Не волнуйтесь, я о них позабочусь.
Мириам кивает. И взглядом просит Диту быть осторожнее.
Дита не дает никаких дополнительных пояснений. На это у нее есть правоправо библиотекаря. Обе книги, которые она носит на себе в потайных карманах, будут сегодня спать рядом с ней. Это небезопасно, но она не хочет оставлять их в бараке без присмотра.
Почти все ученики уже разошлись, кого-то забрали тренеры и повели за барак играть в спортивные игры. Внутри блока 31 остается только небольшая группка мальчиков и девочек разных возрастов, которые внимательно слушают Ота Келлера. Дите симпатичен этот молодой преподаватель, который знает так много и чья речь столь иронична. Она испытывает искушение остаться и послушать, что же он им рассказываеткак ей кажется, что-то о Галилее. Но у нее уже назначено свиданиес плутом по имени Швейк. Тем не менее Дита успевает уловить несколько слов преподавателя, и, удивившись тому, о чем он говорит,это вовсе не похоже на обычный утренний урок по истории или на разговор о политике, это сказка,она застывает на месте. Кроме того, ее очаровывает та увлеченность, с которой Келлер ведет свой рассказ. Ее просто завораживает, что этот молодой человек, столь образованный и серьезный, может с таким энтузиазмом рассказывать сказки.
Увлеченность для нее очень важна. Ей и самой, чтобы жить дальше, необходим огонь в крови. Поэтому она душой и телом обращается к своим прямым обязанностямраспределять книги: те, что из бумаги, для утренних уроков, а те, что из плоти и крови, для менее напряженных послеобеденных занятий. Для занятий второго рода была организована ротация преподавателей, которые стали книгами, которые говорят, а также порой кричат и даже отвешивают подзатыльники тем, кто отвлекается.
Простая осмотрительность взывает к тому, чтобы эти две книжки, которые не удалось убрать на ночь в тайник, оставались под одеждой Диты до следующего утра. Но она не смогла устоять перед соблазном открыть книгу и узнать, как там обстоят дела у ее друга Швейка: она отправилась читать в уборнуюотдельное строение с длинными рядами чернеющих, как зловонные разверстые рты, отверстий.
Дита удобно устраивается в укромном закутке в одном из углов уборной. Ей думается, что Швейку и его создателю, Ярославу Гашеку, это место показалось бы самым подходящим для знакомства с его похождениями. В предисловии ко второй части романа его автор высказывает следующее мнение: «Люди, которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни. Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что, когда святой Алоис услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в слезы, и только молитва его успокоила. Есть люди, которые охотно превратили бы всю Чехословацкую республику в большой салон, по паркету которого расхаживают люди во фраках и белых перчатках; разговаривают они на изысканном языке и культивируют утонченную салонную мораль, а за ширмой этой морали салонные львы предаются самому гадкому и противоестественному разврату».
В этом помещении с четырьмя сотнями отхожих мест, заполненных по утрам на все сто процентов, бедному святому Алоису пришлось бы очень долго молиться.
Дита выходит из уборной, когда на улице уже совсем темно. Идти приходиться чуть ли не наощупьподморозило, ноги скользят. В ночи Аушвиц-Биркенаусовершенно фантасмагорическое место, где ряды бараков следующих один за другим лагерей превращаются в темные массы, едва подсвеченные фонарями, пунктирно прорисовывающими геометрию огромного прямоугольника. Вокруг царит тишина, и это хорошони единой нотки зловещих мелодий Менгеле.
Войдя в свой барак, она идет к матери. Дитадевочка разговорчивая и обычно вовсе не прочь поболтать, рассказать какую-нибудь историю, поведать о детских шалостях в блоке 31, но сегодня она нема как рыба. Лизль, обняв дочку, замечает спрятанные под одеждой твердые предметы, но тоже ничего не говорит.
Матерям всегда известно гораздо больше, чем представляют себе их дети. Кроме того, в закрытом мире лагеря новости скачут от койки к койке, как блохи.
Дита думает, что, не сообщая своей маме, чем она на самом деле занимается в блоке 31, защищает ее. Но не знает того, что это мама защищает ее. Лизль понимает: если притвориться, что сама она ни о чем не догадывается, то Эдита не станет беспокоиться по поводу маминых тревог. И это беспокойство не ляжет дополнительной тяжестью на девчоночьи плечи. По крайней мере, хоть этот груз она с Диты снимет. И когда Дита спрашивает, подключалась ли она этим вечером к «Радио Биркенау», мать делает вид, что сердится.
Не смейся над пани Турновской,выговаривает мать дочке. На самом-то деле ей скорее нравится, что девочка вновь обрела способность шутить.Мы с ней обсуждали рецепты пирогов и тортов. Она, оказывается, не знает рецепта черничного пирога с лимонной цедрой! Мы с ней очень приятно провели вечер.
Приятно провели вечер в Аушвице?
Дита думает про себя, не свихнулись ли мозги еще и у ее мамы, но тут же решает, что, быть может, это и к лучшему.
Неимоверно тяжелые дни этого жуткого февраля они уже пережили.
До отбоя еще целый час. Сходи в барак к Маргит, узнай, как у нее дела!
Мать чуть ли не каждый вечер поступает именно так: отсылает дочь от себя, говорит, чтобы сходила пообщалась с подружками, чтобы не сидела в этом бараке в окружении вдов.
По дороге к бараку номер 8 Дита время от времени дотрагивается до спрятанных в потайных карманах и покачивающихся при ходьбе книгах и думает, что мама ее в последние недели продемонстрировала удивительную цельность характера.
Маргит вместе со своей мамой и сестрой Хельгой, которая младше ее на два года, сидит на койке. Дита здоровается с ними, и мама Маргит, которая хорошо знает, что юным девушкам всегда больше нравится поболтать о своих делах без лишних ушей, объявляет, что ей нужно пойти проведать соседку. Хельга остается на месте, но глаза у нее полузакрыты, она уже почти спит. Хельга очень устает. Ей не повезло при распределении на работу: ее включили в бригаду, которая носит камни, предназначенные для мощения главной улицы лагеря. Сизифов труд. Когда люди поутру выходят на работу, почва за ночь так промерзает, что уложить брусчатку просто невозможно. А позже, когда лед тает и земля превращается в жидкую, засасывающую камни грязь, то их уже и не видно. На следующий день приносят другие булыжники, но их ожидает та же участь.
Это черное болото поглощает все.
Тяжелый физический труд под открытым небом, независимо от погоды, когда работнику выдается утром только чай, в полденьсуп, а вечеромкусок хлеба, вымотает любого. Дита, с ее манией давать прозвища всем и каждому, про себя давно уже назвала Хельгу «Спящей Красавицей», но поскольку это прозвище, однажды услышанное Маргит, совсем ей не понравилось, вслух его Дита больше не употребляет. Но что есть, то есть: худющая, почти прозрачная дева, засыпающая от изнеможения сразу же, как только ей удается где-то присесть.
Твоя мама оставила нас одних... Какая деликатность!
Мамы всегда знают, что нужно делать.
Я, пока шла сюда, думала о своей. Ты же ее знаешь. На видслабая, смирная. Но она гораздо сильнее, чем хоть кто-нибудь когда-нибудь мог бы себе представить. После того что случилось с папой, продолжает себе работать в вонючей мастерскойи ни единой жалобы. И даже насморка не подхватит в том деревянном холодильнике, в котором мы спим.
Очень хорошо...
Слышала я как-то разговор двух молодок, что спят недалеко от нас... Знаешь, как они назвали маму и ее подруг?
Как?
Клубом старых куриц.
Какая гадость!
Но отчасти они правы: порой они все, каждая со своих нар, начинают говорить одновременно и поднимают такой гвалт, как куры в птичнике.
Маргит улыбается. Она скромна и осторожна, ей не очень нравится идея отпускать шуточки о старших, но то, что Дита снова может шутить, ее радует. Это хороший знак.
О Рене ты что-нибудь новенькое знаешь?спрашивает подругу Дита. Улыбка с лица Маргит пропадает.
Вот уже несколько дней, как она меня избегает...
Почему?
Ну, вообще-то не только меня. Как заканчивается рабочий день, так она сразу подходит к своей матери и ни с кем не разговаривает.
Но... по какой причине?
Ходят разные слухи...
Ходят слухи? О Рене? С какой стати?
Маргит слегка смущается, затрудняясь подобрать нужные слова.
У нее отношения с одним эсэсовцем.
В Биркенау существуют красные линии, заходить за которые нельзя. Этоодна из них.
Может, это просто сплетня? Ты же знаешь, чего только люди не навыдумывают...
Нет, Дита. Я видела, как они разговаривали. Стоят за будкой входного КПП, где обычно редко кто появляется. Но с первого и третьего бараков их отлично видно.
Целуются?
О, Господи, надеюсь, что нет! Стоит только это себе представитьмурашки бегут!
Я бы скорее борова поцеловала.
Маргит сгибается от смеха пополам, а Дита вдруг отдает себе отчет, что начинает говорить в стиле бравого солдата Швейка. А хуже всего то, что ей это даже нравится.
В то же самое время, через несколько бараков отсюда, Рене выбирает вшей из волос своей матери. Занятие, которое вовлекает в работу руки и глаза, но оставляет свободной голову.
Она знает, что другие женщины осуждают ее. Да ей и самой не кажется правильной дружба с членом СС, будь он сколь угодно воспитанным и внимательным, например, как Виктор.
Виктор?
Любезен он или нет, но онтюремщик. Хуже того, онпалач. Но с ней он ведет себя хорошо. Подарил ей частый гребешок, которым она вычесывает волосы маме, освобождая ее от этой пыткившей, укусы которыхпостоянные, ночью и днемпросто сводят ее с ума. А еще он принес ей баночку крыжовникового варенья. Они уже так давно не пробовали ничего подобного, что позабыли этот вкус! Вдвоем с мамой они намазали вареньем черствый кусок выданного на ужин хлеба и впервые за много месяцев поели с удовольствием! Такого рода витаминные добавкиэто как раз то, что поможет твоему телу не заболеть и сохранит тебе жизнь.
Следует ли ей проявить суровость по отношению к этому юноше из СС, который ни разу не попросил у нее ничего взамен? Должна ли она отказаться от всех его подарков и сказать, что ничего от него не хочет?
Она знает, что многие из тех женщин, которые ее порицают, окажись они на ее месте, взяли бы из его рук все что угодно. Из-за мужа, из-за детей, по какой угодно иной причинено взяли бы. Легко вести себя достойно, пока перед тобой не ставят открытую баночку крыжовникового варенья и не кладут кусок хлеба, на который это варенье можно намазать.
Он говорит ей, что ему бы хотелось, чтобы, когда весь этот кошмар кончится, они стали женихом и невестой. Она никогда ничего не говорит ему в ответ. Он рассказывает ей о Румынии, о своей деревне, о главном деревенском праздникес прыганьем наперегонки в мешках и огромным котлом с мясом в кисло-сладком соусе на площади. Рене очень бы хотелось испытывать к нему ненависть. Она знает, что обязана его ненавидеть.
Но кое в чем ненависть очень похожа на любовьее также нельзя выбрать.
На Аушвиц спускается ночь. К перрону продолжают прибывать поезда, которые привозят сюда еще больше растерянных, ни в чем не повинных людей, дрожащих как осиновый лист, а красноватый отсвет над трубами крематория свидетельствует о том, что печи не простаивают. Узники семейного лагеря стараются уснуть на кишащих вшами матрасах, пытаясь справиться со страхом, порождающим бессонницу. Каждая такая ночьмаленькая победа.
А утром снова нужно будет умыть лицо перед металлическим, похожим на поилки для скота умывальником, снова пережить вынужденное бесстыдство, спуская трусы и подняв подол для отправления естественных надобностей рядом с еще тремя сотнями людей. И пахнет там вовсе не розами. Потомбесконечная поверка под холодным небом. Метет поземка, от холода деревянные башмаки превращаются в ледяные. Охранники покидают лагерь со списками, в которых крестиками отмечены номера тех узников, кто не одержал победу в личном единоборстве с прошедшей ночью, после чего унижающая человеческое достоинство рутина несколько оживляется. Фреди Хирш закрывает наконец дверь барака и поднимает бровь. Спектакль жизни может начинаться. Дети с шумом и криками выскакивают из шеренги и рассаживаются по табуреткам, кто-то из преподавателей обращается в библиотеку. Начинается новый день в блоке 31.
Но чего с нетерпением ожидает Дита, так это полуденного супа. Некое подкрепление сил. Кроме того, этот супзнак начала второй половины дня, когда она сможет вновь следить за похождениями криворукого солдата-недотепы, уже ставшего ей другом. Один из австрийских офицеров, командующий батальоном, в котором служит Швейк,свирепый жлоб по имени Дауэрлинг. Старшие офицеры его очень ценят, потому что он весьма суров с рядовыми, добиваясь послушания рукоприкладством. «Вскоре после рождения его уронила нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до сих пор виден след, словно комета налетела на Северный полюс. Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял надежды и даже, наоборот, утверждал, что такой пустяк ему повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния пытался броситься с башни святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг поступил в Гейнбургское юнкерское училище. Его глупость была настолько ослепительна, что были все основания надеятьсячерез несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную академию или в военное министерство».
Чтение приносит радость.
Но есть на свете люди, готовые любую радость погасить. Кто они, эти зануды: дети Божьи или дьявольское отродье? Всюду сующая нос пани Лишайка со своими неизменными атрибутамипучком грязных волос и подрагивающими кожными складками, заглядывает в закуток Диты. С ней вместе еще одна учительницас маленькими, почти микроскопическими глазками.
Обе встают рядком перед девочкой и со строгими лицами требуют, чтобы она показала им книгу, которую читает. Дита протягивает им стопку книжных страниц, и одна из них слишком энергично в нее вцепляется. Листы угрожающе расползаются; еле живые нитки, скрепляющие их, вот-вот лопнут. Дита хмурится, но с младых ногтей внушенное уважение к старшим не позволяет ей сказать вслух все, что она думает о таком грубом обращении с книгой.
Преподавательница вчитывается в текст, и глаза ее широко раскрываются. Дряблая кожа шеи начинает трястись от негодования. Диту разбирает смех, от которого она едва себя сдерживает: в голову приходит мысль, что выражение лица пани Лишайки ничем не отличается от того, которое могла бы вызвать проделка Швейка у одного из окружающих его офицеров.
Это совершенно неприемлемо и недопустимо! Девушке вашего возраста не следует читать подобное безобразие. Здесь имеются нежелательные выражения и ругательства.
Как раз в эту секунду из комнаты Хирша выходят оба заместителя директора блокаЛихтенштерн и Мириам Эделыитейн, непосредственные руководители библиотекаря. Пани Кризкова довольно улыбается при виде представителей власти и начинает энергично размахивать руками, прося их срочно подойти.
Слушайте, у нас здесь школа, хоть и довольно жалкая. И вы, как заместители ее директора, не должны допускать, чтобы дети читали подобного рода грязные книжонки, попирающие все приличия и оскорбляющие честь и достоинство. В этом романе есть ругательства похуже тех, что мне хоть раз в жизни доводилось слышать!
И, чтобы подкрепить свою оценку доказательствами, она принимается зачитывать фрагмент, в котором вообще неуважительно говорится о духовенстве и в частностигрубо об одном из его представителей, посланнике Бога на земле: «Чего там,продолжал Швейк,пьян вдрызг, и все тут. А еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы чине они ни были, у всех, должно быть, так самим Богом установлено: по каждому поводу напиваются до положения риз. Я служил у фельдкурата Каца, так тот мог свой собственный нос пропить. Тот еще не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили дароносицу и пропили бы, наверно, самого Господа Бога, если б нам под него сколько-нибудь одолжили».
Преподавательница негодующе захлопывает книгу, но вдруг замечает, что Лихтен- штерн едва удерживается от смеха и что ему стоит немалых усилий сохранять серьезность. Дита не сводит глаз с расползающихся нитей переплета, который того и гляди совсем развалится. Преподавательница продолжает настаивать на серьезности вопроса и требует ввести на этот роман запрет. Подняв руку с книгой, пани продолжает потрясать ею и громко вопрошает, какого рода ценности можно воспитать у юного поколения, если потворствовать чтению столь бессмысленной литературы. Дита, не в силах дольше выдерживать подобное обращение с книгой, словно с мухобойкой, развернувшейся пружиной вскакивает со своего места, встает прямо перед училкой и, хотя и оказывается ниже ее ростом сантиметров на пятнадцать, вежливо, однако с твердостью, способной резать железо, просит на минуточку вернуть ей книгу...