Я молчу. Курбатов ругается раз по десять в день и уже имел за это крупные неприятности. Через полчаса ему нужно лететь в тренировочный полет, и я не хочу еще больше его растравлять.
Небольшой аэродром, где я начальник связи, совсем рядом с границей. От немцев нас отделяет река. Со второго этажа каменного дома, в котором расположился штаб нашего авиационного полка, видны наблюдательные вышки, построенные немцами недели две тому назад на самом берегу. Зачем им эти вышки? Почему нужно наблюдать за нами, если между нашими государствами заключен договор о ненападении?
Чаще других Курбатов при каждом удобном случае мучает вопросами замполита Емельянова, человека решительного и горячего на слово и дело. Сначала Емельянов терпеливо разъяснял, что договор есть договор, а когда в газетах появилось сообщение ТАСС, опровергающее слухи о том, что Германия будто бы готовится напасть на Советский Союз, понял, что настал момент, когда следует строго пресекать вредные разговорчики.
Прекратите болтовню! кричал он. Вы что, газет не читаете?! В сообщении ясно сказано, что для беспокойства нет никаких оснований! Немецкое командование располагает свои войска на восточной границе для отдыха и переформирования!.. Но по его озабоченному виду мы понимали, что и он сам не уверен в том, что все ладно.
Конечно, мы прикусили языки. Но от этого на душе не становилось ни яснее, ни спокойнее. Зачем немецкие самолеты днем и ночью летают над нашей землей? Это же самая настоящая разведка. Почему мы терпим? Разве оттого, что заключен договор, фашисты перестали быть фашистами?
Как-то перед утренним полетом Курбатов сорвался. И надо же было ему ляпнуть:
Вот встречу в воздухе «юнкерс»прикажу следовать за мной на аэродром. Не подчинитсясобью к чертовой матери!
Его чуть не отстранили от полетов. Полчаса Емельянов прорабатывал его перед строем летчиков, наконец сказал:
Товарищ Курбатов! Вы коммунист?
Коммунист! ответил Курбатов.
Так вот! О том, что немцы нарушают границу, известно не только нам с вами! И когда нужно будет их осадитьвам прикажут! А за самовольные действия, причиняющие ущерб нашему государству, угодите под трибунал!.. Понятно?!.
Понятно, товарищ полковой комиссар!
После этого случая Курбатов еще более замкнулся. Только острым, ненавидящим взглядом провожал немецкие самолеты и в редкие минуты, убедившись, что, кроме меня, его никто не слышит, давал своей душе волю.
Мне повезло, когда, получив назначение в авиационный полк, я поселился в холостяцкой комнате вместе с Курбатовым. У нас сразу возникло хоть и примитивное, но общее хозяйство. Вечером, после полетов, мы вместе ходили в клуб, и наиболее ревнивые мужья бдительно следили за нами, когда мы приглашали их жен на танцы.
Небольшой городок при аэродроме не имел тайн, если дело касалось чьей-то личной жизни. В трех каменных домах, возведенных на скорую руку, казалось, нет стен, отделяющих не только квартиры, но и сами дома друг от друга. Едва капитан Старовойтов поссорится со своей женой на четвертом этаже третьего дома, как все обстоятельства этой ссоры уже обсуждаются на втором этаже первого. Они обсуждались бы и на первом этаже, если бы его не занимала библиотека, где строгая библиотекарша заставляла всех говорить шепотом. Когда-то она работала в большом московском читальном зале, где говорили шепотом, чтобы не мешать друг другу, поэтому свою привычку она перенесла в нашу маленькую библиотеку, и каждый громкий возглас вызывал у нее гневный протест.
Библиотекаршу звали Варварой Петровной, а фамилию ее я так и не узнал. Сразу же после приезда я серьезно проштрафился, задержав книги на лишние три дня, и это внесло в наши отношения некоторое обострение. А когда еще через несколько дней я посмел войти в библиотеку с папиросой в зубах, последовал такой взрыв, что с этого дня я стал обходить библиотеку стороной.
И только один человек в городе имел право называть суровую библиотекаршу просто Варечкой. Это был Курбатов. Как он нашел путь к ее сердцу, знал он один.
Нет, я не хочу быть несправедливым. Варваре Петровне под тридцать. Она миловидна, и, когда идет рядом с Курбатовым, подтягивается, становится почти стройной.
И вот однажды под вечер Курбатов затащил меня в библиотеку. Нет, не специально. Просто возвращались домой с аэродрома, проходили мимо библиотеки, и когда из окна выглянуло неулыбчивое лицо Варвары Петровны, строго и надменно оглядевшей Курбатова, он виновато скосил на меня глаза и тихо спросил:
Зайдем?!
Зайдем! кивнул я и, вздохнув, свернул за ним к крыльцу.
Через несколько минут Курбатов оживленно рассказывал Варваре Петровне о своем новом истребителе, на котором выполнял учебные стрельбы, а она, слушая его, как-то успокоено, по-домашнему заполняла ровным, круглым почерком формуляры книг. Взгляд ее небольших серых глаз теплел, когда она время от времени поглядывала на Курбатова, поощрительно кивая головой, и снова становился отчужденным, если я невольно попадал в поле ее зрения. То, что я друг Курбатова, для нее не имело ровно никакого значения.
Ну, что новенького? вдруг спросил Курбатов и взглянул на старенький ламповый приемник, стоявший в углу, за книжными полками. Потемневший, когда-то отполированный под красное дерево фанерный ящик был покрыт потеками стеарина: очевидно, не раз служил подставкой для свечей, когда отказывал единственный полковой движок, дававший всему городку свет; из этого ящика, казалось, невозможно извлечь ни одного звука.
Хочешь послушать? спросила Варя и взглянула на меня.
Курбатов перехватил ее взгляд.
Да перестань ты на него сердиться, сказал он. Алешка ведь свой парень!..
Варвара Петровна, не ответив, поднялась и подошла к приемнику.
Настрой на Берлин! Или на Лондон! сказал Курбатов. Только переводи! Что они о нас болтают?!.
Тотчас же комната наполнилась свистом, завыванием, дробным перестуком азбуки Морзе. Мой тренированный слух сразу же выстраивал в ряд группы цифровых шифров. Я уже знал наизусть многие станции, угадывал почерк радистов. По тембру различал, какая станция передает. Несомненно, работали десятки военных раций, находящихся невдалеке от границы Москва передавала сводку об успехах кубанских землеробов. На полуслове московский диктор утонул в хаосе звуков, и тут же послышалась густая английская речь.
Стой! скомандовал Курбатов. Что говорит?!.
Ни он, ни я ни слова не понимали по-английски. Но узкое лицо Вари, только что казавшееся мне неприятным, вдруг осветилось напряженной мыслью. Недвижным взглядом она остро смотрела в одну точку повыше приемника, и ее губы шевелились.
Что он говорит? неторопливо спросил Курбатов. Переведи!..
Подожди, Тома! сказала она, и я невольно взглянул на Курбатова: его звали Тимофей, и это непроизвольно произнесенное интимноеТома бросало новый свет на его отношения с библиотекаршей.
Ни он, ни она даже не заметили моего движения. Еще с минуту она молча слушала голос английского диктора, а потом резким щелчком выключила приемник.
Ну, что?! почти крикнул Курбатов. Чего ты молчишь?!
Я ничего не поняла, сухо сказала Варя и снова заняла свое место за столом.
Я поднялся и вышел из комнаты. Курбатов меня не задержал.
Над аэродромом спустилась ночь. С реки дул легкий ветерок, и в другое время я пошел бы на берег, побродил по высокой, колкой траве, искупался бы, хотя вода еще холодна.
«Ну и бог с ней, с Варей! думал я, направляясь к аэродрому. Пусть не доверяет, все равно Тимофей потом расскажет, чего она там услышала». Я завидовал всем, кто владел иностранными языками. Они раздвигают мир. И вот эта злыдня, Варвара Петровна, знает то, чего не знаю я.
Как себя ни уговаривай, а обидно!
Узкий луч прожектора прочертил вдалеке небо и упал во тьму. Где-то в стороне застучал авиационный мотор: очевидно, в мастерских работали техники. А потом стук затих, и вновь наступила тишина.
Я шел по густой траве, и чем дальше удалялся от домов, тем спокойнее становилось на сердце, будто все сложности жизни отодвинулись куда-то в прошлое. Вот над горизонтом поднимается луна! Громко верещат кузнечики! Какое-то удивительно острое чувство молодости овладело мной. И, не думая о том, услышит меня кто-нибудь или нет, я стал громко читать стихотворение о любви.
И вдруг, когда уже вышел на дорожку, ведущую к радиостанции, я услышал приближающийся топот сапог; кто-то, тяжело ступая, бежал к домам.
Я ускорил шаг и через несколько секунд по силуэту узнал бегущего навстречу.
Кудря?! Ты куда?!
За вами, товарищ командир! выкрикнул из темноты Кудря, круто останавливаясь.
Что случилось?!
Немецкий самолет просит посадки. Летчик передает сигнал об аварии
Я невольно прислушался, в темном небе завывали моторы «юнкерса». Пригляделсяи мне показалось, что один из моторов выбрасывает пламя.
Командиру полка сообщили?
Полковник Данилов приказал вам лично держать связь с самолетом и руководить его посадкой на запасный аэродром в Кольцовке.
Через считанные секунды я уже сижу за пультом радиостанции, заменив дежурного радиста. Кудрястаршина и мой заместительдержит телефонную трубку прижатой к уху и все время дает объяснения непрерывно звонящим начальникам из штаба дивизии и корпуса.
Рация уже настроена на волну самолета, и я слышу тревожные позывные немецкого радиста. Тут же передаю сигнал: «Внимание!..» Затем свои позывные и координаты запасного аэродрома
В распахнутое окно мне видно, как в той стороне, где Кольцовка, вспыхнули прожектора. До запасного аэродрома всего пятнадцать километровэто просто ровное, давно не паханное поле, на которое удобно сажать самолеты без особенного риска сломать шасси. Туда завезено горючее в бочках, и вблизи установлены прожектора. Только несколько дней тому назад мы соединили прожекторную команду со штабом телефонным проводом. Теперь это очень пригодилось.
Оперативный дежурный капитан Стриженюк, один из самых расторопных командиров звеньев, накрепко взял дело в свои руки. До прихода командира полка он приказал дать немецким летчикам сигнал ракетами, в каком направлении им нужно вести самолет, а прожектористамлучом осветить полосу посадки. Я дублировал его указания, и радист самолета кодовыми сигналами отвечал, что все понял.
Через несколько минут я услышал за своей спиной взволнованный бас Данилова. Он стремительно вошел в помещение радиостанции и, так как я не мог оторваться от работы, начал допрашивать Кудрю, как идут дела. Услышав, что самолет идет на посадку, он тут же связался со Стриженюком и приказал ему немедленно вызвать к штабу машину, он сам поедет на запасный аэродром. Едва положил трубку, как позвонил начальник особого отдела майор Евлахов и заявил, что хочет присоединиться к Данилову. Потом Данилов вызвал начальника санитарной части и дал указание на всякий случай выслать к месту вынужденной посадки санитарную машину. В общем, дело закрутилось. Самолет еще гудел в облаках, а на земле все распоряжения к его приему были отданы.
Данилов ушел в штаб, Кудря продолжал переговоры по телефону, дежурный радист, сидя рядом со мной, слушал во вторые наушники мои команды и принимал ответы немецкого радиста, тут же тщательно записывая в специальную тетрадь и то, что говорил я, и то, что отвечал самолет. В случае катастрофы можно будет документально проверить, есть ли вина тех, кто руководил посадкой.
Мимо окна прошумели машины, и снова все стихло.
Замолк и немецкий радист. Вероятно, летчик уже вывел самолет на посадочную прямую.
Посмотри-ка в окно, сказал я Кудре, что видно?
Луч пока висит над землей, товарищ командир! ответил Кудря.
Вызови прожектористов!
Но в этот момент позвонил с коммутатора дежурный телефонист.
Все в порядке! доложил Кудря. Самолет сел!
Я выключил рацию и быстро пошел в штаб, к Стриженюку. Сейчас у оперативного дежурного можно узнать все новости.
Когда я вошел в небольшую, ярко освещенную комнату, в ней уже набилось довольно много народа. Тут был и начальник штаба подполковник Семеницкий, лысоватый, не в меру крикливый и уже начинающий полнеть. Он сидел перед столом Стриженюка нахохлившийся и немного растерянный.
Ну вот, не имела баба забот, говорил он, немцев нам еще не хватало!
За его спиной, прислонившись к стене, рядом с тяжелым несгораемым ящиком, в котором хранились карты и секретные пакеты на случай боевой тревоги, стоял Курбатов и что-то тихо пытался доказать Емельянову, который неодобрительно покачивал головой.
Как только я вошел, меня засыпали вопросами. Всех интересовало главноев чем причина посадки? Как раз на этот вопрос я и не мог ответить.
Так о чем же вы с немецким радистом разговаривали? раздраженно закричал Семеницкий.
Передавал координаты! пробовал объяснить я.
Но никакие координаты никого уже не интересовали.
Странно! сказал Емельянов, поворачиваясь от Курбатова и движением руки приказывая ему помолчать. Что они не могли дотянуть до своего аэродрома?!
Как будто у них загорелся правый мотор, сказал я. Было видно свечение
Ничего у них не загорелось! резко сказал Курбатов. Это просто разведчики!
В комнате наступило молчание. Семеницкий побарабанил пальцами по краю стола.
Может, разведчики, а может быть, и просто летчики, проговорил он. Ничего сказать нельзя.
Во всяком случае, сказал Емельянов, строго оглядев присутствующих, никаких бесед на служебные темы!.. Помните о бдительности!
Если помнить о бдительности, вдруг подал голос Курбатов, то им не нужно было разрешать посадку!.. А сейчас у них нужно отобрать самолет за самовольный перелет границы!
Верно! вдруг согласился Семеницкий. По всем законам это правильно! Пускай не лезут, куда не следует!
Емельянов поднял руку.
Товарищи, успокойтесь! веско сказал он. На это будет распоряжение командования. Я уже звонил в округ!.. Там люди умнее нас!..
А мы тоже не дураки, товарищ полковой комиссар, сказал я. Зайдите ко мне на рацию, послушайте, что делается в эфире! За рекой, наверно, больше ста штабов собралось!
Емельянов вздохнул.
А кто говорит, что обстановка вполне ясная, проговорил он, сбавив тон, конечно, мы не должны забывать о капиталистическом окружении.
А лучше всего, если мы уберем отсюда свои истребители! сказал Курбатов. Немцы нас уже тысячу раз сфотографировали.
Мы уже поставили об этом вопрос, быстро сказал Семеницкий. Принципиальное согласие дано.
Емельянов взглянул на часы.
Ну, позвони-ка прожектористам! приказал он Стриженюку. Как там дела?.. Данилов уже, наверное, прибыл.
Пока Стриженюк усиленно крутил ручкой телефона, все, притихнув, смотрели ему в лицо.
Это кто там? Кто?.. натужливо закричал в трубку Стриженюк, и его круглое, плотное лицо страдальчески поморщилось. Говори громче! Кто это? Коробицын?.. Как там с немцами? С немцами, спрашиваю?! Все в порядке?.. А где Данилов?.. У самолета? А с самолетом что?.. Правый мотор забарахлил?!. Ах, вот как!.. Наших техников не допускают!..
Вот сволочи! воскликнул Семеницкий. Наглецы! Дать им под зад коленкой!.. Пусть убираются ко всем чертям!..
А может, наши техники не знают конструкции? сказал Емельянов и почесал за ухом. Там Евлахов, добавил он, улыбнувшись, он разберется, какая у них там конструкция!.. И вдруг выругался:Фашисты все-таки большие стервецы Больше ста раций, говоришь, насчитал?..
Не меньше, ответил я. На всех диапазонах работают.
А о чем говорят, непонятно?
Нет, действуют на строгом шифре.
Д-да!.. вздохнул Емельянов. Завтра же утром мы с Даниловым поднажмем на округ. Надо менять аэродром
Загудел телефон, и он, по праву старшего, первым взял трубку. Звонил Данилов, и то, что он говорил, видно, совсем не нравилось Емельянову.
На кой ляд нам этим заниматься! крикнул он. Пусть сидят себе до рассвета!.. Ну, конечно, высокие материи. А как Евлахов?!. Санкционирует? А потом еще пришьет общение с иностранцами!.. Ну, ладно! Подготовимся!.. положил трубку и досадливо взмахнул рукой. Сюда немцев везет! Пока двое из их экипажа будут исправлять мотор, другие хотят поужинать Ну, Степан Гаврилыч, распорядись! кивнул он начальнику штаба.
А где их кормить? спросил Семеницкий. В клубе или в столовой?..
В столовой, сказал Емельянов, только вот о белой скатерке позаботься да о коньячке