Отец был очень удивлен, когда, пошептавшись с братом, я вытащила из старого чемодана с книгами настоящую скатерть. Мы купили ее на рынке, по секрету, истратив почти все деньги, оставленные нам на питание перед очередной папиной командировкой.
Она была не белоснежной, а кремовой, шелковистой, с мягкими кистями. Стоило накрыть ею наш неуклюжий канцелярский стол в чернильных пятнах, и в комнате сразу стало иначе.
Надо было еще бежать за картошкой и стоять в очереди за колбасой, но праздник уже начался.
Гости пришли все вместе. Мне показалось сначала, что их очень много и у нас не хватит стульев. Несколько минут они говорили разом что-то радостное, громкое, поворачиваясь то к брату, то ко мне и обращаясь через наши головы к отцу. Он разволновался и, чтобы скрыть это, стал подвигать всем стулья и приглашать к столу.
Когда все расселись и пошел взрослый разговор, в котором мне нечего было сказать, я наконец рассмотрела пришедших.
Три женщины. Одна молодая и полная с добрым некрасивым лицом. Две другиетого возраста, к которому я относилась с привычным замиранием сердца: столько лет должно быть сейчас и маме.
С первого их восклицания в дверях я поняла, что они знали ее по войне и пришли говорить об этом. Такие веселые и ласковые, разве могли они принести недоброе? Сейчас, сейчас мы услышим, чего давно ждем, ведь они от нее, и не зря нас искали, и приехали сюда из разных городов.
Когда нас познакомили, она была в светлом платье в полоску, как будто мы встретились в парке в воскресенье и никакой войны нет. Но я-то знала, что она только что переправила в лес группу наших военнопленных. Из-под носа у немцев увела, головой рисковала,женщина с орденом на жакете говорила четким командирским голосом, откинув назад красивую голову, как будто выступала с трибуны.
Ее перебила самая старшая среди них, с сумрачными темными глазами:
А ты вспомни, вспомни, у нее всегда была какая-то печаль. Нет, она держалась спокойно, ни на что не жаловалась, других подбадривала, но глаза... Особенно когда на сына смотрела. Может, сердце подсказывало...
Она глянула на нас, не договорила и начала вспоминать про блокаду и как они жили в лесу в землянках, а потом был бой и погиб любимец отрядаМиша.
Молодая встрепенулась и предложила в честь Миши спеть партизанскую песню. Недопев куплета, они опять заговорили о своем, перебивая друг друга.
И странное несоответствие между тем, что они вспоминали, и радостным их оживлением все больше мешало мне понять: так что же они знают и с чем пришли?
Отец все реже вставлял в разговор свое гостеприимное: «Ну а теперьза ваше здоровье!» Он уже не скрывал, что ни есть, ни пить не может и сидел молча, опустив на стол стиснутые руки. Гостьи обращались друг к другу, у них было столько общих переживаний. И постепенно мне стало казаться, что между ними и нами пролегла какая-то граница. Онипо одну сторону, со своими воспоминаниями и теперешней новой жизнью с орденами и почетом. А мыпо другую.
В ночь, когда фашисты арестовали маму, эта женщина с темными глазами находилась совсем близко, рядомвсего за три дома. У нее было свое задание, и она ночевала в том же поселке. Утром страшную новость принесла перепуганная соседка, и в окно было; видно, как расхаживают по улице усиленные наряды немецких солдат. Она ждала: сейчас и меня. Но обошлось, ее здесь почти никто не знал, и, дождавшись темноты, она выбралась в отряд.
А эта красивая гостья с орденом? Может, она встретила маму у командира отряда в тот, самый последний, раз? Тогда, миновав вместе с Сашей не одну вражескую заставу, они пришли, чтобы остаться здесь, в лесу, со своими. Уже был объявлен в районе негласный розыск опасной партизанки и обещана награда тому, кто ее выдаст. Продолжать работать на виду у врага, где каждый мог опознать, было верной гибелью. Командир стегал веткой по голенищу и повторял, глядя в сторону:
Никто лучше вас не справится с этим заданием. Столько раз рисковали, пусть будет в последний. Сын останется здесь, а вы вернетесь в поселок, закончите делои сами переберетесь в отряд.
А та, молодая, с добрым лицом, помнит, как в отряд приходил связной и передавал от своего человека в тюрьме, что Марина ничем не выдала себя и, пока не собрали улик и не передали дело в СД, ее можно попытаться освободить. Нужна только большая сумма денег или ценные вещидля подкупа полицаев. Достали уже и золото. Но как раз в это время Минск был блокирован. Потом партизаны готовились к большой операции, никто не знал, останется ли сам в живых...
Я перевожу глаза с одного лица на другое. Ну что же они не говорят самого главного? Можно пропустить пока все подробности, о нихпотом. Нетерпение мое натягивается дрожащей струной.
Но гости ничего не замечают. Струна не выдерживает и обрывается. Как больно. Я вижу только одно. Они пыжили. Прошли по самой кромочке, были рядом с человеком, которого сорвало и потащило в страшную пропасть. Теперь они хотят нас утешить.
Но зачем нам утешения? И гладить по голове не надо! Или они собрались сюда на поминки? Я видела недавно, как сидят за столом после похорон, говорят ласково об умершем...
Не могу слышать. Не верю! Кто-нибудь бросился на помощь, успел, выручил! Они просто не знают всего.
И, сгребая невежливо посуду со стола, я укрываюсь на кухне.
Непримиримость моих пятнадцати лет истолкована взрослыми совсем в другом смысле. Они решили, что слишком засиделись, поздно уже.
Мы будем хлопотать о награде,доносится от дверей.Надо поднять документы... А пенсию на детей вы не получаете? Напрасно, мы могли бы...
Вот и ушли гости. Сумерки. На светлой скатерти расплылось черное пятно от опрокинутой рюмки. Надо закрыть окно. Все-таки еще не лето. Ветер в мае пахнет ледяной водой Балтики. И деревья даже не думают распускаться.
ОТЕЦ
Дров на всю зиму в детском доме не хватало. Около круглых черных печек из железных листов сваливали мешки, туго набитые подсолнечной шелухой. Она горела с воем и свистом, черное железо раскалялось как утюг. Мы засыпали в летней жаре.
А к середине ночи залезали под одеяла с головой. Может, у самой печки тепло еще чувствовалось. Но дальше все заливал морозный воздух от окон.
В одну из таких ночей я проснулась оттого, что совсем закоченели ноги.
Соседние постели белеют сугробами. Так» и чудится снег. Закрываю покрепче глаза и стараюсь согреться мыслями о теплых ботинках. Нам их недавно выдали, такие коричневые с черными шнурками. Но не только ногиплечи и спину тоже свело от знобящего холода. Он пробирается снизу, сквозь полотно раскладушки, и сверху... На мне одна невесомая простыня!..
Испуганные руки зашарили по постели. Одеяло, где одеяло? Одна догадка торопит другую. Может, оно сбилось на сторону? Может, упало? Пальцы никак не могут встретиться с привычной нежностью ткани. Они нащупывают лишь остывшую пустоту и шершавые доски пола.
А впередибесконечность выстуженной ночи. Бесконечность зимы.
Искать спасение можно только у печки. Там в мороз спят иногда воспитатели.
Не чувствуя ледяного пола, иду на колеблющийся свет карбидки. Никто меня не слышит. Все, одинаково тихие, далеко отсюда, в своих снах. Кто здесь сегодня с нами? Усатая Броня? Красавица Ядвига Павловна или Надежда Захаровна?
Что-то знакомое заголубело прямо в глаза. Мое одеяло.
Очень медленно, словно просыпаясь окончательно, я сообразила наконец, что на кровати с двумя матрасами спит Броня. Вообще-то ее звали Броня Аркадьевна, но между собой мы называли ее только по имени.
Она укрылась моим одеялом поверх своего и завязала голову шерстяным платком.
...Еще когда мы ехали в поезде от Минска, в вагоне говорили:
Это такое счастье, что они всех детей знают и их родителей. Хоть фамилии не перепутают. Потом будет легче найти родным.
Уже не верилось, что у нас те же самые воспитатели, что и до войны. Что они были с нами в детском саду еще тогда, когда мамы приводили нас в группу, а вечером забирали домой.
Первые детдомовские списки составляли целый день.
Кругом слышалось: «Что это такоеотчество? Я не знаю, как звали папу. Просто папа».
Имена наших пап и мам и где они работали, лучше всех помнила Надежда Захаровна. Все бежали к ней.
А на втором этаже, где помещались младшие, придумывали фамилии. У самых маленьких не было своих фамилий. Пока мы ехали от Белоруссии до Волги, этих ребят приносили к нам в вагон железнодорожники и милиция. Некоторые еще не умели говорить. Другие от бомбежек и голода забывали слова. И даже свои имена. Им дали другие имена.
Ссорясь, мы иногда еще кричали друг другу по привычке: «Подожди, вот моя мама придет!..» Но слова эти теперь ничего не значили. Получалась насмешка над собой. Позвать на помощь мы могли теперь только Броню Аркадьевну.
Она по-прежнему была с нашей старшей группой. Но чем дольше за нами никто не приходил и не приезжал, тем больше сходило с ее лица выражение, которое прежде говорило: «Вы все такие хорошие, сама удивляюсь, до чего я вас люблю». Теперь ее глаза сухо предупреждали: «Насквозь вас вижу, только посмейте у меня, я вам покажу».
И лишь когда она звала к себе Изю, глаза ее снова становились растроганными и блестящими. Изяее сын. Она часто повторяет нам в назидание, что он исключительно хороший мальчик.
Сейчас я тебя буду бить,лениво сообщил мне на мертвом часе Изя, когда ему надоело лежать с закрытыми глазами. Броня строго-настрого наказала не шуметь и ушла на базар.
Я тебя побью,немного оживленней повторил Изя,чтобы ты не спорила, если не знаешь. У моего папы орден боевого Красного Знамени.
Он замолчал, ожидая возражений. Все знали, что Изин папа всегда работал в магазине и никаких боевых дел на его счету не было. Неслыханная наглость толстого мальчишки, который раньше никогда не задирался, а старался пристроиться под начало к кому-нибудь посмелее и поумнее, застала меня' врасплох.
А он расходился все больше.
Мой папа получил орден за Халхин-Гол. Он был там командиром. А сейчас становится непривычно задумчивой и спокойной. А сейчас у него целый полк и черная кожаная куртка с ремнями. И своя машина... Ну, будешь спорить?Шепот его стал злым и, ухватившись пухлой рукой за край моей раскладушки, он подтянул ее вплотную к своей.
Вскочить? Позвать других ребят? Стукнуть нахального Изю?
Мне и в голову это не пришло. Слишком много за последнее время случилось такого, с чем ничего нельзя было поделать.
Ведь вместо того, чтобы закончиться нашей победой, война неудержимо разрасталась и катила, как на скором поезде, за нами следом. А мы отправились в обратную от дома сторону и заехали в голодный поселок, остриглись наголо, оделись в одинаковые некрасивые платьяи ничего, живем, мертвый час у нас после обеда.
Еще одна скверная перемена заставила только привычно сжаться сердце. Значит, так надо в этом беспорядке, который установился кругом. Изя теперь может врать сколько влезет и даже бить меня, когда захочется. Он не такой, как мы все. Его уже не потеряют родители. Мама целый день не спускает с него глаз и приносит ему в постель жареную картошку на сковороде. И о папе своем он все знает. Когда нас увозили с дачи, Изин папа оказался на станции и проехал с нами в одном поезде почти до Москвы. Теперь он пишет письма, от которых наша воспитательница становится задумчивой и спокойной.
А где наши папы и что теперь с нашими мамами в том, оставшемся под бомбами мире?
Изя сильнее меня в сто раз, в тысячу раз. Как самолет с пулеметами сильнее безоружного человека. И мне придется спасаться самой как могу.
А знаешь,сказала я этому до зубов вооруженному разбойнику самым приветливым голосом (оказывается, был у меня такой, я просто не знала),наша речка течет до самой Волги, а по Волге плавают пароходы.
Сбитый с толку Изя нахмурился и уже не так уверенно пробормотал:
А мой папа...
Бормочи, бормочи. За несколько мгновений, одолев бесконечно долгий путь, я стала другой и могла теперь скрыть негодование и обиду. Стыд перед собой, оттого что пришлось отступить от справедливости, затаился. Его как будто даже и не было. Осталось одно. Если он меня сейчас здесь побьет, все-все-все кончится. Я сама перестану быть.
Меня еще никогда не били.
Как ни в чем не бывало принялась я развивать свою пароходно-речную тему. Про пароходы мне перед самой войной купили книжку. Я прочла ее несколько раз и помнила почти наизусть.
Изя читать не умел. Он привык слушать.
Когда мои рассказы начали понемногу истощаться, открылась дверь и вошла Броня. Она разрешила нам вставать.
Ма-а-а-ма,затянул осоловевший Изя.Я спать хочу. А что ты мне купила?..
Взрослые иногда говорили при нас друг другу: «Сдали Киев», «Окружили Ленинград», «Уже под Сталинградом». Не зная географии, мы читали по лицам, что нам становится все хуже и хуже.
Про Минск никто не говорил. Если в поселке спрашивали: «Откуда вы такие приехали?», то, услышав ответ, всегда скучнели и переводили разговор на другое. Как будто Минска вообще не существовало на свете, и нечего было тратить время на всякие выдумки. Мы догадывались, что до нашего дома теперь очень далеко, все дальше и дальше.
Красивая Ядвига Павловна и все молодые воспитатели вместе с маленькой медсестрой из изолятора однажды вечером уехали и больше не вернулись в детский дом. Нам сказали потом, что они ушли на фронт.
Ольга Александровна все чаще пропадала по делам, и ее по нескольку дней не бывало с нами. Без нее пустел дом, больше ссорились, громче и злее разносился по комнатам голос Брони. У нас не ладились игры, и мы то и дело выбегали на крыльцо: не появится ли на дороге знакомая повозка.
Ольга Александровна возвращалась с измученным лицом, привозила неполный мешок с крупой. Может, ей долго не хотели его выдавать в неизвестном нам городе? Может, там склады с большими замками и свирепые охранники никого не подпускают близко?
Однажды она вернулась очень быстро, наверное, с полпути и вошла в столовую, когда мы еще завтракали. В то утро Броня выдала нам лишь по кусочку ржавой селедки.
Лицо Ольги Александровны было в красных пятнах. Прибежала из дома простуженная Надежда Захаровна с перевязанным горлом. Взрослые отправились через двор на кухню, и их долго не было. Потом принесли и разлили по тарелкам кашу.
Мы должны были в тот день идти помогать в колхоз. Но начался вдруг срочный педсовет. «После, после обеда пойдете»,махнула рукой Надежда Захаровна, не глядя на нас.
Чем они все так расстроены?
На следующий день Ромка толкнул меня за завтраком: «Смотри, что это с Броней?» Наша распорядительница даже не подошла к дымящемуся котлу. Вместо нее раскладывала по тарелкам женщина с кухнимы видели ее, когда помогали мыть посуду. Изе она положила столько же, сколько другим.
Воспитатели не спали больше у нашей печки. Ночью стала дежурить тетя Нюра. Она была старенькой и не хотела спать. Если нечаянно проснешься в темноте, совсем не страшно. Дежурная сидит у ночного фонаря и вяжет. Не разобравшись спросонья, чего хочется, скажешь:
Пить...
Она уже несет ковшик с водой. Какая вкусная была среди ночи та вода.
Казалось, чего ни попроси, тетя Нюра так же быстро принесет и протянет добрыми руками.
Но мы ничего другого у нее не просили.
Бесконечная зима, засыпавшая наш дом по самые окна, вдруг дрогнула и в нерешительности остановилась. И сразу стало видно, какой старый снег. Ему надоело держать всех в страхе.
Солнце стояло в небе целыми днями, растапливало студеный воздух, и он смягчался, влажнел. Все ярче и живее становились зеленоватые стволы тополей под нашими окнами и промытая синева в голых ветвях. Как будто чьи-то пальцы осторожно стирали белесую отмякшую бумагу и освобождали еще мокрую переводную картинку.
Что-то случилось в эти дни. Ольга Александровна, встречаясь в коридоре или во дворе, быстро и внимательно смотрела мне в лицо. Казалось, она чему-то рада, но не хочет выдать себя. А Броня ни с того ни с сего погладила меня по голове. Может, это все из-за весны?
Она была уже третьей с начала войны.
Тетя Нюра принесла из дома двух крохотных ягнят. Они только что появились на свет, в сарае им было холодно. Их поместили до теплых дней в канцелярии. Мы весь день находили там для себя дело, чтобы только поиграть со своими кудрявыми любимцами. Они уже прыгали с дивана на пол, постукивая крохотными копытцами: тук-тук-тук.