Больше от него ничего нельзя добиться. Он опять возвращается к своему рассказу и с болью в голосе говорит:
Какая сила!.. Какая сила!.. Танки, пулеметы, орудия. А пехоты, как саранчи. Десять суток шли по дорогам, полям. Глядишь глазам не веришь: где хоронились они в той Германии? Когда же конец будет?.. Нет, только чудо
Пашкевич начинает горячо доказывать ему, что не чудо, а борьба, самоотверженная борьба всего советского народа победит врага, но у Максима Степановича широко раскрытые глаза, он по-прежнему держит во рту давно погасшую трубку, и, кажется, не слышит прокурора.
Я смотрю на этого пожилого колхозника, и мне отчетливо вспоминается встреча в лесу под Березанью, молодая женщина и ее звенящий голос: «Слово партии никогда не забудется: что она скажет всегда сбудется!»
Сколько страстной веры в победу было в той женщине. Какая собранность была в старике словно он перед большим ответственным боем. А вот этого человека страх и горе надломили, обессилили. Много ли таких мы еще встретим на своем пути?..
И снова неотвязная мысль: что делать?.. где фронт? Неужели не найдем здесь подполья?
Еще в Киеве я твердо знал, что по указанию ЦК партии во всех угрожаемых районах создаются подпольные райкомы. Они, конечно, должны быть и здесь. Только бы связаться с ними, и товарищи помогут ориентироваться, прорваться через линию фронта.
Пытаюсь еще раз хоть что-нибудь разузнать у Максима Степановича.
У вас в селе были коммунисты?
А как же.
Все эвакуировались?
Нет, зачем. Многие в армию ушли. Остальных секретарь в лес увел еще до прихода иродов.
Он явно что-то путает: уж очень это не вяжется с элементарной конспирацией Нет, ничего толкового не узнаешь от него.
А почему же вы сидите на печи? резко спрашивает Пашкевич. Почему с ними не пошли? Почему оружие не берете?
Оружие? взволнованно повторяет Максим Степанович. Сейчас наш брат, пусть хоть с автоматом, против ихней силы и техники, что комар против бугая: хвостом пришибет бугай того комара и не почувствует. Это тебе, милый человек, не гражданская война, когда и кол от плетня в дело шел Нет, нам оружие поднимать на смерть лезть, что ни на есть верную смерть, А смертей и без моей хватает. Умирать никому ни охота Вот когда наша армия фашистов погонит, ну, тогда другое дело
Пошли, комиссар! резко махнув рукой, перебивает Пашкевич. Здесь нам нечего делать.
Он прав. Наш новый знакомец ничего нового не скажет, и сейчас нам не о чем с ним говорить. Пора уходить в лес.
Мы поднимаемся и видим к нам идет мужчина.
Кто это?
Кавера, недовольно отвечает Максим Степанович, и в голосе его явная обида. Вот с ним поговорите. Он и с нашим народом ладит и с фашистами якшается.. Не по душе такие мне. Ну, а вы, может, и дотолкуетесь. Кто знает, зло бросает он и быстро сворачивает в переулок.
Подходит Кавера. Бросаются в глаза его большие седые усы, чисто выбритый подбородок, аккуратная добротная одежда.
Куда идете? сурово спрашивает Пашкевич.
К вам иду. Вижу свои люди.
Откуда?
Из Лесного.
Зачем сюда пожаловали?
К знакомому приехал. А тут, сами видите, что творится.
Пашкевич продолжает свой строгий прокурорский допрос, но Кавера перебивает его:
Бросьте, товарищ тихо говорит он, и лицо его невозмутимо спокойно. Что вам надо? Провести? Скажите куда. Помочь? Скажите чем
Как ушатом холодной воды обдает Кавера Пашкевича, а я думаю о том, что же ему ответить Куда мы идем? Я сам еще не знаю куда. Однако ответить надо, и я отвечаю, пытаясь проверить его.
К Курску идем. Скажите, как скорее и безопаснее пройти к линии фронта?
Не советую туда идти, товарищи. Фашисты кричат, будто давно взяли Курск.
Они весь мир оповестили, что и Москва взята, возражает Пашкевич.
Правильно. Но о Москве они врали, а вот о Курске не знаю. Пока у нас об этом нет точных сведений.
Он садится на бревна и начинает рассказывать
*
Неожиданно со стороны покрытого кустарником луга, что лежит между селом и Брянским лесом, доносится многоголосый шум. Отчетливо долетает жалобный детский плач.
Прислушиваюсь. Шум нарастает. Различаю истерический женский крик, громкие взволнованные голоса, причитания.
Пашкевич бросается туда. Я спешу вслед за ним и вижу: из кустов к селу бегут люди.
Что-то страшное, неестественное в этой задыхающейся людской толпе.
Впереди всех старуха в длинном пальто, с непокрытой головой. Седые пряди волос падают на лицо, на плечи, развеваются на ветру. Рядом с ней женщина в оранжевой куртке от лыжного костюма. На руках у женщины крохотная девчушка, закутанная в большой шерстяной платок. Из-под платка высовываются посиневшие от холода голые ножки.
Толпа все густеет, приближаясь к селу. Как волны, переливаются взволнованные крики:
Дядя Прокоп! Корзину возьми. Корзину!.. С ума свихнулись мужики!..
Да не орите вы!.. Помогите, люди добрые! Помогите!..
С болью выдыхает кто-то:
Вот она, смерть пришла
И над всем этим разноголосый, разрывающий сердце детский плач. Из кустов выбегают все новые и новые люди с котомками, узлами, ребятишками
Что случилось, граждане? раздается громкий, властный голос Ревы.
Он стоит неподалеку от меня спокойный, высокий с автоматом в руке. Во всей его могучей фигуре уверенность и сила.
Одна из женщин останавливается и протягивает ему ребенка. Она задыхается от быстрого бега:
Помогите!.. Не дайте загибнуть. В лесу каратели Бейте их! Бейте! и в этом крике ужас, отчаяние, призыв
Раздается гул моторов. Поднимаю голову: со стороны леса прямо на нас низко идут два «мессера».
В канаву! Ложись в канаву! приказываю я.
Женщины плотно прижимаются к земле. Чувствую, как доверчиво приник ко мне парнишка лет четырех. Рядом Пашкевич загораживает женщину с грудным ребенком. Над головой прерывисто гудят самолеты
«Мессеры» исчезли. Нас окружают колхозники. Волнуясь, перебирая друг друга, они рассказывают, как столкнулись в лесу с карателями и побежали сюда. Жадно расспрашивают о фронте, о Москве. Ждут защиты и помощи. А мне стыдно, мучительно стыдно я не могу ни помочь им, ни защитить их.
Медленно, один за другим, они расходятся по хатам, а мы с Каверой садимся у густого орехового куста. Меня заинтересовал этот человек. Хочется заставить его быть откровенным, рассказать нам все, что он знает. А знает он, кажется, немало.
Давайте начистоту, и я показываю ему свои документы.
Он бросает на них быстрый внимательный взгляд и протягивает обратно.
Зачем это? Я и так вам верю. Разве не видно: и форма, и оружие все в порядке.
Кавера удобно усаживается, начинает рассказывать, и передо мной постепенно вырисовывается обстановка.
Две недели назад фашисты объявили, что ими установлена граница между Россией и Украиной. Проходит граница по лесной опушке: лес Россия, прилегающие к нему южные земли Украина. За малейшую попытку нарушения границы смерть. В Середино-Будский район явились две эсэсовские дивизии. Они немедленно же выслали разведку, выставили засады на перекрестках дорог, в селах, на опушках, на лесных просеках. Лес был блокирован, и они обрушились на него со сворой собак-ищеек.
А надо вам сказать, продолжает Кавера, что еще до прихода фашистов в лесном урочище «Две печи» расположились Середино-Будский партизанский отряд и наш подпольный райком партии Помню, это было 10 октября. Я только что принес сведения секретарю райкома, товарищу Литмановичу, и ушел на новое задание, как в урочище нагрянули фашисты
Больше полусуток шел бой; Тяжелый, неравный бой. Погибли Мешков секретарь райкома комсомола, Ямпольцев секретарь райкома по кадрам, председатель колхоза Шкарин. В конце концов Литманович приказал мелкими группами, по два-три человека, уходить в Ямпольский и Шосткинский леса. Однако далеко не всем удалось уйти многих схватили в селах, на дорогах, расстреливали, вешали. Так погиб и секретарь подпольного райкома товарищ Литманович.
Это начало. Террор разгорался. В Середине-Буде фашисты повесили секретаря райисполкома Мирошниченко и заведующего военным отделом Бердникова. С тех пор каждый день идут казни. В Буде столбов не хватает для виселиц В Трубчевске фашисты заперли несколько тысяч человек в сараях и сожгли заживо В Суземке сотни женщин и детей до сих пор томятся под открытым небом, на холоде, за колючей проволокой. Что их ждет неизвестно В селах та же картина: врываются, хватают семьи советских активистов, жгут хаты; народ бежит в лес, а там облавы, засады, собаки
На днях при мне учительница набралась храбрости, говорит Кавера, и спросила фашистского офицера он к нам в Лесное приезжал: «Почему вы так сурово обращаетесь с народом в Брянском лесу?» «А потому, отвечает тот, что Брянский лес заражен партизанской болезнью, и сам фюрер приказал его оздоровить, проветрить чистым воздухом германской империи». Потом внимательно посмотрел на нее и добавил: «У вас зрение не в порядке: Середина-Буда рядом, а вы не видите ее столбов. Имейте в виду: любопытство, подобное вашему, в Германии считается преступлением и карается смертью».
Кавера делает из этого вывод: разговор о границе ширма. Фашисты боятся развития партизанского движения в Брянском лесу. Они уверены: пожары, виселицы, расстрелы оглушат советских людей, подорвут их волю к борьбе.
А борьба, несмотря ни на что, продолжается!
Вчера Кавера видел члена подпольного райкома Иосифа Дмитриевича Сеня, директора Середино-Будской школы. Он был ранен в бою у «Двух печей», сумел отползти в сторону, отлежался и теперь встал на ноги. Сень поручил Кавере искать членов райкома и бойцов отряда, оставшихся в живых, и, кстати, взять здесь, в Подлесном, пустые бочки из-под бензина их легко приспособить под печки для будущих землянок.
Вчера же Сень пошел на связь с Трубчевским и Суземским райкомами. Они живы, эти райкомы. Недаром фашисты расклеивают листовки по селам обещают большие деньги за голову Бондаренко, секретаря Трубчевского горкома партии. Недаром посылают к лесным опушкам женщин, приказывая им кричать: «Выходите, партизаны! Немцы вас простят и устроят на хорошие должности!..»
Борьба продолжается, товарищ комиссар! уверенно говорит Кавера.
Как же нам связаться с подпольным райкомом? наконец, задаю основной, волнующий меня вопрос, хотя заранее знаю ответ.
Сейчас тяжело. Очень тяжело. Сами видите: все ушли в глубокое подполье, закрыли пока все связи. Даже листовки со сводками перестали раздавать. Посмотрим, что принесет Иосиф Дмитриевич Ждать надо.
Мы не можем ждать! вырывается у Пашкевича. Мы идем к фронту.
Надо начинать все сызнова, очевидно, не расслышав, говорит Кавера, словно думает вслух. Будем организовывать новый отряд, новый райком Я все хочу понять, как могло получиться, что фашисты так легко, без труда накрыли наш отряд? Говорят, у них был список партизан, даже некоторых райкомовцев. Значит, кто-то выдал нас? Кто? Мы с Иосифом Дмитриевичем перебрали всех по косточкам и не нашли. Теперь по этому списку фашисты хватают родных, близких, друзей, вешают их, стреляют.
Це вже ваша промашка, землячок! сердито бросает Рева.
Конечно, сами виноваты, соглашается Кавера. Райком предложил всем, уходящим в лес, эвакуировать свои семьи. Многие товарищи не выполнили приказа. Думали так будет лучше: родные, оставшись, помогут держать связь с народом. А получилось иначе Как бы нам снова не повторить старых ошибок? Что вы посоветуете, товарищ комиссар?
Что я могу посоветовать Кавере? Мы дрались в тылу врага, мы прошли сотни километров, но до сих пор я серьезно не думал о подполье мы прорывались к фронту. И я говорю, очевидно, азбучные, прописные истины о подпольной работе.
Надо начинать все сызнова это правда, но начинать иначе. Прежде всего немедленно же порвать на время все старые связи. Принимать людей трижды проверенных. Выводить из-под удара семьи партизан и подпольщиков иначе эти семьи по рукам и ногам скуют отряд и подполье. Помнить, что без органической, тесной связи с народом никакое подполье, никакой партизанский отряд существовать не может. Нужна разветвленная сеть разведчиков их надо выбирать осторожно, желательно из людей, уже примелькавшихся фашистам. А главное при малейшей возможности бить врага. Этот удар, каким бы незначительным он для начала ни был, всколыхнет народ, укрепит его волю к борьбе, заставит очнуться даже таких, как Максим Степанович
Кавера внимательно слушает, потом пододвигается ко мне и, коснувшись рукава моей шинели, взволнованно говорит:
Останьтесь с нами, товарищи. Помогите нам. Видите, как трудно, и показывает глазами на опаленное огнем село.
Не сразу отвечаю ему. Передо мной снова вот этот луг и страшная обезумевшая толпа. Седые волосы старухи, девчушка на руках с посиневшими от холода ножками. В ушах стоит крик: «Бейте их! Бейте!» Это народ зовет нас, требует помощи.
Чувствую на себе пристальный взгляд Ревы. Нетерпеливыми глазами он смотрит на меня словно заранее знает мой ответ, ждет его, и глаза его сияют. Пашкевич отвернулся. Во всей его позе напряженность: он тоже ждет, он предчувствует, что я скажу, и сейчас у него сорвется резкое возражение.
Свяжите нас с Иосифом Дмитриевичем. Как можно скорее, говорю я.
Рева и Пашкевич недоуменно смотрят на меня.
Сделаю все, что смогу, отвечает Кавера. Я жду его сегодняшней ночью Давайте так договоримся. Около Лесного есть болото. На болоте растет приметная сосна она вся в вороньих гнездах, и зовут у нас эту сосну «Вороньей деревней». Приходите к ней завтра утром буду поджидать вас.
Уточнив детали встречи, прощаемся с Каверой. Выходим на улицу. Около бревен, где мы недавно сидели, стоит девушка. Ее простое русское лицо с крапинками веснушек ещё сохранило следы летнего загара. Густые каштановые пряди волос крупными кольцами упрямо спускаются на лоб из-под накинутого платка. В глазах растерянность.
Как в Лесное покороче пройти? спрашиваю ее, перепроверяя данные Каверы.
В Лесное? радостно повторяет она. Можно мне с вами, товарищи? Я в Брусну иду, к тетке своей. Это по пути, прямо за Лесным. Одной боязно в лесу. Можно?
Вместе с девушкой мы трогаемся в путь.
*
Через несколько часов я сижу с Пашкевичем за обочиной дороги Горожанка Середина-Буда, под ветвистым кленом, на толстом ковре опавшей листвы.
Смутно на сердце. Еще вчера я никак не мог бы предположить, что сегодняшний день принесет нам еще большую неясность. Кто знает, какие новости сообщит завтра Кавера? Опять вынужденное ожидание, потеря времени, каждый час которого так дорог
Пашкевич мрачен. Пытаюсь убедить его, что наобум идти глупо надо хотя бы знать, где сейчас линия фронта. Он молчит.
Подходит Рева.
Включаю узел ОПДУ, товарищи! весело говорит он. Вставай, прокурор, вынимай свой блокнотик и записывай. Потом составим с тобой «универсал» и доложим его товарищу комиссару А ну, давай, давай! торопит он. Человек идет!
Этот шутливый термин «узел ОПДУ» придумал Пашкевич еще на Полтавщине, высмеивая своеобразный, метод Ревы добывать сведения. Обычно на дневках Павел Федорович выходил на глухую проселочную дорогу, останавливал прохожих, затевал с ними дружеский разговор и узнавал обстановку. В расшифровке ОПДУ значило: «Останови прохожего, допроси, узнай».
Однако на этот раз Пашкевич относится к предложению Ревы иначе: быстро поднимается, оправляет шинель, собирается идти.
Неужели ты не можешь без балагурства, Павел? недовольно говорит Николай Пашкевич, будто не он, а кто-то другой так обидно подшутил над этим не раз уже оправдавшим себя методом разведки. Может быть, действительно что-нибудь о фронте узнаем? обращаясь ко мне и словно оправдываясь, добавляет Пашкевич. Я останавливаю его. Пусть Рева пойдет один: он лучше любого из нас умеет быстро сходиться с людьми, располагать их к себе, расспрашивать о новостях.
Рева быстро снимает звездочку на пилотке, знаки различия, оставляет у нас автомат и, сунув пистолет в карман, выходит на дорогу.
Мы снова остаемся одни с Пашкевичем. Со стороны дороги доносятся глухие голоса и снова смолкают. Шумит клен над головой. Клонит ко сну.
Пора, комиссар, проведать Реву, будит меня Пашкевич.
Выходим на дорогу. Шагах в десяти от Павла Федоровича расположилась на траве группа мужчин. Одни курят, другие закусывают. Все они в штатской одежде, выцветшей, помятой, видавшей виды.
Откуда и куда, странники?
С разных сторон, в разные места, товарищ командир! четко докладывает один из них и браво вытягивается передо мной. Он в штатском, его давно не бритое лицо покрыто черной щетинистой бородкой, но это не скрывает ни его молодости, ни военной выправки.