Вам должно быть ясно, штандартенюнкер, сказал Хаазе, что гроссадмирал, как безупречный солдат, позаботился о том, чтобы все, кто принадлежали к войскам СС, были удалены из гарнизонов.
Брандт вспылил.
Что это значит?
Мысль его лихорадочно заработала: «А что, если майор хочет выдать меня союзникам, чтобы спасти собственную шкуру?»
Хаазе пододвинул к нему открытую пачку английских сигарет и примирительно сказал:
Боже мой, Брнндт, не принимайте все на свой счет. В вашей честности никто не сомневается, мы ведь вас знаем
Брандт поклонился:
Благодарю.
Если то, что рассказывает Хаазе, правда, значит, между СС и вермахтом теперь началась неприкрытая вражда. Но этого никогда не допустит Гиммлер, ведь несмотря ни на что рейхсфюрер остается еще главой службы безопасности и полиции.
Исключительные ситуации требуют исключительных мер, продолжал Хаазе. Гроссадмирал сформировал новый кабинет. В него вошли Шверин-Кросиг в качестве министра иностранных дел, Шпеер, Бакке, доктор Дорлмюллер. Все одиозные фигуры удалены. Понимаете, чего мы хотим? С такими безупречными деятелями может сотрудничать любое правительство.
Брандт наконец стал догадываться, куда клонит Хаазе.
Я начинаю понимать. Но что скажет на это рейхсфюрер СС?
Хаазе ждал этого вопроса. Он вынул портсигар, выбрал бразильскую сигару, отрезал кончик и закурил. Укрывшись за облаком дыма, он сказал:
Рейхсфюрера СС больше не существует.
Это было вполне возможно. Брандт знал, что Гитлер отдал приказ арестовать Гиммлера. Может быть, этот приказ успели выполнить. А может быть, Гиммлер тоже застрелился.
Умер? нерешительно спросил Брандт.
Нет. Уволен в отставку.
Невероятно! пробормотал Брандт.
Он не мог себе представить, что кроме Гитлера и Бормана кто-то осмелится замахнуться на Генриха Гиммлера. Для него рейхсфюрер СС все еще оставался олицетворением власти.
Между Гиммлером и гроссадмиралом Деницем состоялись переговоры, пояснил Хаазе и, улыбаясь, добавил, конечно, были приняты известные меры предосторожности. У гроссадмирала теперь есть личная охрана, матросы-подводники, присягнувшие ему. Кроме того, он положил свой пистолет на письменный стол и прикрыл его бумагами. Казалось, Хаазе угадал мысли Брандта. Рейхсгенрих больше не обладает властью. Он просил Деница оставить за ним второе место в кабинете. Но вчера его лишили всех чинов и должностей. Шверин-Кросиг посоветовал ему сдаться союзникам.
Ну, а «Вервольфы»? спросил Брандт.
От ответа на этот вопрос зависело его будущее. Он уже догадывался, что ему скажет майор. Тем не менее в его душе еще теплилась надежда.
Действия «Вервольфа» приостановлены два дня назад.
Чтобы не выдать своего волнения, Брандт потянулся за сигаретой. Он умел владеть собой. Хаазе не заметил, что Брандт внезапно почувствовал страшную усталость. Брандту стало ясно: он окончательно проиграл и никому не нужен. Оба геленовских офицера в Берлине обманули его. Он ничего не получит по отцовскому счету. Впрочем, как знать! Что там говорит Хаазе? О чем? Брандт слушал невнимательно, и ему было очень неприятно переспрашивать:
Простите, вы сказали?..
Это не значит, конечно, что все группы распущены, повторил майор. Они, так сказать, держат порох сухим.
Стало быть, его все-таки могут использовать! Брандт инстинктивно выпрямился, словно ожидая приказа.
Но тем не менее нам придется с вами расстаться, Брандт Увидев, что штандартенюнкер вот-вот вспылит, майор торопливо продолжал:Хотя бы на время. Это не имеет никакого отношения лично к вам. Это относится только к форме, которую вы носите вернее, носили, быстро поправился майор, ибо Брандт был в штатском.
Хаазе аккуратно стряхнул пепел со своей сигары и подождал ответа. Но штандартенюнкер молчал. После небольшой паузы Хаазе снова заговорил:
Я прошу вас сохранить наш разговор в тайне. Все, что я скажу вам, должно остаться между нами.
Брандт кивнул и выжидательно наклонился к майору. Хаазе понизил голос:
Завтра в Берлин вылетают представители трех родов войск вермахта: генерал-фельдмаршал Кейтель, адмирал фон Фриденебург и генерал-полковник Штумпф. Они совершат печальный акт подписания безоговорочной капитуляции. Но это чисто военный шаг. Вы понимаете, он, конечно, не означает политической капитуляции, и все говорит о том, что англичане и американцы признают новое правительство Он опять помолчал. Политическую концепцию нового правительства гроссадмирал Дениц изложил первого мая в своей речи по радио. Она произвела большое впечатление на союзников. Его концепция предусматривает прекращение враждебных действий против западных держав, борьбу против русских. Четвертого мая между Монтгомери и нами был подписан акт о частичной капитуляции. Мы предложили то же самое Эйзенхауэру, но он, к сожалению, не согласился. Он боится русских Майор смял сигару в пепельнице и сдул пылинку с мундира. Из-за Эйзенхауэра мы не избежали полной капитуляции на всех фронтах. Она вступает в силу восьмого мая в двадцать четыре часа. Мы уже по радио призвали наши войска, сражающиеся против западных держав, сложить оружие.
Он снова остановился, давая Брандту возможность осознать нее сказанное. Потом закончил:
В настоящее время мы пытаемся, с помощью англичан, спасти от русских около двух с половиной, трех миллионов человек. Мы переправляем сейчас через Эльбу армии Буссе, Венка и Хейнрици, большая часть армейских соединений Шёрнера и Рендулика с боями пробивается на запад, а флот непрерывно вывозит войска из Курляндии, из гаваней в Померании, из восточной и западной Пруссии. Он откинулся на спинку кресла. Теперь вам ясно, почему нам необходимо отмежеваться от эсэсовских войск. Мы зависим от поддержки западных держав и получим ее прежде всего от Англии. Следовательно, речь идет, в конце концов, только о тактическом маневре.
Конечно, я понимаю
Но майор не дал Брандту докончить.
Самое важное для нас сейчас, Брандт, сказал он с нажимом, чтобы новый кабинет был признан странами-победительницами как законное правительство. Гроссадмирал Дениц уверен, что так оно и будет. Но до тех пор вам, Брандт, придется набраться терпения.
Хаазе поднялся. Брандт тоже встал. Усталость как рукой сняло. Он понял, на что намекал майор: пусть только признают новое правительство, и я снова буду нужен. А пока следует исчезнуть, иначе нельзя. Не надо беспокоиться, мы опять на пути к власти.
Благодарю вас, господин майор, сказал Брандт.
Хаазе сделал отрицательный жест:
Пустяки, Брандт. Здесь у нас есть так называемый анклав, во всяком случае, англичане считаются с ним. Если вам негде остановиться, то на сутки
Благодарю, господин майор.
Единственное, что я еще могу сделать, это демобилизовать вас из армии. Последнее слово Хаазе произнес с ударением. У вас будет меньше затруднений. А жалованье вам в Берлине, вероятно, не выплатили?..
К концу дня Брандт получил койку в комнате капитан-лейтенанта из батальона охраны Деница. Долго стоял он у открытого окна, прислушиваясь к шорохам наступающего вечера. Мир, покой и тишина царили кругом. Брандт закурил английскую сигаретуиз тех, что получил сегодня в особом пайке на продовольственном складе.
«Им здесь хорошо живется, подумал он, но и я заживу неплохо. Добраться бы до Мюнхена, к дяде Альберту. Все и вся зависит от связей. Только глупцы этого не понимают».
VIII
Садовый поселок на окраине Берлина назывался «Фермеры с Миссисипи». Но громадную реку Миссисипи заменял ручеек, через который в лучшие времена мог свободно перейти цыпленок, «фермерами» были мелкие ремесленники, рабочие, служащие. Они построили в садиках добротные домики и уже несколько лет проживали в этих местах. К тому же своих квартир в городе большинство из них лишилось. Через поселок проходило довольно широкое шоссе, кроме того, здесь было много переплетающихся дорожек и тропинок, ведущих неизвестно куда и для постороннего глаза совершенно незаметных. С последними садами граничил канал, который тянулся до Шпрее.
Радловом никто не интересовался. В первые дни мая в Берлине не было ни электричества, ни газа, и людей одолевали совсем другие заботыим некогда было заниматься этим юношей, хотя его появление в поселке и могло казаться подозрительным. А те немногие, кто познакомились с ним, верили тому, что рассказывала Урсула, и называли его беженцем. Только ЛаутербахРадлов это чувствовалне доверял ему. Его антипатия к этому человеку усилилась, когда Урсула рассказала о том, что Седой был социал-демократом и два года просидел в тюрьме. Радлов старался избегать Лаутербаха и по возможности уклонялся от встреч с ним. Но вскоре он понял, что это ему не удастся. Лаутербах частенько приходил к нимто он зайдет за Урсулой, чтобы проводить на могилу бабушки, то принесет кусок картона, которым Радлов забил пустые рамы в окнах. Правда, иногда он в течение дня совсем не показывался, так как часами бегал по разрушенному городу в поисках плакатов, которые потом расклеивал на заборах. На этих плакатах было написано: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство немецкое остается». Радлов злился, читая эти слова. «Почему бы немецкому государству и не остаться», думал он, но остерегался высказывать свои мысли вслух.
В присутствии Лаутербаха Радловом овладевала тревога. И каждый раз, когда он чувствовал на себе испытующие взгляды старика, у него начинало щемить сердце. В этих светлых ясных глазах за толстыми стеклами очков он читал что-то, заставлявшее его предполагать: старик знает больше, чем говорит. Иногда ему казалось, что Лаутербах выслеживает его и хочет донести. Но ведь тот мог это сделать давно, если бы Радлов был ему подозрителен. Кто в эти времена требует доказательств? Значит, Лаутербаху нужно что-то другое. Как-то вечерам старик снова навестил их. Он был, видимо, утомлен, на лбу поблескивали мелкие бисеринки пота, громко кряхтя, он уселся в плетеное кресло. Сверток с плакатами, который Лаутер; бах прижимал к себе, он положил на с гол.
Сегодня был на Александрплац начал он.
Урсула не дала ему договорить и подвинула к нему тоненький ломтик черствого хлеба. Лаутербах с готовностью его взял.
У нас, знаете ли, дома нет хлеба, виновато сказал он таким тоном, словно его жена просто забыла сбегать в булочную. На самом деле «фермеры» уже давно сидели на картошке и брюкве. Лаутербах с благодарностью взял и второй ломтик, который Урсула завернула ему в бумагу.
Это для вашей жены.
Я был сегодня на Алексе, начал снова Лаутербах и собрал крошки со стола в ладонь. Повсюду люди работают, убирают развалины. Только мы живем здесь, точно на луне. Он отправил крошки с ладони в рот и показал на плакаты.
Ага! Гитлеры приходят и уходят? Радлов не мог сдержать насмешки.
Нет. Лаутербах с удивлением взглянул на Радлова, и снова Иоахим почувствовал в его взгляде нечто недоступное его пониманию. Это приказ советского коменданта.
Он развернул один из плакатов и протянул его Радлову. При тусклом свете керосиновой лампы Радлов прочел о том, что все фашистские организации запрещаются, их члены обязаны явиться в комендатуру, оружие обязаны сдать и никто не имеет права выпускать какие-либо печатные материалы без специального разрешения. Вначале Радлов читал приказ неохотно, из любопытства, потом даже со сдержанной злобой. «Ничего другого нельзя было и ждать, думал он, запрещают все наши организации, как будто после этих запретов они перестанут существовать. Нас пытаются унизить, опозорить». Но на лице Радлова ничего не отразилось. Он только спросил:
Ну и что же?
Приказ находится в нашем районе уже двадцать четыре часа. А так как срок его исполнения истекает через семьдесят два часа и мы потеряли уже один день, я подумал, не поможете ли вы мне
В чем?
Сообщить соседям. Донести до сведения всех наших. Мы можем позвать их ко мне. Конечно, если вы сами не принадлежите к тем и он показал на плакат.
Что?
Я говорю, если вы не принадлежите к тем, кто обязан явиться.
Нет.
Радлов и сам заметил, что ответ его прозвучал неубедительно. Это «нет» он произнес чересчур быстро и чересчур нервно. Но Лаутербах не обратил внимания.
Тогда все в порядке, сказал он. Мне одному трудновато все это провернуть. Если вы возьмете на себя центральную улицу, я справлюсь с остальными
Ну конечно, с готовностью подхватила Урсула, он это сделает, верно, Иоахим?
Радлов рассердился, что Урсула ответила за него и не колеблясь распорядилась им. Но он ничем не выдал себя.
Конечно! ответил он и поднялся.
Он стучал в окна, повторял одну и ту же фразу: «Всем жителям поселка собраться у господина Лаутербаха», и размышлял: «А почему, собственно говоря, Лаутербах выбрал для этой цели меня? Что-то он задумал. Если бы только знать, что именно. До чего я дожил, посыльным у русских стал»
При этой мысли Радлов в страхе остановился. Посыльным у русских? Конечно! Если это обнаружится, если его сотоварищи по организации узнают об этом, они сочтут его предателем. И он снова вспомнил слова Брандта: «Предателей ищет суд Фбхме. Разговор будет коротким!» Он прислушался, всматриваясь в темноту, ошеломленный этой мыслью, пронзившей его мозг. Но темнота не дала ему ответа на его вопрос. «Разве я предатель? Конечно же нет, думал он. Я готов сражаться, делать все, что в моих силах, чтобы помочь Германии. Я вовсе не предатель». Но одновременно боялся, что сотоварищи его не примут такого ответа. «Оборотни» не поверят ему, они скажут: «Ты бегал и собирал людей, чтобы они выслушали русский приказ». А это в глазах его приятелейизмена. Может быть, именно этого и хочет Лаутербах, может быть, он хочет, чтобы они сами вынесли ему приговор? Что же ему делать? Убежать, исчезнуть в ночи? Невозможно, первый же советский патруль схватит его. Радлову ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.
Он уже побывал в последнем доме и теперь медленно шел обратно. То тут, то там хлопала калитка. Звучали ворчливые мужские голоса. Входя в дом к Лаутербаху, Радлов решил: «Придется выполнять все его требования, хочу я или нет. Иначе я выдам себя. Но при первой же возможности смоюсь».
Комнату едва освещали три свечи. Они были вставлены в горлышко бутылок, и каждый раз, когда кто-нибудь входил, порыв ветра колыхал язычки пламени.
Комната была переполнена, примыкающая к ней кухня тоже. Кроме фрау Лаутербах здесь присутствовали только мужчины. Они усердно курили самосад и так надымили, что вскоре пришлось растворить все двери и окна. Фрау Лаутербах сидела в старом дедовском кресле. Хотя она и держалась прямо, но вид у нее был болезненный, и в ее позе чувствовалась какая-то неестественная напряженность. Радлов подошел к ней, а она не заметила его. Только услышав приветствие, она обернулась и склонила голову набок, словно пыталась узнать его по голосу. При этом она улыбалась, как ребенок.
Лаутербах шепотом сказал:
Моя жена слепая.
Их взгляды встретились, и Радлов увидел в глазах Лаутербаха не враждебность, а терпеливое спокойствие. И на мгновение ему стало жаль этого человека. Но он тут же отвел глаза, будто стыдясь своих чувств. Взгляд его невольно привлекла висевшая на стене пожелтевшая фотография какого-то бородатого человека.
Знаком он вам? спросил Лаутербах, кивнув в сторону фотографии, и Радлову показалось, что Лаутербах, насторожившись, ждет ответа.
Нет.
Это Август Бебель, спокойно ответил Седой, один из основателей социал-демократической партии.
«Значит, тоже красный, подумал Радлов, тоже из большевистских главарей, которые хотят ликвидировать частную собственность и у каждого, у кого есть два костюма, отнять один». Он впервые видел портрет одного из немецких вождей-социалистов и удивился, что этот бородатый человек выглядит так обычно. Почти как дедушка, который в стоячем воротничке и с холеной бородой улыбался с портрета в золоченой раме, висевшего у них в кухне над диваном. Но дедушка ни у кого не хотел ничего отнимать. Удивительно, что у социал-демократов обычные человеческие лица, а он представлял их себе совсем иначе, какими-то страшными разбойниками
В свое время я зарыл портрет в землю, услышал он голос Лаутербаха, но теперь пришла пора, когда его можно всем показывать. Но, конечно, он проницательно взглянул на Радлова, нам еще много придется поработать с молодежью, пока она не поймет, кем, собственно, был Август Бебель. Затем обернулся к остальным и крикнул:Больше, должно быть, никто не придет. Давайте начнем.
«Много придется поработать с молодежью» Эти слова запали Радлсву в душу, и пока Лаутербах зачитывал приказ 1 советского коменданта Берлина, он размышлял, что бы они могли означать. Старик читал медленно, почти монотонно, слово за словом, иногда поглядывая поверх очков на собравшихся. На лицах присутствующих были написаны интерес и любопытство, хотя некоторые и пытались прикрыться напускным равнодушием. Радлов чувствовал, что люди чего-то ждут, ждут того, что позволит им понять дальнейший ход событий. Но чем дальше читал Лаутербах, тем меньше интереса выражали эти лица, а когда Седой наконец кончил, никто не нарушил затянувшегося молчания. Зашуршала бумага, кто-то кашлянул, и снова наступила тишина.
Ну, что же? спросил Лаутербах. Может, кто-нибудь выскажется?
Ответа не последовало. Люди слишком привыкли молча выслушивать приказы, чтобы вот так вдруг свободно высказать свои мысли. Они поглядывали друг на друга, пожимали плечами, и в конце концов кто-то произнес: