На самодельном портрете сельского мастера сын Миша в белой рубашке с открытым воротом. Высокая юная шея, темные глаза без всякой вины спокойно смотрят на людей.
От як!вслух подводит итог немым своим разговорам Федора Васильевна. И это касается уже не одного Мишивсех близких и дальних, кого война взяла.
Когда мы с братом первый раз пришли в этот поселокне за утешением, за правдой,люди сказали: «Дети учительницы». Тогда еще недавние события войны здесь оценивали своими словами. Еще не приезжали корреспонденты, ни строчки не было написано о тех, кого все знали запросто, по-соседски.
Это потом, вслед за историками, и они скажут: «Руководитель подпольной организации». А тогда говорили «учительница», «наставница», вкладывая в слово то старинное уважение, каким испокон века была окружена эта простая должность в народе, в деревне. Учительницазначит, знает правду. И служит ей, ничего не страшась.
Мама и в самом деле была здесь поначалу учительницей. После Смолевичей, выручив сына, она покружила вокруг сожженного Минска и притулилась в этом уцелевшем поселочке. Здесь ее никто не знал. И от города рукой подать, всего семнадцать километров.
Несколько месяцев, пока еще были открыты школы, она учила детей начальных классов родному языку. Потом немцы устроили в школе свою казарму. Занятия прекратились, никто не знал, на какой срок. Учительница сказала на прощание своим ученикам: «Я доучу вас после войны». И стала жить шитьем, руки к работе приучены. Но и взрослые и дети продолжали называть ее по-прежнему.
Предательница тоже была по профессии педагогом. Только никто в деревне этого не помнит. Говорят: «Здрадница».
В дом Федоры Васильевны полный детей, мама пришла не сразу. Некоторое время она снимала комнату на другом краю поселка. Но работа в школе не могла объяснить посторонним, почему так часто спрашивают квартирантку люди издалека. Хозяева дома боялись неприятностей. «Уходите от нас, куда хотите».
18-летний Миша был среди тех, с кем учительница часто виделась. Он сказал отцу:
Надо что-то придумать, батька.
Подумали.
Пусть приходит к нам. Места для нее с сыном хватит.
А мы уже так,объясняет нам этот поступок мужа столько лет спустя старая хозяйка,живыхорошо, а пропалитак пропали. От як!
Она осторожно трогает узловатыми, в черных трещинах пальцами цветы на ситцевой занавеске.
А мама ваша вот здесь спала. Тут, детачки. Спаленка на деревенский лад, темная, с крохотным оконцем.
Какие сны здесь снились?
Знаю только, как обрывались они.
Настойчивое, как дождь, и почти неразличимое в шуме сада постукивание в оконную раму. Выходи, уже перерезана проволока вокруг лагеря пленных, наши ждут, и пулеметные диски лежат в условленном месте. Вставай, после войны отоспимся.
И чужой, ничего не остерегающийся грохот в дверь и в окна сразу. Вставай, враг не знает пощады, встань перед ним на свой последний бой.
Ей некуда было бежать. И в окна выглядывать незачем. И так ясно: дом оцеплен. В 1943 году врагов германского рейха брали по хорошо отработанной схеме. Приходили ночью, и не с одним отделением карателей.
Давно ходила за ней, примеряясь, погибель. И она слышала за собой ее шаги. Как закалила она свое сердце и каким железом сковала обычный женский страх, чем смыла жалость ко всей непрожитой жизни? А дети? А отчаянное несогласие с насильственным концом?..
Пока не знаю ответа. Только одно могу представить: каким последним одиночеством окружило ее и отделило от всего прошлого после единственного, по-чужому отчетливого вопроса:
Кто есть Марина Малакович?
Она спокойно остановила привставшую было дочь хозяйки Марусю: «Ты лежи». Поднялась. Переводчик зло посоветовал:
Не особенно одевайся, все равно снимут. Оправила свой единственный жакетик и молча оглянулась на остающихся. В свете ручных немецких фонарей лицо ее казалось очень бледным.
Наутро, после ночного ареста, хозяева бросили дом, все добро. В чем стояли, в том и ушли. Надя, младшая, бежала босиком. Холодная роса обжигала ноги. Был конец августа, яблоки тяжело висели в садах. В деревне, где беглецы встретились с первыми партизанскими постами, начинали жать ячмень.
...В поселке до сих пор идут споры.
Если бы они тогда не ушли, учительнице нашей легче бы пришлось, улик меньше. А тут сразу такое подозрение; ушлизначит, испугались, значит, было чего.
А не ушли б, и их бы всех забрали да по тюрьмам позамучивали. Они ж, каты, кругами ходили. Одного возьмут, а потом всех вокруг похватают.
В этом споре у меня нет своих слов. У каждого участника событий, которые встают передо мной, была своя тяжелая ноша. И каждый нес ее, насколько хватало сил, не зная заранее конца.
Дорогами народных мстителей и бойцов Красной Армии честно прошли дети Федоры Васильевны. Погибли на фронте два сына. Ненамного пережила их и старшая из сестер.
Хозяйкино спокойное «От як!» приправлено горечью. Этот дом встретил лихо и стоял под бурей, как старое дерево у околицы. Его треплет и гнет, оно отчаянно машет ветками, но стоит на своем. А если упадет, то здесь, у родного корня. Лихая судьбазато своя, чужой не надо.
Так ты нашлась, приехала, а она так за тобой горевала,много раз говорит Федора Васильевна и в каком-то удивленном недоверии переводит глаза с меня на ситцевую занавеску в цветочек, на дверь, на окно.Ты здесь, а где ж искать ее...
Ночевать нас устраивают в той самой спаленке с крохотным оконцем.
Долго, долго смотрю в темноту. Эту комнату наполнял живой голос. Здесь билась тревога, напрягалась мысль, взлетали над головой теплые руки... Приди же ко мне хоть во сне, яви лицо и любовь своюя не нахожу их больше нигде. Дай обнять тебя, положить голову на колени, выплакаться.
Мне приснилось не лицо, не цвет, не звук. Из окружавшей меня тишины, из горячего сумрака ощущений вдруг начали выходить светлые контуры какой-то истины, ответа. Все ясней, все ближе.
Та, которую я ждала и искала столько лет, была здесь, со мной. Я по-прежнему не могла ее видеть и слышать. Но полнота присутствия была от этого даже больше.
Ни до, ни после мне не пришлось еще раз пережить такого совершенного чувства понимания. Оно было осязаемым, почти материальным. В нем разрешилось наконец многолетнее ожидание и смягчилась боль. Может, это был и не сон, а лишь освобождение от всего дневного, суетного и случайного,мгновенная ясность и очищение сути.
Мама была не около, не далеко, не близкоона была со мной и во мне. Пришло небывалое спокойствие: она не исчезла. Пока буду я, и она не пройдет, не минет, она тоже будет.
ДОРОГА
Утром мы пошли дальше. От дома к дому, от деревни к деревне. И я училась видеть то, что раньше не замечала, на что просто не хватало души, стиснутой отчаянием.
Это был путь от «Берлина» к «Москве».
Если «Берлином» называли во время войны узловую станцию, занятую фашистским гарнизоном, то «Москвой» для всей округи была тогда обыкновенная деревенька, расположенная на краю великих лесов и болот, в самом начале партизанской зоны. Два эти селения противостояли друг другу как полюсы зла и добра, смерти и жизни. А отстояли они друг от друга всего на несколько десятков километров.
Между ними пролегли проселочные дороги и лесные тропы. Нужно всего несколько дней, чтобы пройти по ним из конца в конец. Но эти несколько дней могли подвести черту под всей жизнью, потому что не в гости, не на прогулку ходили по тем дорогам, а только на войнучерез невидимую линию фронта.
14 деревень. У каждого связного был свой отрезок пути. От «Берлина» до «Москвы» донесение подпольщиков проходило через множество рук. Этого требовала осторожность. Пятый в цепочке не знал второго, второйчетвертого. Живущие в гарнизоне могли никогда не видеть в глаза «москвичей».
Одной из немногихучительницебыл доверен партизанский пароль. В самых важных случаях она брала в руки кошик с посоленным ломтем хлеба, набрасывала платок и шла одна, осторожно минуя все 14 деревень.
Теперь ее дорогами пройдем мы. Не туристами и не прохожими. Жизнь давно увела нас из родных краев, но нам надо вернуться на ту, едва различимую среди других тропку, без которой нет пути дальше.
Незадолго до отъезда в Белоруссию принесли мне домой телеграмму. Почтальон, немолодая озабоченная женщина, спросила только фамилию и, услышав, что такие здесь действительно живут, торопливо вручила карандаш, с облегчением объяснила:
Ну, наконец-то. Несколько дней искали. Адрес перепутан, понимаете? Пришлось по одной фамилии догадываться. Всех на сведем участке перебрала, вы последние. Из Кропоткина ждете кого?
В Кропоткине у нас нет ни родных, ни знакомых.
А вы прочтите, прочтите, может, по тексту чего поймете,сказала почтальонша упавшим голосом.
В телеграмме было написано: «Встречай поезд завтра, мама».
Медленная волна поднялась к горлу и откатила. Неужели еще можно надеяться?
С тех пор, когда каждый стук в дверь и каждая женщина на улице с дорожными вещами в руках заставляли сердце бешено колотиться, прошло двадцать лет. У меня растет маленький сын. Я не говорю ему: бабушка придет, жди, когда-нибудь ты ее обязательно увидишь. Знаю, нет такого поезда, который мог бы еще вернуть человека с войны.
И потому мы сами идем по маршруту «Берлин»«Москва». Идем назад, в прошлое, туда, где были молоды и были живы все наши земляки.
А там лицо обжигает яростное пламя, и летит, летит прямо в сердце раскаленный металл. Мы ничего не можем изменить. Прошлое, то, что уходит стремительно от нас и неизвестно вновь рождающимся, оказывается неотвратимей всего, что происходит сегодня, на глазах.
Здесьеще можно предвидеть, надеяться, поступать так или иначе, влиять на ход событий.
Тамнавечно все неизменно и непоправимо. Люди совершают давно понятые нами ошибки, устремляются к заведомой гибели и ничего не знают о своем геройстве.
Зачем идти туда? По доброй волена прошлую войну? Раскапывать старое горе, снова хоронить убитых?..
«Наверно, вам надо что-то доказать, да?с сочувствием догадываются знакомые.Восстановить справедливость, вернуть доброе имя?..»
Нет, доказывать ничего не надо. В партийных архивах уже собраны документы и свидетельства уцелевших очевидцев. Они не оставляют никаких сомнений: Марина Малакович была разведчицей подпольного горкома партии, с первых дней войны выполняла опасные поручения Минского подполья и партизанских штабов и погибла в фашистских застенках.
Такую справку на официальном бланке мне выдали при поступлении в университет.
Не о каждом погибшем известно так много.
Отец не забывал нам напоминать, что история сама разберется, кому и за что воздать, что помнить, а что забыть,ее оценки должны быть беспристрастны. Может, потому что он всю жизнь занимался историей, ему невыносима была даже мысль о возможном подозрении в родственной заинтересованности. «Без нас разберутся».глухо повторял он, пряча свое горе. Его боль с годами все тяжелей уходит вглубь, не дает свободно дышать, не пускает к людям.
Все правильно, разобрались. Но наш долг еще не исполнен. Нестихающее беспокойство поднимает и гонит меня: иди. Надо спешитьне для истории, для себя, для детей.
Идти по следу одной жизни, чтобы она не обрывалась безмолвием, удерживать стирающиеся черты, не давать им истаять, обратиться в ничто... Надо идти, чтобы просто узнать прожитое без нас, выстраданное, неисполненноевсе, что передается от матери детям, чтобы продлилась жизнь.
В молодежной редакции, где я работаю, горячо напутствует меня ответственный секретарь, мой хороший товарищ Женя Сосняков:
В командировку по просьбе читателей ты и так каждый день можешь поехать. А вот самой себя послать, когда никто не просит...И он, ссутулившись и потирая руки, неудержимо расплывается в мальчишеской улыбке. И хотел бы, да не в силах скрыть, как рад за человека. От всего своего по-детски расположенного к людям сердца он старается подбросить мне хорошую идею:
Обрати внимание, сопротивление в тылу врагастихийно по своей природе. Это идет от глубинной гордости народной души.
Он вдохновляется, начинает размахивать длинными руками и, как всегда, забывает, что я пришла попрощаться и тороплюсь.
Ты вспомни, еще со времен 1812 года русским бросали обвинения в незаконных методах ведения войны. А немецкие генералы даже пытались оправдывать жестокость оккупациичем?1действиями партизан. Именно сейчас, с дистанции времени, ты увидишь, в чем был смысл и оправдание всех немыслимых жертв среди самого что ни на есть мирного населения!..
Я подумаю об этом, Женя, обязательно. Хотя не могу, как ты советуешь, выбирать интересную тему, прикидывать план и сюжет. Боюсь, что журналистика мне не поможет. Она боится, как неприличия, местоимения «я» и ради общего интереса и пользы всегда готова пожертвовать частным. А мы ведем свое, личное расследование, и его результаты интересны, может быть, только одной семье.
Положу в рюкзак хлеб, спички для костра, теплый свитер... Ничего не забыла? Есть еще кое-что, да это не требует места и всегда при мне.
Можно десятки лет носить в себе приснившееся однажды в детстве.
Будто новогодняя елка, вся в игрушках и огнях, собрала вокруг себя веселых людей. Хорошо и беззаботно так, как бывает только у елки. Но почему-то она со всей своей хрупкой мишурой и раззолоченными шарами уже не в комнате, а посреди открытого поля. Рядом большая дорога, мост, и к нему приближаются черные шеренги. Чужие, страшныеидут, а звука не слышно. Надо бежать, прятаться. Ветер раскачивает еловые ветки. Мы с мамой совсем одни на этом ветру. Скорее под елку, может, нас здесь не увидят. Но черные шеренги все ближе, и нет от них спасения под деревом.
Мы бежим, а ноги налиты такой тяжестью, и каждое мгновение захлестывает сердце томительным ожиданием: сейчас, сейчас настигнут. Но сквозь свинцовую тяжесть страха пробивается вдруг надежда. Мама. Она здесь, с ней ничего не надо бояться, она не даст случиться плохому. Мы стоим на голубой от незабудок поляне, и мама спокойно смотрит на меня:
Сейчас я спасу тебя. Сделай так, как я покажу,и она подносит руки к лицу.А теперь потри как следует глаза, и все сразу кончится.
А ты?
Скорее, они уже близко.
И, отнимая руки от мокрого лица, уже не во сне, а наяву, я по-настоящему пугаюсь, что мама не успела сама и осталась там. Неужели мы не могли спастись вместе?
Наивное, довоенное, вещее предчувствие. Если бы оно не сбылось так скоро, мне и помнить его было бы нечего.
Шестилетняя девчонка бегала на демонстрации в красно-синей испанке, просыпалась по ночам от глухого гула танков, идущих к западной границе, все чаще ловила тревогу в разговорах старших. Черное слово «фашисты» упало острым камнем, зацепив многое в душе. В сокровеннейшей глубине сознания все увиденное и услышанное непостижимым образом переработалось и подытожилось в отчетливый образ будущего, неизбежного. Но даже теперь, когда я могу себе почти все объяснить, память чувств еще подчиняется власти той пронзительной детской догадки: мамы нет, потому что она спасла меня.
...Мы уходим все дальше от Минска. На маршрутной карте простые белорусские названия. Старина, Водопой, Смольница, Шабуни... Где-то там, за речкой Ушой, за полями гречихи и борами с черникой, за пашнями, за болотами,не отмеченная на картах «вторая Москва».
Неизвестная мне деревня день ото дня кажется все знакомей, родственней. Словно там нас ждут, как ждали когда-то партизанских связных.
Большие шляхи редко-редко где выгибают перед нами свои накатанные машинами спины. Под ноги ложатся стежки, прошитые узлами сосновых корней, заросши подорожником. Вески попадаются невеликие. И лето белорусское собрало для нас в жменю всю свою ласковость: не печет солнце, не злится ветер, не обрушиваются ливни. Тихо на земле. Следи за легким летом облачных теней по зеленому полю да слушай нехитрую песню зяблика на опушке, заросшей цветами вероники дубравной. Вникай в смысл всей доброты земной. Над ней склонились бронзовые солдаты с автоматами. Они стоят у всех наших дорог по колено в ромашке и клевере.
КАК ЧИТАТЬ ПО ЛИЦАМ
На проселочных дорогах своя вежливостьздороваться с каждым встречным. Здесь все друг друга знают, и появление нового человека сразу заметно. За молчанием не скроешься. Лучше, не ожидая расспросов, просто выложить, куда и зачем отправились, и в ответ услышать неназойливые советы: где лучше остановиться, с кем поговорить.