...пожалуйста.
И так выделяет свое «пожалуйста», что это слово бьет по голове. Пани учительница не ожидала от девочки подобной реакции, которая граничит с дерзостью, и с выражением глубокой обиды протягивает ей злосчастную книгу, не понимая, что та собирается делать.
Дита с нежностью принимает в руки книжку, укладывает на свое место выпавшие из переплета тетради, вставляет разрозненные странички. Делает все это неторопливо, а все остальные, как завороженные, глядят на то, с какой осторожностью разглаживает она страницы и приводит в порядок книжку, словно медсестра обихаживает раненного на поле боя солдата. В ее руках и взгляде столько такта и уважительного к старенькому томику внимания, что даже негодующая учительница не решается ничего сказать. Дита проводит пальцами по страницам, разглаживая их, с той же лаской, с которой мать могла бы расчесывать волосы дочки. Наконец, когда растрепавшаяся книжка собрана, Дита осторожно ее раскрывает. И, обращаясь к Лихтенштерну с особой сдержанностью, а к Мириам Эделыптейнсо спокойствием, заявляет, что да, верно, книга содержит и такие места, одно из которых прочла пани учительница.
Есть и другие.
На этот раз читает вслух она сама.
«Последним убежищем для не желавших идти на войну была гарнизонная тюрьма. Я сам знал одного сверхштатного преподавателя математики, который должен был служить в артиллерии, но, не желая стрелять из орудий, стрельнул часы у одного подпоручика, чтобы только попасть в гарнизонную тюрьму. Сделал он это вполне сознательно. Перспектива участвовать в войне ему не улыбалась. Стрелять в неприятеля и убивать шрапнелью и гранатами находящихся по ту сторону фронта таких же несчастных, как и он сам, сверхштатных преподавателей математики он считал глупым. Не хочу, чтобы меня ненавидели за насилие,сказал он себе и спокойно украл часы. Сначала исследовали его психическое состояние, и только после того, как он заявил, что украл часы с целью обогащения, его отправили в гарнизонную тюрьму». Вот одна из тех плохих идей, которые внушает эта бессмысленная книга: что войнаэто глупость и зверство. Неужели вы и с этим не согласны?
Повисает тишина.
Лихтенштерну вдруг страшно захотелось размять в руках сигарету, а потом срочно взять ее в рот. Он, выигрывая время, почесывает левое ухо, но наконец решается заговорить, стремясь не сказать ничего.
Прошу меня извинить, но у меня срочное делонужно обсудить с медиками лагерного госпиталя вопрос об осмотре детей.
Слишком много женщин сразу. Лихтенштерн решает исчезнуть и сделать это как можно скорее.
Мириам Эдельштейн, абсолютно этого не желая, оказывается арбитром в литературном сражении. Так что придется говорить то, что думает.
То, что прочла Эдита, мне представляется очень мудрым. Кроме того,произносит она, глядя в глаза пани Кризковой,мы никак не можем сказать, что эта книга содержит кощунства или неуважение к религии: в конце концов, единственное, что утверждает автор, что католические падрепьяницы. И ни в коей мере не затрагивается безукоризненность наших раввинов.
Обе учительницы, обиженные и оскорбленные сарказмом, прозвучавшим в словах Мириам, поворачиваются и уходят, пережевывая губами бог его знает какие жалобы и упреки. И когда они удаляются на безопасное расстояние, Мириам Эдельштейн шепотом просит у Диты, чтобы, когда сама дочитает, дала бы этот роман ей.
17
Наступило утро, Дита в очередной раз открывает свою библиотеку. Заглянув в комнату Хирша, она застает его за прорисовыванием на бумаге тактики игры волейбольной команды, которая после обеда должна провести за бараком очень важную встречу с командой другого преподавателя. Она настроена далеко не так оптимистично, как ее начальник, да и в ногах покалывает после долгой утренней поверки.
Как дела, Эдита? Прекрасное утросегодня обязательно покажется солнце, вот увидишь!
У меня ноги гудят, просто отваливаются после этих чертовых поверок. Они бесконечны. Ненавижу их.
Эх, Эдита, Эдита... да бог с ними, с этими поверками! А знаешь, почему они такие долгие?
Ну...
Потому что мы в полном составе. Не потеряли ни одного ребенка с сентября месяца. Понимаешь? В семейном лагере с сентября умерло более пятисот человекот болезней, от недоедания, от изнурительной работы.Эдита грустно кивает.Но в блоке 31 не погиб ни один ребенок! Мы ведь для этого и работаем, Эдита, это наш результат.
Она улыбается ему печальной улыбкой победителя. Вот если бы рядом с ней был ее отец, а она могла бы рассказывать ему об этом, пока он веточкой рисует на земле политическую карту мира.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Дита раскладывает свои книги на трубе отопления метра на два. Так она окажется поближе к классу учителя Ота Келлера и сможет слышать урок. Теперь, когда папы не стало, ей нужно позаботиться о своей учебе. А любой урок Ота Келлераэто не пустая трата времени, он из тех взрослых, у кого всегда найдется нечто интересное, что рассказать детям. Она поглядывает на его крупной вязки свитер и круглое, как голова сыра, лицопризнак того, что до войны он был довольно полным молодым человеком.
Сегодня он рассказывает детям о вулканизме.
Под поверхностью, на очень большой глубине, Земля кипит и клокочет. Иногда внутреннее давление приводит к тому, что образуются отверстия-колодцы, и наверх поднимается раскаленная масса, так появляются вулканы. Камни сплавливаются в некую чрезвычайно горячую массу, которая называется лава. Если это случается на дне моря, извержения вулканических масс образуют колонны лавы, которые приводят к появлению островов. Именно так, например, образовались Гавайские острова.
Дита слушает литанию учительских объяснений, поднимающихся над каждым кружком детей; похоже на пар, согревающий неуютные лошадиные стойла и превращающий пространство конюшни в школу. И вновь она задается вопросом: почему они до сих пор живы? Аушвицогромная соковыжималка, загружаемая рабской рабочей силой, хорошо смазанный измельчитель людей, которым не нашлось места в мессианских планах Гитлера по будущему устройству общества.
Так почему они позволяют бегать здесь пятилетним детишкам?
Этим вопросом задаются в лагере все и каждый.
Если б ей удалось приставить к стенке офицерского салона концлагеря свою металлическую кружку и приложить к ней ухо, то она бы получила столь долго искомый ответ.
В офицерской столовой сидят двое: комендант лагеря, офицер СС Шварцгубер, ответственный за концлагерь Аушвиц-Биркенау, и доктор Менгеле, гауптштурмфюрер СС со «специальными» полномочиями. Перед комендантом стоит бутылка сухой яблочной наливки, перед военврачомчашечка кофе.
Менгеле невозмутимо взирает на коменданта с его длинным лицом и фанатичным взглядом. Капитан медицинской службы ни в коей мере не считает себя экстремистом, онученый. Возможно, ему не хочется даже самому себе признаться в том, что он завидует глубокому синему взгляду Шварцгубера, этим прекрасным, почти прозрачным глазам, столь непререкаемо арийским по сравнению с его собственными, карими, которые в совокупности со смуглой кожей придают доктору нежелательно южный вид. В школе над ним кое-кто из ребят смеялся, дразня цыганом. Хотелось бы ему теперь уложить этих шутников на секционный стол и попросить повторить свои насмешки.
Вскрытие вживуюни с чем не сравнимый опыт. Тайный механизм жизни перед глазами...
Менгеле смотрит, как Шварцгубер пьет. Ему представляется достойным сожаления, что один из высших чинов СС с десятками адъютантов в своем распоряжении не может похвастаться абсолютным блеском сапог или должным образом отглаженными уголками воротничка. На всемпечать небрежности, а это для офицера СС совершенно недопустимо. Менгеле с презрением относится к таким недотепам, которые умудряются порезаться при бритье. Ко всему прочему, этот человек позволяет себе то, что наводит на доктора тоску,он возвращается к темам и разговорам, которые уже многажды имели место, произнося ровно те же самые нескладные фразы и приводя те же неуклюжие аргументы.
В который уже раз спрашивает его комендант, с какой стати их руководство выказывает такую заинтересованность в этом не имеющем никакого смысла семейном лагере, ожидая в очередной раз услышать уже известный ему ответ доктора. Менгеле вооружается всем имеющимся у него терпением и изображает на лице притворную любезность, но при этом совершенно нарочито избирая манеру говорить, рассчитанную скорее на малого ребенка или умственно отсталого.
Вам хорошо известно, господин комендант, что этот лагерь обладает для Берлина стратегической значимостью.
Мне это, черт возьми, прекрасно известно, господин доктор! Одного я не понимаюк чему нам все эти реверансы. Может, нам здесь и ясли для детей открыть? Что этос ума все посходили, что ли? Кто-то полагает, что Аушвицкурорт?
Вот как раз это-то нам и нужночтобы у некоторых стран, которые особенно пристально за нами следят, сложился именно такой взгляд на вещи. Слухи-то ходят всякие. И когда Международный Красный Крест запросил более подробную информацию о наших концентрационных лагерях, рейхсфюрер Гиммлер поступил, как всегда, гениально. Вместо того чтобы запретить им посещение лагеря, он пригласил их нанести визит.
Мы покажем им именно то, что они желают увидеть: проживающих семьями евреев, бегающих по Аушвицу ребятишек.
Слишком много хлопот...
Вся та работа, которая была проделана в Терезиенштадте, оказалась бы бесполезной, если бы в тот момент, когда сюда доберется инспекция Красного Креста, идя по следам перемещенных из гетто лиц, инспекторы увидят то, что мы не хотим, чтобы они видели. Мы пригласим их к себе домой, но покажем не кухню, а только детскую комнату для игр. И они, довольные, отправятся обратно в Женеву.
К чертям Красный Крест! Кто они такие, эти трусливые швейцаришки, у которых даже армии нет, чтобы диктовать Третьему Рейху, что он должен и не должен делать? Почему бы их просто пинками под зад не вытолкать, когда заявятся? Или даже лучшеприслать их сюда ко мне, и я засуну их в печь, даже не устроив экскурсии по кухне!
Менгеле снисходительно улыбается, наблюдая за тем, как Шварцгубер наливается краской по мере того, как растет его негодование. Доктору приходится сдерживаться: на самом деле он с превеликим бы удовольствием схватил хлыст и обломал его о голову коменданта. Нет, не хлыст... Хлыст у неговещь слишком ценная. Гораздо лучше достать из кобуры револьвер и загнать пулю ему в мозги. К сожалению, этот человеккомендант лагеря, хотя и полный тупица.
Мой дорогой комендант, не следует недооценивать значимость того образа нас самих и нашего проекта, который мы предлагаем миру. Нам нужно быть осторожными. Знаете ли вы, каким был первый руководящий пост, который занимал наш любимый фюрер в нацистской партии?Менгеле делает поистине театральную паузу; хотя он прекрасно знает, что отвечать на свой вопрос придется ему самому, он не отказывает себе в удовольствии унизить Шварцгубера.Руководитель отдела пропаганды. Он пишет об этом в «Майн Кампф», вам не приходилось читать?..Доктор с удовлетворением отмечает замешательство на лице коменданта.Многие как внутри, так и за пределами Германии еще не в полной мере осознали необходимость очистить человечество генетически, уничтожив неполноценные расы. И наверняка найдутся такие государства, которые могут всполошиться и устроить нам новые фронты военных действий. А в данный момент этого нам категорически не нужно. Мы хотим сами принимать решения относительно того, когда и в каком месте открывать новый фронт. Это как при проведении хирургической операции, мой комендант: ты не можешь размахивать скальпелем и резать им то в одном, то в другом месте, тебе нужно выбрать определенное место, где надлежит сделать разрез. Войнанаш скальпель, и нам нужно использовать его с высочайшей точностью. Если размахивать им, подобно сумасшедшему, то дело может кончиться тем, что вонзишь его в самого себя.
Шварцгубер не хочет терпеть этот снисходительный тонтот самый, который избрал бы преподаватель, пытающийся донести хоть крупицу знаний до отстающего ученика.
Черт побери, Менгеле, вы говорите как политик! А ясолдат. Мне отдан приказ, и я его выполню. Если рейхсфюрер СС Гиммлер говорит, что в данных обстоятельствах нужно сохранять этот семейный лагерь, я так и сделаю. Но вся эта затея с детским бараком... Он-то тут при чем?
Пропаганда, мой комендант, про-па-ган-да... Так мы добиваемся того, что соответствующие заключенные напишут домой своим еврейским родственникам и расскажут им о том, как хорошо с ними обращаются в Аушвице.
А какого дьявола нас должно заботить, что подумают родственники этих жидовских свиней о том, как тут с ними обращаются?
Менгеле набирает в легкие воздух и мысленно считает до трех.
Дорогой комендант... за пределами Рейха до сих пор остается еще много евреев, которыми нам со временем придется заняться. Однако животное, которое не подозревает о том, что его ведут на бойню, гораздо легче туда доставить, чем то, которому известно, что его ведут на убой,такое животное будет оказывать разного рода сопротивление. Вам, выходцу из деревни, должно быть об этом хорошо известно.
Последнее замечание доктора возмущает коменданта.
И как у вас только язык повернулся назвать Тутцинг деревней? Да будет вам известно, Тутцинг считается самым красивым населенным пунктом Баварии и даже всей Германии... Стало быть, всего мира!
Естественно, господин комендант. Я с вами совершенно согласен: Тутцингвеликолепнейшее село.
Шварцгубер собирается ответить, но вдруг до него доходит, что этот буржуазный докторишка, этот педант намеренно его провоцирует, так что подыгрывать в этой игре ему вовсе не следует. С таким типом, как Менгеле, нужно держать ухо востро, ведь никогда не знаешь, что у него за пазухой.
Очень хорошо, господин доктор, склад, ясливсе что угодно,бурчит он.Но я не допущу того, чтобы эти затеи привели хоть к самому незначительному неприятному эпизоду или нарушению порядка. При малейшем признаке нарушения дисциплины все будет немедленно закрыто. Вы верите в то, что этот еврей, руководящий детьми, сможет удержать дисциплину?
Почему нет? Он же немец.
Капитан Менгеле! Как вы только осмеливаетесь утверждать, что какой-то вшивый жидовский кобель принадлежит к славной германской нации?
Ну, вы можете называть его как вам заблагорассудится, но в личном деле небезызвестного Хирша указано, что родился он в Аахене, земля Северный Рейн. А как известно, это Германия.
Шварцгубер чуть ли не испепеляет своего собеседника взглядом. Менгеле легко читает его мысли: комендант не намерен спускать ему дерзости, но доктор не тревожится, поскольку замечает в своем начальнике некую опаску. Ему хорошо известно, что с доктором нужно обходиться с превеликой осторожностью, поскольку у того имеются очень влиятельные друзья в Берлине. В глазах коменданта лагеря различим блеск затаенной злобы, как будто он облизывается, предвкушая тот момент, когда счастливая звезда доктора закатится и он сможет-таки позволить себе это удовольствиераздавить докторишку, как таракана. Однако Менгеле хранит спокойствие и любезно улыбается. Такой момент никогда не наступит. Он всегда идет на шаг впереди всех этих вояк, которые на самом-то деле так ничего и не поняли и толком не знают, за что сражаются. А вот он знает. Лично он сражается за то, чтобы стать знаменитостью. Для начала он возглавит Немецкий фонд научных исследований, а потом кардинально изменит развитие медицины. А в конечном счетеразвитие всего человечества. Йозеф Менгеле знает, что он не какой-то там маленький униженный человек; унижения он оставляет слабым.
История преподаст ему урок. Самая большая слабость, несомненно, именно та, что свойственна сильным: им свойственно в конце концов уверовать в собственную непобедимость. Сила Третьего Рейхаего слабость: поверив в свою неуязвимость, он наоткрывал столько фронтов, что они непременно приведут к его падению. В небе над Аушвицем уже можно видеть самолеты союзников, а вдали слышен грохот первых бомбежек.
Никому не удается избежать слабости.
Не является неуязвимым и Фреди Хирш.
Это происходит спустя несколько дней. После окончания последних послеобеденных занятий, когда барак пустеет, Дита торопливо собирает книги. Она заворачивает их в кусок брезента, призванный уберечь томики от контакта с землей, и направляется в комнатку блокэлыпестера, чтобы уложить их в тайник. Ей хочется как можно скорее увидеться с мамой, чтобы уберечь ее от одиночества.
Она стучится в дверь, голос Хирша приглашает ее войти. Она застает его сидящим на единственном в этой каморке стуле, как и в другие дни. Но сегодня он не работает над своими докладами. Руки его сложены на груди, взгляд потерян. Что-то в нем изменилось.