Попадаются все люди пожилые, и с третьего слова разговор у них о партизанах. Как будто только вчера тот ходил на связь, а та добывала соль для отряда, попавшего в блокаду.
Глубоко запрятанная болевая точка отзывается во мне на каждое упоминание о предателях. Их помнят по именам и личным приметамкакого были роста и возраста. И обязательно скажут, кто из-за чего изменил. Завидовал всю жизнь людям, или под пыткой не стерпел, или свояка арестованного откупить хотел чужими жизнями...
С годами у многих сгладились в памяти подробности боев, но предателейнет, еще не забывают. Даже амнистированные и отсидевшие, прощенные правосудием за давностью лет и скрывшиеся от расплаты, они не оправданы здесь, в белорусских деревнях.
В «Берлине», с кем бы мы ни заговорили, никто не промолчал про Стефу, бывшую пионервожатую в школе. Людской суд признал ее навсегда виновной. В том, что указала врагу дом учительницы. И хоть не звала на свое предательство свидетелей, от глаз односельчан ничто не укрылось. Как потеряла себя от страха, когда случайно задержали мальчишку, ее брата. (Прицепились к нему, что шел к лесу с корзиной: не к партизанам ли?) Как ослепнув от ненавистисвоих возненавидела!побежала к гарнизонному начальству: «Отпустите брата! Я всех повыдаю, всех!»
До сих пор война ничем не грозила ей лично. Бомбы падали в стороне, пули летели в других. Работу в школе потеряла? Невелика для нее потерягорло весь день надрывать! Чем хуже работа в гарнизонной столовой? Хоть культурных людей увидишь. Нет, если самой не лезть к черту на рога, жить можно.
И вдругСережку забрали! Это ж свой! Сегодня его, а завтра? Все-таки одна семья, где один, там и остальные. Из-за кого страдать, за что? За то, что кому-то мало своих дел, так лезут в чужие, беды не боятся? Пусть расплачивается кто такой умный, кому спокойно не живется!..
Знала-то очень немногое, больше догадывалась (ей не доверяли, семья эта от всего света за забором пряталась). Но страх за себя сделал ее прозорливойпопала в самое «яблочко». Назвала ту, кого людское мнение молчаливо окружило общим уважением, наделило правом старшей.
Поднятая прикладами среди ночи, безоружная женщина увидела лица торжествующих врагов, и в сердце ударил смертельно душный смрад предательства. Приняла полной чашей все муки допросов, тюремных камер и пыток.
С кого спросить нам теперь?
После войны бывшую пионервожатую судили. Ее дело показалось, видимо, незначительным. Несколько лет лишения свободыи она могла выйти на волю.? Родные даже подавали прошение о реабилитации, считая, что можно освободить ее от всякой вины.
Нас никто не позвал на тот суд. А если бы позвали? Если бы Стефане канула в неизвестность, и мы могли прийти к ней со своим счетом? За жизнь матери. За горе отца. За наше сиротство и пожизненную муку. Простая человеческая справедливость не дает уравновесить это с приговором, равносильным прощению.
У нас для нее прощения нет!
Спросите меня, справедливые судьи, о мере вины v мере наказания. Пострадавшие тоже умеют быть справедливыми.
Не мести, нет, потребую я. Мне не нужно видеть лицо этой Стефы помертвевшим от страха или от пули. Вообще никаким не нужно видеть. Только нужно знать, что и живая она не встречала больше улыбок и добрых людских глаз. Что ни цветов, ни белого снега, ни детского голосатолько пепел и черное воронье был везде, куда она ни ступала. Вся красота жизни должна; умирать для тех, кто предал жизнь. Проклятиевот мой приговор.
Не одно, а два предательства пережил крохотный поселок. Второе проклятое имяАльбинка. Прямо с допроса пошла, села в немецкую машину, и та медленно двинулась по улицам. Никчемная, невзрачная, никем не любимая, а тут первый раз в жизни почувствовала свою власть над другими. Заходила во все дома подряд и показывала: этот, этот, эта. Она показывала на всех, кому завидовала и желала лиха в отместку за свою ничем не одарившую ее жизнь.
Двадцать человекв основном девушек, их матерей и отцов, младших сестер и братьевсхватили и замучили по тюрьмам и лагерям смерти. Это была почти вся оставшаяся к тому времени в поселке подпольная организация. Та, что пережила страшные для Минска провалы 1941 и 1942 годов, послала в леса всех своих мужчин, способных носить оружие, и продолжала действовать до последних месяцев оккупации. Накануне освобождения она была погублена одним маленьким злым сердцем.
Злоба и зависть. Как совсем не думали об этих врагах в разгар боя, и с каким запоздалым непрощением ополчаюсь на них теперь! Помимо воли, смотрю в каждое лицо глазами судьи. Нехорошо мне от этого. Но счет за обманутое доверие слишком часто оставался неоплаченным. Мне страшно, что люди могут забыть и снова быть обманутыми.
Еще один знакомый порог. От дома под березой до него далековато, но это как два конца одной нити, и мама связала их своим узелком. Открою дверь. Почерневшее, как от внутреннего ожога, лицо хозяйки снова и снова застает меня врасплох.
Анна Дмитриевнапростая деревенская женщина, до войны прачка. А в войну первая мамина помощница. Единственная, кто видел маму после ареста.
Она больно хватает меня за руки, потом резко отстраняется и долго неподвижно смотрит в глаза. Мне кажется, не меня она видит, не от меня ждет ответа. Я не знаю, о чем она спрашивает, испепеляя меня какой-то неистовой силой ожидания. Потом никнет и торопливо закуривает.
Марынка,говорит хрипло, и ее бьют кашель и дрожь. Даже царственные георгины на столе, за которым мы сидим, начинает трясти. Анна Дмитриевна никак не может досказать про фашистскую тюрьму.
Никто не просит ее рассказывать об этом. Она сама все возвращается и возвращается к тем проклятым бесконечным дням, когда сидела там, не зная точно за что. Видела маму в почерневших бинтах, с перебитыми руками, один раз перемолвилась с ней словом в коридоре: тогда еще была надежда.
Она хочет обязательно объяснить нам, почему так вышло, что ворота тюрьмы открылись перед нею и выпустили на волю, почему она осталась жива.
Стала вязать шерстяной платок надзирательнице, перевели в рабочую команду... При обыске ничего такого не нашли... На допросе пришили самогонку...
Я вдруг представляю, сколько раз ей уже приходилось это объяснять. Только, наверно, не в такой, не в домашней обстановке. Ведь спрашивали, обязаны были спроситьсразу после освобождения и позже. Сопоставляли разные показания, проверяли.
Давно все проверено, давно можно смотреть спокойно людям в глаза. Но останется с ней навсегда эта мукаснова отдавать себя на суд совести. Судите, кто! может.
Она дрожит все сильнее, и я начинаю дрожать вместе с ней. Я тоже не знаю, как внести логику и ясность в то, что было слепой случайностью. Тяжелый обух расправы ударил совсем рядоми нет, не пощадил ее
промахнулся.
Ее отчаяние прорывается наконец во весь голос:
Как это погибли люди, почему, скажите мне? Твоя мама? Или мой сын и муж? У нас же с Марынкой все шло как по хорошей ладоньке. Оружие возами из Минска возили, ценных профессоров из-под носа у немцев вывели к партизанам, от застенков спасли. Офицера с документами в Москву переправили... Все, все удалось. Когда нас похватали те каты, так и понятия не1 имели, кто такой у них в руках.
Теперь из ее выплаканных глаз смотрит такое несмирение, такое несогласие с судьбой. Совсем другой человекнесломленный, смелый, поверивший когда-то без оглядки в правоту учительницы. Это ее, Анны Дмитриевны, сын сидел тогда, 13 августа, на возу с оружием и как ни в чем не бывало щелкал семечки перед немецкими постами.
У моей свекрови в доме было восемь детей. Осталось двое. Двое на фронте погибли, троих здесь положили. Мой сын шестой пошел...
Еще одна семейная статистика.
А мне первый урок. Как читать по лицам.
Мама верила людям, и ей отвечали тем же. Она обманулась в очень немногих. Иначе не было бы у нас ни этой встречи, ни других. Мы не смогли бы продвинуться ни на шаг вперед, не начнись для нас дорога с самого простого и трудногодоверия к незнакомым.
ЗАЛОЖНИК
Ксения Романовна хлопотала с чаем, искала по шкафчикам и полкам самое вкусное варенье из ягод своего сада и все не садилась, подходила, взглядывала молча на нас и снова бросалась за чем-то в глубину большой квартирыне могла успокоиться. В домашней вязаной кофте, тяжело ступающая на больные ноги, с растрепавшимися волосами, она была похожа на большую встревоженную птицу. Темные глаза смотрели из-за сильно увеличивающих стекол очков с пронизывающей прямотой.
Глаза врача, всегда готовые к встрече с болью, страданием.
О том, что она была особенно дружна в военные годы с мамой, мы слышали от многих.
С горьких летних дней 1941 года Ксения Романовна волею обстоятельств и собственной доброй волей стала исполнять обязанности врача для жителей известного нам дачного поселка, станции, окрестных деревень. Единственный врач на всю округу. К ней бежали за помощью, когда горел в жару ребенок, когда опрокидывала человека нестерпимая боль... Не было ночи, чтобы не стучали в ее окно: «Помогите!» Ксения Романовна; помогала за всех специалистови педиатр, и терапевт, и стоматолог. А придется, так и хирург. Медицинское обслуживание населения не входило в расчеты оккупационных властей, они не собирались содержать поли-; клиники и больницы для местных жителей. Больным и слабым, по их планам, надлежало как можно скорее) умереть.
Ну а если кто-то на свой страх и риск принимал нуждающихся во врачебной помощи, на это смотрели как на частное предпринимательство. Пусть приспосабливаются к новым порядкам.
За работу пациенты расплачивались с доктором, если могли, продуктами. А чащедобрым словом.
В памяти брата остался медпункт в одиноко стоящем на горе небольшом доме. Здесь они вначале с мамой жили, а потом часто бывали. Осталось отчетливо чувство: докторша с двумя дочкамипочти родным, свои, близкие люди. А почему так, он объяснит не мог. Ну что могут объяснить несколько отрывочны картин, сохранившихся от того времени? Вот его везут куда-то ночью в товарном вагоне. Рядом Ксения Романовна и ее старшая дочка. Обе заботливые, добрые. Привезли к маме, она сильно обрадовалась, тормошила его сонного, не сразу уложила спать. Дом, куда они приехали, показался после тяжелой дороги теплым, безопасным. Утром он увидел во дворе белого кролика...
Как разрозненные осколки разбитого сосуда, эти куски минувшей жизни не собираются в целое, сколько ни приставляй их друг к другу. Слишком многого не хватает.
Ксения Романовна присела наконец рядом с нами у стола, собралась с силами. И не опуская ко всему готовых глаз, помогла соединить разъединенное, восстановить потерянное.
До войны она работала в медчасти строящегося под Минском завода. Мужа ее в 1937 году «забрали», о его судьбе семья много лет ничего не знала (реабилитация состоялась уже после победы, много позже). Пришлось одной поднимать детей, идти с ними через войну...
По работе Ксения Романовна была связана с аптекарем из дачного поселка. Он обеспечивал ее медчасть медикаментами. Когда город начали сильно бомбить, она перебралась с дочерями к немуна время, конечно. Со дня на день ждали, что наши отгонят немцев от границы и можно будет вернуться домой. Уходя из Минска, ее девочки взяли с собой только клетку с белой крольчихой. Заботливо долили воды в большую вазу с нераспустившимися пионамибукет предназначался для школьного выпускного вечера.
Как и тысячи других минчан, Ксения Романовна не успела с детьми уйти на восток. Танковые клинья Гудериана кромсали Белоруссию. На шестой день войны в Минск ворвались немцы.
Как жить? Чем? Дочери-школьницы смотрели на мать с отчаянной надеждой: она знает, что делать, должна знать.
Несколько дней после падения Минска в поселке не было никакой власти. Растерянные, выбитые из привычной колеи, люди по-новому присматривались друг к другу: чего ждать от соседа, от вчерашнего друга и от недруга? Надо было заново понять, кто чего стоит, на кого можно положиться, от кого держаться подальше...
Местная акушерка, у которой был большой дом, согласилась устроить у себя Ксению Романовну с детьми, если та будет помогать по хозяйству, готовить. Что ж, по крайней мере, верный кусок хлеба на первое время. Заглядывать дальше никто пока не решался.
Вскоре прикатили на мотоциклах немцы. Через несколько дней они выгнали всех из домов и велели идти в карьер за поселком. Когда люди собрались, над ними на песчаных откосах встали автоматчики. Мужчинам приказали отойти в сторону. Потом выбрали из толпы несколько женщин, стариков. Остальным скомандовали разойтись по домам.
Поселок затаился, словно вымер. Никто не выходил за дверь, у себя дома не решались громко разговаривать. Душный вечер сменился грозовой ночью, полной тревоги. Сквозь раскаты грома чудились чьи-то крики, стоны...
Утром стало известно, что задержанных мужчин избилив наказание за поврежденную кем-то телефонную связь. Арестованные женщины домой не вернулись. Судьба их была неизвестна, пока кто-то не наткнулся в овраге на трупы расстрелянных. Среди них была и поселковая акушерка.
Ксения Романовна начала понемногу помогать людям, и скоро ее признали. Даже сумели оформить ей документы как местной жительнице, пока немцы не успели разобраться, кто откуда.
Вот так же удалось представить своей, поселковой, и маму, когда она здесь появилась.
Сначала она устроилась при медпункте: работы у Ксении Романовны хватало.
О прежней жизни в то время старались не говорить друг с другом. Доктор ни о чем не расспрашивала свою новую помощницу. Делает женщина что можети хорошо. Неразговорчива, тревога в глазаха кто не носит теперь своего горя?
Ночами Марина почти не спала в своем уголке, утром выходила с заплаканным лицом. Ксения Романовна все-таки не выдержала:
Что с вами? Скажите мне, может, станет легче.
И услышала о материнском горе. Дочь потерялась в этом столпотворении, еще в первые дни. Даже след найти не удалосьгде она, что с ней? А четырехлетний сын, хоть и недалеко, в Смолевичах, но с чужими людьми, и взять его оттуда пока невозможно.
Как невозможно? Быть такого не может!поразилась докторша.
Мне там никак нельзя появляться, погублю и его, и себя,уклончиво объяснила Марина.
Вам нельзямогу съездить я. Да как же это? Давайте адрес. Смолевичи? Не край света. Привезу мальчика.
И такой несокрушимой была уверенность этой женщины, столько энергии и готовности помочь светилось в ее лице, что Марина, не привыкшая ни о чем просить для себя, вдруг поверила, что Ксения Романовна сделает, о чем говорит, у нее получится. Вот только как лучше остеречь ее? Ведь нельзя ни словом обмолвиться о своих делах в Смолевичах, нельзя открыться.
Понимаете, Шурик там, наверно, под наблюдением...
А я осторожно.
И быстрая на ногу докторша уже схватила платок, собралась бежать за пропуском, ведь без пропуска по железной дороге не проедешь. Но тут ее старшая, девятиклассница Нэля решительно встала у двери:
Я с тобой, одну не отпустим!И, прижав руки к груди, повторила мягче, но с непреклонностью:
Поедем вместе, мама.
А что, действительно, вдвоем надежней, рассудили взрослые: едут мать с дочерью, дело семейноеподозрений меньше. Да, пропуск надо просить на двоих.
За поселком, на полигоне, жил переводчикместный немец Тэр. Ксения Романовна еще до войны лечила его дочку от полиомиелита, поставила ребенка на ноги. Теперь переводчик помог выхлопотать у военного коменданта пропуск для «фрау доктора».
Поезд шел медленно, с частыми остановками. В Смолевичи приехали под вечер. Городок с незнакомыми улицами долго не выводил их, куда было нужно. Спрашивать не решались, чтобы не привлекать внимания. Наконец нашли двухэтажный деревянный дом. Постояли у забора, осмотрелись.
Во дворе играл мальчик черноглазый, со светлой кудрявой головой. Шурик? За ним присматривала девушка. Из дома неожиданно вышел немец в военной форме. Ксения Романовна с Нэлей затаились в кустах. Немец сказал что-то девушке, направился к калитке и быстро исчез за углом.
Выждав еще немного, Ксения Романовна решилась войти. Нашла хозяев указанной в адресе квартиры и сразу сказала, что приехала забрать Шурика:
Я его тетя.
Она почувствовала замешательство, колебания незнакомой женщины. Поняла, что действует правильно, нужна решительность. Видимо, караулить чужого ребенка, кормить его в такое трудное время, да к тому же не знать, чем это все для семьи кончится,тяготило людей. В конце концов, сами они ничего против Марины не имели и не желали зла ее сыну. А хай себе увозят! Можно сказать, что недоглядели, убежал хлопчик...
Не давая им передумать, Ксения Романовна бросилась навстречу белоголовому мальчугану, входившему в комнату с уже знакомой девушкой. Наклонилась, заслоняя, от всех удивленное лицо малыша.