираться, другому в тыл к немцам идти». Вижу: на подпольную работу идет и расспрашивать его зря время терять. Все равно не скажет Ну и удивил же он меня! Если бы до войны мне сказали, что он, Коваленко, этот тихоня, будет подпольщиком не поверил бы
Я плохо слушаю Реву. В голове одна мысль: что делать? Главное, основное где фронт? Сумеем ли пробиться? Хватит ли сил?..
Расстилаю перед собой карту.
Фронт у Брянских лесов, словно подслушав мои мысли, твердо заявляет Пашкевич. Таковы показания колхозников. К тому же это очень логично большой лесной массив
Це точно, подтверждает Рева. Коваленко тоже говорил, что армия отошла к Брянским лесам.
Идти же на восток бессмысленно, продолжает Пашкевич. Мы с Чаповым уже пробовали. Такая концентрация сил яблоку негде упасть.
Значит, остается одно: попытаться пробиться к Брянскому лесу.
Намечаю маршрут. Красная стрелка, прорезав Нежинские леса, огибает Бахмач и Конотоп с запада и упирается в южные массивы Брянского леса.
Рева внимательно следит за карандашом и мечтательно говорит:
Добрый лес.
Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес
Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.
Будь он проклят, ворчит он. Каждый день новую дырку прокалываю, а он все болтается.
Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, вспоминаю я.
А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.
Мне кажется, задумчиво говорит Чапов, одна из них вчера накормила нас.
Может, подывимся на цей куст, комиссар? подумав, предлагает Рева.
Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.
Яка несвидома скотина, укоризненно качает головой Рева.
Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.
Дивись, Александр, тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.
Дивись Дивись повторяет он.
Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.
Яки наши радянски жинки Яки жинки! взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами
Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.
Глава вторая
Ночью на 17 октября мы настороженно шли по Середино-Будскому району Сумской области, приближаясь к неведомому нам Брянскому лесу
Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердца хранили нерушимую уверенность в победу. И неизменно вспоминаются те, кто уже тогда нашел свое место в борьбе и твердо встал на новый, еще неизведанный, но единственно верный путь.
Особенно врезалась в память последняя ночь перехода. Беспокоили настойчивые слухи. Нам говорили, будто фашисты провели где-то здесь границу между Украиной и Россией и строжайше запретили кому бы то ни было появляться на дорогах, в полях, в лесу. Будто весь Середино-Будский район наводнен вражескими войсками, и на обочинах дорог, на лесных опушках лежат трупы безвинно расстрелянных советских людей.
В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла загадочная тишина: не слышно ни гула машин, ни выстрелов, и даже ракеты, как обычно, не вспыхивали в ночном небе над занятыми врагом деревнями. Мне казалось, на всех перекрестках дорог, у каждого села притаились эсэсовские засады. Вот почему в эту ночь мы были особенно осторожны.
В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.
Над Новгород-Северским в темном небе начали шарить лучи прожекторов, трассирующие пули прокладывали пунктиры во тьме октябрьской ночи. В районе станции Зерново, что на магистрали Киев Москва, пронзительно, надрывно гудел паровоз то ли поднимал кого-то по тревоге, то ли сам звал на помощь.
Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса. Это будоражит нервы, заставляет торопиться.
Неужели мы сбились с пути?
Сверившись с картой, сворачиваю чуть влево, беря направление круто на север, между Зерновом и Новгород-Северским.
Зачем? Пойдем прямо, замечает идущий сзади меня Пашкевич.
Рева обгоняет нас и с усмешкой бросает:
Ворона, Николай, завжды прямкует, а дома не ночует.
Размашистой походкой он взбирается на бугор, круто останавливается, характерным жестом трет лоб тыльной стороной ладони и вглядывается вперед.
Мы спешим вслед за Ревой и перед нами вырастает село. Сразу же за ним, словно синяя туча, стоит пустой темный лес Брянский лес
В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут все та же немая тишина. Значит, немцев нет. Путь свободен.
Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но, странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.
Идем по селу. В грязи, на улице, разбросан домашний скарб серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка. Кошка, белая с черными пятнами, испуганно перебегает улицу, стараясь не замочить лапки.
Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем. Перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль поломанный детский трехколесный велосипед и за огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы. Словно впервые в жизни увидел я смерть и пожарище
Первым приходит в себя Рева. Он делает судорожное движение, будто проглатывает комок, застрявший в горле, и резко говорит:
Вот где наш фронт Здесь сволочей бить
Пашкевич медленно идет по пепелищу, низко опустив голову. Кажется, прокурор хочет запомнить каждую деталь, запомнить накрепко, на всю жизнь
Человек идет! предупреждает Ларионов. Он взгромоздился на кучу почерневшего кирпича и ведет наблюдение.
Раздается глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.
Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем. В то же время в них удивление, будто он хочет понять важное и не может. Незнакомец останавливается передо мной, но вряд ли отдает себе отчет в том, кто мы, почему, откуда и зачем идем.
Добрый день, хлопцы, глухой голос звучит равнодушно.
Что делает здесь этот человек? Зачем пришел он в безлюдную, выжженную, страшную деревню?
Где фронт, отец? спрашивает Пашкевич.
Фронт? медленно, словно во сне, отвечает он. Наши Орел и Белгород сдали
Нет! Не может быть!.. Я гоню от себя страшную весть: не могу, не хочу верить ей
Незнакомец смотрит на пожарище и через силу говорит:
Пришли вчера С черепами, с костями на рукавах Грабили, запалили, людей пожгли, ироды
Смолкает на минуту, потом круто поворачивается и почти кричит:
Так что же это такое?! Жили, жили, о какой жизни мечтали, и вдруг сразу Что же будет? Где же конец, товарищи?
О чем речь ведешь, землячок? подойдя к нему, внешне спокойно спрашивает Рева.
Незнакомец молчит. Он шарит в карманах, вынимает кисет и, повертев в руках, даже не взглянув на него, снова сует в карман. Потом пристально вглядывается в Реву, переводит глаза на меня и смущенно улыбается:
Что ж это я?.. Уж больно за сердце взяло. Ведь счастье наше растоптали, родных убили, нажитое по́том пожгли
Отходим в сторону, садимся на уцелевшие от пожара бревна.
Выясняем у незнакомца, что это село Подлесное, что сам он здешний житель, и зовут его Максимом Степановичем. На вопросы отвечает коротко, скупо, невпопад. Он весь, до краев, переполнен горем, оглушен этим страшным разорением села. В то же время, очевидно, понимает, что перед ним не просто вооруженные люди, а представители его родной Красной Армии. Ему хочется выложить нам все, что наболело, что мучает его, и он снова и снова рассказывает, как вчера нежданно-негаданно в Подлесное ворвались каратели, как народ побежал в лес, а вот Нечипоренки не успели. Да где же им и успеть: мал мала меньше Когда утром односельчане послали Максима Степановича в село, он встретил на дороге Каверу своего старого знакомого, председателя соседнего колхоза, и тот подвез его к Подлесному на телеге. Тут он услышал наши выстрелы и хотел снова уйти из села, но пригляделся к нам и подошел