Вот и все. Это я открыла здесь такую комнату. Она, правда, без потолка, но с желтыми стенами. Сохранились даже рисунок наката и остатки бордюра по верхнему краю.
Вместо пола яркая трава, какие-то мохнатые широкие листочки плотно застлали все острое, покалеченное, кирпичное и железное. А посреди комнаты настоящие заросли. Высокие стебли с узкими листьями и кисти розовых цветов.
Света сразу садится на траву и, растопырив руки, хочет потрогать все листочки сразу.
Осторожно, не наступи!кричим мы ей громким шепотом.
Там, у стены, есть кустик земляники. Недавно на нем отцвели два невиданно больших белых цветка, на их месте уже розовеют ягоды. Настоящая земляника! Откуда она здесь взялась, что питает ее сочные темно-зеленые листьямы не знаем, не думаем об этом.
До войны здесь была детская больница. Я запомнила ее из-за скульптуры на балконе: Сталин с девочкой на руках.
В больницу попала фашистская бомба, крыша рухнула, балкон тоже, все палаты и все лекарства сгорели. Что стало с больными детьми и врачами, мы не спрашиваем.
Теперь здесь сама по себе выросла целая клумба иван-чая с розовыми цветами и куст неправдоподобно крупной земляники. Презирая собственный страх и грозные запреты взрослых, мы пробираемся сюда чуть ли не каждый день и ничего здесь не рвем. Только смотрим, говорим шепотом и тихо уходим. Это наша тайна.
Весь день до самой темноты длится потом бесконечная игра. Мы вытаскиваем из развалин кирпичи и строим из них на свободном месте дома.
Надо класть кирпич на кирпич, совсем так же, как делают взрослые на субботниках. Получается довольно высокая стена. Под углом к ней складывается вторая стена, за нейтретья. Можно строить столько комнат, сколько хочешь.
Целых кирпичей мало. Все они побитые и пораненные, поэтому плохо держатся и часто падают. Наше строительство затягивается на много дней.
В развалинах можно найти для наших «домов» всякие необходимые вещипомятые кастрюли, полурасплавленные тарелки. Однажды нашли патефон. Это там, где до войны было общежитие студентов.
Кроме общежития, в наш двор выходит еще два разрушенных дома. В одном были квартиры, в другомдетский сад. Наш детский сад, где пахло всегда свежей масляной краской и вишневым киселем, а со второго этажа до самой улицы было слышно пианино. Теперь дом нас не узнает, а мы не узнаем его. Ветер посвистывает в пустых окнах, ворона по-хозяйски каркает, усевшись прямо над входом.
Мы называем эти бывшие прекрасные дома по-своему. Не «развалинами», а «дворцами». Как будто они просто заколдованы на время со всеми прежними запахами и звуками. Мы играем с ними, хотим приручить и распространить на них свою детскую власть.
Так играла младшая дочка купца с несчастным чудовищем в саду, где вырос аленький цветочек...
Каждый день мы выбираем себе свой «дворец».
Света выбрала на сегодня детский сад.
У вас там были игрушки?допытывается она.И куклы были?
Ну как ей втолковать, что куклы не могут выжить после бомбежки и пожара.
Но ведь они неживые!твердит свое Светлана. Алик устремился к общежитию. Мне достался дом с квартирами...
Под ногами запекшийся кирпич, он спрессован взрывами, дождями и уже начал прорастать цепкими травами. Над головой провалы окон, на них черной копотью обозначились языки давно умершего огня. Я смотрю и вижу совсем другое, простое и понятное. Светлые занавески, с которыми играет ветер. Цветы на столе и сверкающую посуду. Оранжевый свет абажура.
Ничего этого теперь нет в целом городе. Я знаю наперечет все живые дома в центре и не могу удержаться, чтобы не заглянуть в окно, когда иду мимо. В каждом окне за пустым столом сидит человек и молча ждет кого-то. Вот и все.
В нашем общежитии, где в каждую комнату втиснута большая семья, стоят у стен железные кровати и серые фанерные шкафы. У всех одинаково, обстановка осталась от немецкой казармы. Бабушка привезла с собой из деревни сундук. По праздникам она накрывает его простыней и ставит фотографии. В другое время сундук стоит темный, на полстены, и кажется мне похожим на амбар. В нем лежит одна домотканая дорожкаэто все, что сохранилось от бабушкиного дома в Орловской области.
Неудачный день. Мы нашли втроем лишь заржавленные ножницы и несколько черепков посуды.
Начало смеркаться. Откуда-то из глубины мертвых кварталов пришел зловещий, странный звук. То ли плач, то ли стон. «Не бойтесь, это сова»,сказал Алик. Но больше играть не хотелось.
Бабушки дома еще не было. Наверно, она осталась ночевать у знакомой старушки, чтобы не идти поздно через весь город. Не зажигая света, я стала торопливо раздеваться. Багровое, в черных тучах небо стояло неподвижно в окне. Было очень тихо. Завернувшись с головой в одеяло, я крепко зажмурила глаза.
Первый раз проснулась от какого-то звука. В потускневшем, но все еще красноватом свете заката в нашей маленькой комнате проступали две тени. Я узнала голос соседки. Ей отвечал незнакомый мужской шепот.
В наступающей темноте они сидели на отцовской кровати, чужие, с чужим мне шепотом и молчанием. Кто этот второй? Может, водитель? Он выпрыгнул из остановившегося танка на ночную улицу, ему надо передохнуть от бесконечной дороги. Вот соседка и позвала его в дом и теперь радуется, что не одна в такую ночь. За стеной включили громко радио.
Мы сидели с тобой
У уснувшей реки...
Слишком красивые слова, они ненужные, лишние, потому что ни к чему не подходят ни здесь, в доме, ни там, за окном. Голос томится и падает, падает в тоскливой духоте:
И тебе я тогда
Ничего не сказал...
Я боялась снова уснуть, чтобы не пропустить, когда соседка будет уходить. С этим чувством ожидания тревожной перемены незаметно забылась.
Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг словно кто-то толкнул: вставай. Было уже совсем темно. Быстро и низко неслись рваные тучи, подсвеченные луной. В комнате, кроме меня, никого не было.
Похолодев от внезапного страха, я опустила ноги на пол и побежала к двери. Она не открывалась. Потянула ее изо всех силдверь была закрыта на ключ снаружи. В одно мгновение вся копившаяся с утра по капле тревога слилась и ударила в сердце. С криком летели черные совы. Грохотали железные гусеницы. Пустая тарелка в бабушкиной руке казалась мертвой. И вода, мутная, холодная,откуда она?перекатывалась через запрокинутое безжизненное лицо отца. Я увидела его перед собой отчетливо и ясно.
Прошедший день ожил и переполнил собой маленькую комнату с пустыми кроватями и голым сундуком. Я была заперта. Мне нечем стало отбиваться. Война никак не уходила, она не кончалась!.. Всем своим отчаянием ударилась я о закрытую дверь и закричала о спасении. Но звука не получилось. Дверь отталкивала и отталкивала меня назад, к окну.
Не знаю, когда и кто открыл комнату. Помню только осторожные руки отца, они гладили и укачивали меня, словно маленькую. Папа приехал этой ночью. И мы до рассвета ходили с нимон, припадая на больную ногу, яу него на руках. Пять шагов от двери к окнупять шагов обратно. И вместе смотрели, как медленно светлело окно и уходили на край неба, становясь все выше и тоньше, ночные облака.
ПИСЬМО
Почтальону некогда стоять за дверьюстукнет разок и сразу открывает.
Соседка просто спрашивает, когда ей надо: «Можно к вам?»
Я жду осторожного, негромкого стука. Он должен смолкать в ожидании ответа: «Входите, открыто». За дверью будет женщина в запыленной одежде, с дорожным узелком в руке. Ей ничего не надо говорить. Я сама скажу:
Мама.
Столько летуже целых семьэто слово живет во мне молча. Когда надо сказать подружке: «Тебя зовет мама»,я тут же нахожу иносказание:
Тебя дома ждут. Кто, кто, как будто сама не знаешь.
Невозможно произносить по всяким пустякам слово, которое обжигает губы.
Сильнее всего ожидание в начале дня. Еще ничего не произошло. Проси!утро все обещает исполнить. Днем приходит сомнение: а может, не сегодня? К вечеру лучше не оставаться одной: ее все нет.
Как только мы поверили, что война в самом деле окончилась, все быстрей и все дальше стали уходить от нас те, кто остался там, позади, в сорок первом, сорок третьем...
Тогда и раздался в первый раз этот сердобольный голос:
И что бы вашей матери переждать потихонечку, как другие делали? Сейчас растила бы детей да жизни радовалась. И без нее бы победили, и без нее как-нибудь управились. Где она? Оставила вас сиротами на свете...
У большой плиты на общей кухне много женщин. Они молча следят за своими кастрюлями, но всегда замечают мой чугунок с краю и передвигают его поближе к середине, куда мне не дотянуться.
Говорит Сазонихакраснолицая, распаренная, с неприбранными волосами. Когда ни придешь, она жарит оладьи. Плюх, плюхтесто шлепается в кипящее масло, белые круги, один к одному, усаживаются по всей сковородке и уже готово: розовеют, приподнимаютсяможно переворачивать.
Сазониха не только с тестомс чем хочешь управляется так же ловко. О чем ни заговорятона все знает лучше других. Как живут в каждой комнате. Почем будут осенью яблоки на рынке. И когда надо занимать с ночи очередь в магазин. У нее всегда есть подсолнечное масло и мука.
Остальные редко вставляют словечко, может, поэтому мне сейчас кажется, что они с ней заодно. Хоть бы кто-нибудь перебил масленый голос. Он так и плывет по кухне и дальше в коридор:
Посмотрите на Слабодкину: и детей от войны увезла, и сберкнижку с облигациями сохранила... Не растерялась женщина, не полезла в пекло. Хай другие лезут, кому надо, а?
Белые оладьи поднимаются, толстеют на глазах. Я ненавижу красное от сытного пара лицо. В глазах начинает щипать.
Вы ничего не знаете!кричу я жалельщикам.Мама хорошая, она не боялась фашистов. Мы дождемся ее, вот увидите!
Выскакивая из кухни, слышу совсем уж невыносимое:
Не поверит никак, бедная! Могилы не виделапохоронить не может.
Бегом по длинной лестнице, с площадки на площадку, мимо нашего этажа, на улицу. Не верю Сазонихе! Пусть только мама вернется. Тогда заговорят наконец молчаливые и пристыженно замолчат крикливые. Может, они думают, что теперь надо только доставать муку и жарить весь день оладьи? Выжили радуйся себе, перехитрил войну. А если бы все спрятались и сидели в уголке, пока стреляли и бомбили? Кто бы тогда победил?..
Папа совсем близко, но не слышит меня. Его окноон там работаетвыходит в сквер, и я долго смотрю из-за кустов акации на неподвижную занавеску. Окно закрыто.
Вечером, дома, я тоже не задам своих вопросов. Мы не говорим о таком, как будто навсегда запретили себе напоминать друг другу о 22 июня, папином ранении, детском доме, где я жила три года. И о том, что мама у нас все еще не нашлась.
Но как же ее нет, если рука моя помнит, как пряталась от холода в теплой ладони? И эти старые деревья, и стены довоенных домовони ее видели, они утешают: помним.
На этом углу я когда-то потерялась на десять минут. Забежала в чужой двор, вышла в другие воротанезнакомая улица, а мамы нет. И пока я бежала с остановившимся сердцем обратно, не было на моем пути веселых лиц и летних красок.
Она стояла там же, где я ее оставила. И день снова был теплым, а все люди знакомыми.
Теперь мне тоже надо найти к ней дорогу. Я знаю, все было бы иначе, если бы нигде на свете больше не существовало ее лица и доброты. Вон прошла женщина. У нее такие же пристальные светлые глаза.
Сейчас я постараюсь и верну себе все. Как она смотрела, что говорила. Коса вокруг головы... Нет, не дается, уплывает. Хочу увидеть ее, а вижу почему-то ель с ветвями до земли, нити теплого дождя, хвойный сумрак. И еще огненный георгин у серых бревенчатых стен хаты. Где это? Что это? Не знаю. Но это было со мной. Зеленый сумрак, летний дождь и бархатно-упругий цветокони мне от мамы. Она была где-то там, под деревом и рядом с цветами в деревенском палисаднике.
Из головы не идет одна песня, старинная, белорусская:
Як памёрла матулька,
Ажаніўся татулька,
Дый паслалі сіраціну
У цёмны лес па маліну.
Из всех песен мама оставила мне эту, самую невеселую. Больше я ее ни от кого не слышала.
А что, если она так далеко, что просто не может скоро вернуться?..
Однажды утром на пороге комнаты появился человек с письмом. Это был не почтальон, а бывший папин студент.
Смотрите, что нам в редакцию написали. Здесь и фотография. Я вас сразу узнал.
Бывший студент радовался, а отец, взяв письмо, хмурился и не спешил прочесть.
Давно уже закрылась дверь за гостем. Мы с братом сами догадались, от кого это известие, и не спускали с письма глаз.
Отец прочитал его сначала сам, отвернувшись к окну, словно закрывая собой то недоброе, что могло быть в этих листках бумаги.
Когда повернулся к нам, лицо его было как дом с закрытыми ставнями, ничего не видно.
Он не знал, что не успеет, что не хватит времени дотянуть, пока останется один. Все дело было в фотографии. Ее прикрепили черной ниткой к письму, чтобы не потерялась. Надо было осторожно вытащить нитку, о то нетерпеливые руки могут порвать. Он возился с узелком слишком долго. Наконец освободил карточку, спокойно начал: «Узнаете себя?» И тут у него в лице вдруг что-то задрожало и перестало слушаться.
А может, и нет такого закона, чтобы все заканчивалось хорошо? С чего я взяла, что доброе всегда сильнее? Его могут смять, покалечить, и тогда оно смотрит на вас такими, как у отца, глазами.
На фотографии мы были вчетвером.
Давным-давно, в совсем другой жизни, после недолгого спора с папой, не любившим фотографов, мы надели праздничные платья и костюмы и отправились на соседнюю улицу. Там, в небольшой, с пустыми углами комнате, нас пересаживали и переставляли, пока брат не сморщил нос, собираясь все испортить. Тогда велели смотреть и не двигаться. Это было за пять дней до начала войны.
Наш четырехэтажный дом рухнул от бомбы. Развалины снесли и построили там грандиозное, с колоннами здание на целый квартал. Теперь невозможно представить, что в этом самом пространстве, где теперь мраморные подъезды и высокие зашторенные окна, размещался наш двор с вечным запахом тушеной морковки и тихим кленом под окнами полутемной кухни.
От того времени у нас не осталось ничегони вещи, ни книги, ни даже документа. Сосед, игравший на флейте, погиб на фронте. Соседка, вязавшая скатерти, исчезла неизвестно куда.
Мы потеряли себя прежних, и, когда говорили «еще до войны», нам слышалась скрытая горечь. «До войны»особенное место, там все живы и умеют смеяться, там самые лучшие фильмы и самые дружные песни, а дети живут дома со своими мамами и папами. На самом деле такого места нигде больше нет.
И вдругэта фотография.
Как она пробилась к нам через бомбежки, облаве и казни? Нет в живых ни той улицы, ни того фотографа. Но с опозданием на семь лет исполненный заказ: нашел нас. Смотрите, это было на самом деле, а не в одном вашем воображении. Вы еще не теряли друг друга, еще все вместе. Любовно повязаны банты, безмятежны лица.
Нет, одно лицо не такое. Оно требует какого-то ответа, не отпускает.
Много раз подтверждалось потом то, что впервые я заметила на нашей довоенной фотографии. В лицах ушедших есть особая пристальность взгляда, безмолвный знак, словно они прощаются навеки.
Через два десятка лет я попала во дворец прусских королей в Потсдаме и увидела на стене список. Разные народы мира занимали в этом списке места не по размеру территории и не по количеству выпускаемых машин. А только в зависимости от величины жертв, понесенных на войне. Белоруссия была в самом верху, она потеряла в борьбе с фашизмом каждого четвертого.
Я не знала этого, когда мы втроем смотрели на нас четверых на семейной фотографии. Но статистика истории уже входила в наш дом своей жестокой обыкновенностью. Каждый четвертый из нас не вернулся с войны.
Письмо было из Смолевичей. Его писала совершенно незнакомая нам Анна Федоровна.
Сначала шел лист в линейку, сбоку на нем была пометка редакции: входной255.
«Посылаю вам письмо, я написала в нем все, что знала о женщине, котораяя считаюстоит того, чтобы о ней помнили. Место работы ее до Отечественной войныМинск, политехнический институт. Преподавала она историю партии.
Прилагаю ее семейную фотокарточку. Прошу восстановить фамилию и, если будет возможно, передать фото».
Дальше несколько страниц в клеточку, тем же почерком.
«1941 год. Начало июля. Мы шли по старому Борисовскому шоссе из Смолевичей в Минск. Попутчица моя назвала себя Марией, учительницей минской школы.