Только со стороны двора еще видна была закопченная кирпичная кладка со щербинами от осколков и пуль.
Дом заселили, и он стал совсем чужим. Рядом, в деревянном павильончике, открыли промтоварный магазин. Уже можно было покупать без талонов и карточек.
К открытию магазина вся наша дворовая команда в полном составе являлась к дверям. Переждав взрослых, мы устремлялись в знакомый угол, где с края прилавка расположилась витрина с игрушками. Можно было бесконечно разглядывать разложенные под стеклом неправдоподобно прекрасныепочти настоящие!детские часики на черном ремешке.
Продавщица иногда давала нам их в руки посмотреть и терпеливо сносила, даже когда мы прикладывали ремешок к запястью и переводили стрелки. Однажды «новенький»Колька, недавно приехавший из Ростова,сунул часы себе за пазуху и с непостижимой скоростью выбежал из магазина.
Догнать его никто не смог. Отнять часы во дворе нечего было и думать: Колька дрался как бешеный, у него нехорошие глаза, затравленные какие-то. В магазине мы больше не могли появляться.
И как это я сам не догадался?вдруг удивился Алик, когда мы все стояли, по обыкновению, у теплой столовской трубы.Мне же все равно не купят.
И тут, забыв свое недавнее возмущение, мы принялись обсуждать, как можно отвлечь продавщицу, чтобы незаметно стащить игрушку.
Ну в самом деле, игрушек нет ни у кого, Дома только и слышно, что надо в очередь за сахаром или маслом, надо доставать ботинки на зиму, а то старые совсем разбились. К игрушкам на прилавке взрослые даже не подходят, а ведь купить могут только они.
Я оправдывалась перед собой, но выходило плохо. Вспомнилось пыльное зеркало, которое стоит в магазине, в темном углу, и подсматривает за всеми. Я чуть не врезалась в него, погнавшись тогда за Колькой, и онораз!придвинуло ко мне из своей тусклой глубины некрасивую девчонку с сердитым лицом. Полюбуйся! Слишком тесное платье, надставленное снизу куском от простыни, толстые косички откололись и топорщатся на макушке, ноги в пыли. Да чем ты лучше Кольки? Сразу видно, что мама тебя не зовет из окна и не ждет к обеду.
Врет оно все, это зеркало в глупой раме. Никакая я не несчастная. Не нужно мне чужих часов!
У Светы Романовой тоже нет таких, а она вон прыгает как ни в чем не бывало. Уже всех переиграла в классики. Зовет старших сестер, сейчас начнется у нас лапта. Люблю играть с этими девчонками. Все у них получается ловко, весело. Даже пол они моют как-то по-особому складно. Вода из ведра не выплескивается мокрая тряпка не шлепается где попало, а быстро переходит с доски на доску, мягко прижимается к дереву, и оно начинает солнечно желтеть. Так моет пол их мама: Она похожа на всех своих дочек сразусерыми глазами, ямочкой на подбородке. Три ее подобия, три повторения. Я смотрю на них, и мне спокойно. Ведь тетя Наташа тоже детдомовская, она сама мне об этом сказала. Ее родители погибли на гражданской войне, а теперь она сама мама и у нее такие дочери.
У меня еще тоже будет так, как сейчас, по-другому, ясно и правильно.
Настанет летнее утро. Я надену белое платье с нежными цветами (у меня обязательно такое появится). Возьму в руки легкую корзинку (не сетку, не сумку с оторванными ручками). И выйду из дома... Может, просто на Червенский рынок, где деревенские женщины только что разложили свою капусту и яблоки и обрызгали водой цветы. А грузовики еще не успели поднять с дороги пыль, и солнце светит прямо в глаз.
Так начнется другая жизнь. Если невозможно вернуть довоенный дом, все прежнее, пусть сбудется это: выходить из дома с легким сердцем и с радостью возвращаться.
Теперь надо только угадать утро, пораньше встать. Да вот ещебелое платье.
Тетя перекроила мне из своего изношенного до кисейной прозрачности костюма летний сарафан. Синие цветы на белом поле, отстиранные до нежной голубизны. Я его накрахмалила и так долго гладила, что тетя испугалась: «Порвешь, ткань еле дышит. В чем в лагерь поедешь?»
А наутро закапал дождь, и пришлось обнову отложить.
Почему-то никак не выходило по-задуманному. То погода подводила, то время выпадало дневное, шумное, и на рынке приходилось долго стоять в очереди, а потом через силу тащить по жаре тяжелую сумку с картошкой.
То утро не наступало.
А может, его не было больше? Утренняя ясность, радость без всяких причингде они? Это все давно прошло и не вернется.
В один обыкновеннейший день к нам снова пришла наша редкая гостья. Та, что знала маму. Я впервые взглянула в ее лицо и увидела простую улыбку, внимательные глаза.
Я вышла проводить ее, и мы долго не могли распрощаться.
Было еще непоздно. Она взяла меня за руку и повела по городучерез центр, мимо Дома правительства, дальше, к Московской улице и молочному заводу. И здесь показала место, где во время войны стоял небольшой дом, сгоревший потом от бомбы.
Сюда мама приходила на связь. Отсюда через весь город везла под сеном в телеге с двойным дном винтовки, пулеметные диски, медикаментыдля партизан.
Последний раз она приезжала 13 августа 1943 года.
Теперь я пройду еще раз, одна. Мимо Дома правительства (здесь стояли вооруженные патрули) и университета (канцелярия СД) по главной городской магистрали (посты полиции и военных) к Комаровскому рынку.
Идут навстречу люди. Мне кажется, почти со всеми я знакома. С одними жила на нашей улице, с другими по одним улицам ходила и в одних магазинах покупала хлеб и постное масло. С тем ездила в пионерский лагерь. С этой учусь в одной школе. А вот тот седой старичок из нашей поликлиники отправлял меня на самую первую после войны смену в «Артек».
Машин мало, трамвайные рельсы в центре уже убрали, а троллейбус еще не пустилиможно идти, не особенно заботясь об осторожности.
И все-таки, пока доберешься до Комаровки, длинной предлинной покажется дорога. И пить захочется, и о доме вспомнишь.
А если в каждое лицо вглядываться с тревогой, кап было в сорок первом: «Свой или чужой? Узнал? Не выдаст?»
А если за каждым углом ждать, как ждала мама, проверки, которая может окончиться тюрьмой? И встречаясь глазами с людьми во вражеской форме, бояться выдать свою ненависть? Как тогда?
Я шла, опустив голову, чтобы лучше сосредоточиться, по Минску 1950 года и по привычке переступала через трещины на асфальте.
Привычка осталась с того времени, когда город лежал мертвым и только довоенные мостовые чудом выжили в нем. Они были испещрены следами осколков. Страшная сила вдавила, вплавила в черную корку дорог куски оконного стекла и кирпича. Казалось, каждый шаг отдается болью в камненевозможно наступать на раны. Они нанесены тем же огнем и металлом, от которых здесь гибли люди.
Теперь асфальт почти на всех улицах новый. И новые красивые дома поднялись на месте сожженных. Эти улицы казнили, как подпольщиков, по приказудом за домом, до последнего. Сейчас Ленинскую, Комсомольскую просто не узнать. Все здесь такое мирное, заботливо ухоженноебульвары с каннами и цветущие липы.
Телегу с оружием, громыхавшую по булыжнику мимо немецких постов, очень трудно представить, когда вокруг тебя прекрасный, заново отстроенный город.
Ты что-нибудь потеряла, девочка?сочувственно спрашивает незнакомая женщина.
Что же это я остановилась посреди дороги? Вдруг стало не по себе от мысли, что могут забыть, какие были лица у людей на минских улицах 13 августа 1943 года.
Залиты, заглажены старые трещины на асфальте. Шрамы в памяти тоже будут заживать. И тогда через несколько лет уже будет невозможно узнать, почему худенькая русоволосая женщина посадила на воз, начиненный оружием, своего сына и поехала так через весь город, на виду полицаев, шпиков, эсэсовцев, редких прохожихв сторону партизанской зоны. Кто ждал ее? А кто уже подстерегал недобрыми глазами?
На углу улиц Карла Маркса и Энгельса мой любимый еще с довоенного времени сквер. Здесь такие старые и такие высокие деревья, что даже просторное здание театра все прячется в кленовой тени. Лиственные головы вознеслись туда, где птицы и облака, и кажутся принадлежащими не земле, а далекому небу. У них такой успокоительный шепот. И каменный мальчик, обнявший за шею лебедя, без всякой печали следит за струями фонтана. На фонтане выбито: 1874 год. Вечное журчание воды, вечно юный и беззаботный шалун среди постаревших каштанов и кленов...
В городском музее есть фотография: на каждом дереве сквера казненный. Босая женщина... Мужчина в косоворотке... В 1942 году здесь вешали минчан за сопротивление «новому порядку».
Отец после войны обходит стороной эти аллеи. Я сажусь на скамейку, вслушиваюсь в разговор листьев с облаками. Стараюсь представить закаты прошлого века. И страшно надломленные тела людей исчезают, их нет нигде, нет. Значит, иногда просто невозможно, нет сил все помнить?
КАК КЛЮЧ НА ДНО...
Узнать, каким было утро того дня. Собирался тихий дождь или ветер гнал по улицам рано засохшие листья? Что сказала мама, выходя из дома, чему усмехнулась, озабочена была или решительна и оживлена, усаживаясь в партизанскую подводу, шагая потом рядом нею по знакомой дороге. Узнать все это как увидеться Любая, даже самая незначащая подробность падает каплей живой воды на застывшие немые картины прошлого. Слышать, чувствовать, осязать!
Но подробности недолговечнее молний. Живут один миг слова и жесты. Рассеивается без следа озабоченность, насмешливость, мелькнувшая у губ и бровей тревога. Стремительно выцветают краски, слабеют и гаснут звуки. От всего богатства живой жизни остается на самом донышке памяти две-три золотые песчинки. Иногда совсем случайных, зацепившихся каким-то чудом.
Анастасия Фоминичнатеперь ее имя, которое так долго не впускала в себя, кажется мне особенным среди всех имензапомнила, что в последний свой приезд в Минск мама успела зайти на Суражский рынок, купить чашечку масла и немного черных семечек.
Семечки немедленно перекочевали в карманы двух мальчишек. Они приехали тоже, потому что давно просились в город. И еще потому, что воз, на котором сидят дети, не так тщательно проверяли военные и полицейские посты.
Старший мальчик, 13-летний Жора Сасункевич, был уже очень дельным помощником партизан. Что он запомнил о той поездке в Минск, мне никогда не узнать. Жору убили на допросе в минской тюрьме весной 1944 года.
Младшиймой шестилетний брат Сашалишь смутно улавливал какую-то тайную и опасную цель этого путешествия. Он впервые после июньских бомбежек 1941 года снова видел город. Сплошные рыжие поля битого кирпича на месте знакомых улиц, немецкие часовые у Дома Красной Армии и два флага со свастикой перед главным подъездомвсе это сильно заняло его внимание.
Подвода быстро катила под гору. Проехали под железнодорожным мостом и остановились перед высокими и плотно сбитыми деревянными воротами. В доме были одни женщины.
Вечером во дворе они что-то грузили в тайник телеги. И хотя старший мальчик не давал младшему особенно приглядываться, что именно грузили, Саша все-таки запомнил: патроны высыпали в мягкие варежки, в домашние тапочки, заворачивали в платки. Ясно, не маленький: это чтобы не звякало в дороге.
Возвращались в тот же вечер. Начинало темнеть. Усталую голову мальчишки клонило в сон. В дороге их раза два останавливали патрули. Как проверяли документы, что спрашивали и что отвечала мама, осталось навсегда в том давно прошедшем времени. А запомнилось совсем не главное. Как быстро и весело бежала лошадь по гладкому шоссе, как цокали подковы. И ещезапах хлеба с тмином. Буханку этого городского хлеба везли в деревню как большое лакомство. На верхней корочке были выдавлены какие-то цифры. Как будто хлеб был пронумерован и отмечен в одной из тех немецких канцелярий, где на все были списки, номера и неумолимые параграфы.
Вот все, что оставил в памяти известных мне людей один день войны13 августа 1943 года.
Анастасия Фоминична ждала маму снова в доме у моста через три дня, 16 августа, так они договорились. Но никто не приехал ни 16-го, ни 20-го. Тревога росла, подсказывала разное. Болезнь? Блокада? А может... провал? Еще выждать и идти самой в пригородный поселок. Не знать, что случилось,значит ставить под удар и себя и дело.
Но на посту у городской заставы ее повернули обратно. Из Минска выпускали только по специальным разрешениям. Предчувствие беды стало почти уверенностью.
Весть о предательстве пробралась в Минск через заставы и посты тихо, безымянно: то ли кто-то слышал, то ли передали. А кто подтвердит? Что Марину арестовали, что пришли за ней ночью и увезли в закрытой машине...
Куда увезли? Жива ли она?
Сентябрь и октябрь прошли в ожидании последнего стука в дверь: «Выходи!»и крытая черная машина у ворот. Хоть и знала Марину с тридцать восьмого года, хоть и верила, как себе, но в немецких застенках умели ломать не только руки. Что там могут сделать с человеком, Анастасия Фоминична представляла: минские подпольщики пережили за два долгих года не один провал.
А уйти некуда. Город на осадном положении. Повсюду облавы, людей хватают прямо на улицах. Народная месть покарала наместника фюрера в Белоруссии. Он казнен у себя в доме. Безгранично дерзкая операция под носом у эсэсовской стражи. И кто же? Простая белорусская женщина, в которой гитлеровцы разглядели только покорность, пошла на смертельный риск и сумела обмануть бдительность тройной охраны.
Каждое женское лицо казалось теперь врагам подозрительным. Нечего было и думать даже просто выйти из дому.
Вот в такое время тихонько постучали в окно, за которым, затаившись, ждали беды.
Этот стук не смолкал потом для меня много лет. Откройте скорее, поверьте, пока есть время, запомните имя и все до последней черточки, без чего потом не отыскать человека! Поздно. Теперь не выйти навстречу, не узнать в лицо, не переспросить трижды каждое слово. Оборвана нить, брошенная через неизвестность, и где ее конецне отыскать.
На стук не отозвались. Долго рассматривали из-за занавески, кого это принесло в такое недоброе время. Незнакомка. Бледная, плохо одетаясразу видно, что беда ее гонит. Так и чудились преследователи у нее за спиной. Решили не открывать. Зачем лишний риск?
Но она не ушла. Стояла под дверью, и во всей ее застывшей фигуре, в напряженно поднятой руке было упорство отчаявшегося человека. Хозяйка сказала из-за двери:
Уходите, у нас больные, открыть не можем. Женщина глухим голосом отозвалась:
Мне нужна Настя, пустите.
Настя?! Откуда ей известно имя? Рой догадок завертелся, окатывая то холодом, то жаром. Провокация? Но тогда зачем так тянут? Может, случайное совпадение... Или вправду своя?!
По обе стороны двери приготовились ждать. Потом решительно загремел отпираемый засов.
Я от Марины,сразу сказала неизвестная Анастасии Фоминичне.Видела ее в тюрьме. Она уже не выйдет. Последняя ее просьбапередать вам, что все выдержала, никого не подвела, можете работать спокойно. Ее выдала учительница.
Женщину ни о чем не расспрашивали. Она сразу ушла, ей надо было как можно быстрее скрыться из города.
Неразличимая среди других людей, она канула как ключ на дно колодца. В каком городе искать ее? И как назвать? Бежавшую из минской тюрьмы в ноябре 1943 года, свидетеля, у которого нет даже имени...
ГОСТИ
Однажды отец вернулся с работы раньше обычного, выложил на стол какие-то свертки и объявил:
Готовьтесь встречать гостей, дорогих гостей.
В сердце так и толкнулось: наконец-то и у нас! У всех соседей время от времени случалась веселая суматоха, с одалживанием по всему дому стульев и тарелок, с радостной беготней на кухню и обратно, с песнями из окон на весь двор. Дети из этих праздничных счастливых комнат выходили к остальным с кусками пирогов, пахучими кружочками колбасы в карманах и принимали общее восхищение и зависть.
С тех пор как мы остались одни, к нам лишь изредка заглядывал кто-нибудь из знакомых поговорить с отцомтак это разве гость?
Смутно вспоминались довоенные праздники, дружная теснота за столом и та особая отрешенность от всего обычного, когда даже облупленный коридор коммунальной квартиры старательно подыгрывал твоему счастью. В нем можно было в квадрате света, падавшего из кухни, рассматривать свою новую тень в красивой матроске и, не опасаясь замечаний, слушать патефонный голос певицы Александровской, приникнув ухом к полу. Звук снизу казался густым, матовым, ария Розины перебегала на цыпочках от одной открытой двери к другой и подбивала на шалости.
Я уже в восьмом классе, а все жду таких дней. Мне часто представляется одно и то же: начало лета, открыты все окна, и в них вливается, как чистая вода, ветер, поднятый зелеными деревьями. Я накрываю стол скатертью и, расправляя накрахмаленный угол, одним движениемраз, и рассекаю солнечный сноп. Всего одно мгновениевзмах руки, ослепительное сияние скатерти на солнце. И свежесть только что распустившихся листьев. Все вместе это и будет праздникожидание гостей.