Деточки мои милые, роняла Текля слова в кончик своего платка, чаенята мои куда же вы поразлетались?
А не прикусила бы ты свой язык? наконец прикрикнул на Теклю Андрон. Замолчи! Возьми-ка лучше ребенка.
Хоть ты уже дома сиди, сказала, беря малыша.
Сам знаю, где мне быть. Старик медленно прошел двором и остановился, приоткрыв калитку.
На улице ни души. Только по дворам идет возня, слышны голоса, встревоженные, подчас панические. «И правда, ни Степана, ни Гураля. Куда, к холере, они подевались? Надо же что-то делать Вот и пожили свободными, попробовали счастья. Такое оно у нас непрочное, как кнут из веревочки. Уже и земельку получили, и машины дали, а как до дела, чтобы жить получше, тут и стой, Жилюк. Не та планида тебе в жизни выпала»
Вдалеке на улице показалась машина. Она летела на большой скорости. Поравнявшись с двором Жилюков, взвизгнула тормозами.
Дядько Андрон! крикнул шофер. Степан велел передать, что поехал в Луцк А меня за Гуралем послали, да нигде его не найду. И резко рванул машину с места, запылил в сторону сельсовета.
«Война Этого только еще тебе не хватало, Андрон. Все изведал и голод, и холод, и в тюрьме сидел за здорово живешь, и кнута панского отпробовал, а теперь еще и это Война Ничто мимо тебя не проходит. Наваливается тяжким грузом на плечи и прижимает к земле. Тут не то что света белого не видишь, а не знаешь, на каком свете живешь. И вся тяжесть оседает в груди, под самым сердцем. Да что ж я стою?» спохватился Жилюк.
Ну, что там? спросила в тревоге Текля.
Степан будто прямо на Луцк подался, ответил озабоченно. Не знаешь, где Яринка скотину пасет? Может, сообразит и пригонит поскорей.
Наказывала далеко не гнать. Где-то под лесом, наверное С чего бы это ему в Луцк? пробормотала Текля.
Да разве ему впервой? Центр.
И Софья где-то запропастилась Господи! Малыш вырывался у нее из рук и тянулся к деду. Возьми уж его
Будто ничего больше Андрону и не оставалось делать. Взял внука, поставил на ножки.
Давай, парень, походим, что ли.
Михалёк топал босыми ножками, держась за крепкую дедову руку, спотыкался, повисал на ней и тянул Андрона дальше. Они обошли чуть ли не все подворье, и Андрон поймал себя на мысли, что ему это путешествие приятно. Оно словно перенесло его в те далекие годы, когда не знал он ни горя, ни печали, когда солнце, зеленый шум леса и берегов заменяли им, босоногим мальчишкам, и родной дом и отцовскую ласку. Солнце и далекое зеленое раздолье И еще почему-то двор. С ним у Андрона связано множество воспоминаний, больших и малых, веселых и грустных. Веселых, правда, меньше, но все же и у него в жизни была какая-то радость. И пусть она была скупою, эта бедняцкая радость, но была. Может, она приходила с солнцем, тоже не слишком щедрым и потому таким желанным здесь, на Полесье. А может быть, ее приносили вместе с весной на своих крыльях первые журавли Трудно сказать, откуда шла эта радость, но наверняка шла она от самой земли, потому что люди редко приносили Андрону что-либо приятное. Многим людям делал он добро и никогда не требовал от них отдачи. День и ночь гнул он спину, работая на панов, а те по его спине еще и били. Паны смотрели на него как на скотину. Да вот и теперь: только-толечко дали ему свободу, он даже не успел раскусить ее как следует, а оголтелые паны уже пальцы к его горлу тянут, душат.
Он стоял возле стройных мальв, густо росших под окнами старой хаты, касавшихся цветками обшарпанной, замшелой крыши. Михалёк лазил между стеблями, срывал с цветов лепестки и протягивал их деду. Андрону же почему-то вспомнилась его родная мать. Собственно, он вдруг будто увидел ее сидящей на завалинке между мальвами. Такою она осталась у него в памяти, когда, будучи еще неженатым, в воскресенье или в какой-то другой праздник уже не помнит пришел домой, а мать сидит вот здесь, под мальвами, какая-то вся праздничная, необычная. Он тогда даже остановился, потрясенный, смотрел на нее на густо вышитую полотняную кофту, на аккуратно заплетенные косы, на ее руки, быстрые, умелые материнские руки, спокойно лежавшие на коленях До этого и после даже в праздники он уже такою ее никогда не видел. Что за особый день был у нее тогда, так и не узнал. Но именно такой она врезалась ему в набитую всякой всячиной память и изредка такою являлась ему. Андрон дорожил такими минутами, мысленно говорил матери ласковые слова, которых по своей горячей натуре в жизни говорил ей очень уж мало.
Оккупанты повернули в Глушу только на следующий день. Все воскресенье валом валили они на восток, а в понедельник в середине дня автомашина и десять мотоциклистов съехали с большака и прогрохотали в сторону села. В распадках немцев кто-то обстрелял. Вернее, раздалось несколько выстрелов, пули пролетели над головами солдат, которые тут же соскочили с мотоциклов, залегли и открыли огонь. Стрельба продолжалась минут десять. Когда немцы убедились, что в лощине опасность им не угрожает, они цепочками, с автоматами наготове, направились к хатам. Это были рослые, дебелые парни, одетые в зеленоватые мундиры. На головах легкие шапочки-пилотки, на ногах тяжелые, грубой кожи ботинки. Погода стояла теплая, слегка парило, и солдаты расстегнули воротники, позакатывали рукава. Издали, когда не стреляли, они напоминали косарей.
Тем временем отряд мотоциклистов с треском и громом влетел в село, пронесся пыльной улицей к площади и, никого не встретив, понесся назад. Через несколько минут машина и сопровождавшие ее мотоциклисты остановились у сельского Совета. Из машины вылезли двое немецкий офицер и человек в штатском. Офицер кивнул солдатам, и те бросились в помещение. Вскоре один из них вышел и развел руками: дескать, никого нет.
В сельсовете действительно было пусто. Чья-то рука еще заранее аккуратно выбрала из ящиков все бумаги, оставив только пустые столы и шкафы. Над сельсоветом не развевалось и полотнище алого флага, видимо, его тоже сняла чья-то заботливая рука. Офицер и тот, в штатском, сами осмотрели все комнаты дома и вышли. Обоих явно что-то раздражало. Офицер нетерпеливо начал прохаживаться перед крыльцом, часто посматривая на часы. Похоже было на то, что ему обещали встречу, но никто не явился, и он теперь должен ждать здесь, на чужом пустыре, в безлюдье. Ждать неизвестно сколько и чего, разве что пули из-за угла. В окружающую тишину офицер не верил. Личный, правда пока еще не богатый, опыт подсказывал ему: на оккупированных землях мирной тишины быть не может. Рано или поздно она взорвется. Его задача предупредить этот взрыв. Любыми способами, любой ценой! В инструкциях говорилось, что достигнуть этого можно только при условии ликвидации первопричины, возбудителя в массах волнений, ведущих к взрыву. Стало быть при ликвидации людей, формирующих мысли масс, ведущих их за собой. В этой дикой и удивительной стране ничего нельзя понять. Нигде не оказывали им такого сопротивления, не давали такого упорного боя, как на границе по Бугу
А сейчас Разве эта тишина, это молчание не война?
Обер-лейтенант Отто Краузе так звали офицера нервно сорвал кожаную перчатку, хлопнул ею по ладони. «Черт возьми! Сколько можно ждать? Эта свинья, посмотрел на штатского, наверное, думает, что я, чистокровный ариец, буду торчать здесь до ночи. Прошло полчаса, а площадь пуста ни души».
Что все это может означать? наконец не выдержал Краузе, обращаясь с вопросом к штатскому.
Тот пожал плечами. Он был не меньше удивлен и обозлен.
Я предлагаю начал было он, но немец прервал его:
Вы их всех знаете?
Штатский утвердительно кивнул, достал из внутреннего кармана бумагу, подал офицеру.
Краузе внимательно просмотрел список, аккуратно, не торопясь сложил его и спрятал в планшет.
Хорошо. Вы поведете, сказал после некоторого раздумья и, подозвав унтера, распорядился: Будете старшим. Я останусь здесь.
Глуша снова зарокотала чужими мотоциклами, запылила улицами
Не успел Андрон спрятаться на огороде, как оккупанты уже были во дворе. Его сразу же заметили и пальнули из автоматов поверх головы.
Hände hoch!
Жилюк, не понимая их окрика, все же поднял над головой свои тяжелые, большие, рабочие руки. Солдаты еще что-то приказывали, но он их не понимал. Тогда кто-то из солдат ткнул его прикладом автомата в спину. Андрон упал, но его тут же подхватили и повели к хате.
А-а, выродок старый! обрадовался, увидев его, штатский.
Жилюк поднял голову: очень уж знакомым показался ему этот голос. Точно, это он, бывший управляющий имением графа Чарнецкого, Тадеуш Карбовский. Не прикончили тогда гадюку, она теперь и выползла из норы. Андрон отвел взгляд.
Что, не рад встрече? подошел ближе Карбовский. Отпустите его, сказал по-немецки солдатам, которые все еще держали старика под руки. Или, может, не узнаёшь?
Узнал как не узнать? снова взглянул на него Андрон.
Почему же потупился? Почему гостей не встречаешь? тараторил Карбовский.
Старик молчал. Опустил голову и думал свою тяжкую думу.
Жалеешь, что паном мало побыл? продолжал Карбовский.
Какой же из меня пан, хмуро ответил Жилюк. Лучше о своей панской судьбе подумайте.
Поболтай!
Спрашиваете я и говорю.
Ты у меня еще поговоришь Где Степан?
Он мне не исповедуется.
Спрашиваю: где? Карбовский коршуном подлетел и двинул Жилюка кулаком в подбородок.
Андрон покачнулся, но тут же оправился от удара и, стиснув свои каменные кулаки, ринулся на бывшего управляющего.
Вяжите его! завизжал тот.
Жилюка отволокли к хлеву, скрутили даже в суставах хрустнуло руки, связали чем-то жестким, что сразу врезалось в тело.
Пан Тодось! неистово закричала выбежавшая из хаты Текля. И за что вы на нас такую кару напускаете? Да разве мы Господи! Она металась между солдатами и Карбовским, падала ему в ноги, готова была целовать его запыленные дорожной пылью ботинки.
А Карбовский свирепел. По его приказу солдаты выволокли из хаты Софью. Она стояла перед управляющим, стройная и напряженная, как тополь в бурю, и от этого казалась еще более прекрасной и недоступной; двумя руками прижимала к груди ребенка. Михалёк плакал, держался ручонками за шею матери и пугливо поглядывал на солдат.
Кого я вижу! оскалился Карбовский. Как вы себя чувствуете, пани? Он подошел к ней почти вплотную, Софья даже ощутила отвратительный запах его пота и слегка подалась назад. Какая радость!
Молодая мать с дитем на руках смотрела на пришельцев полными страха глазами. Какой же он гнусный, этот Карбовский! Он подурнел, как-то высох и сморщился. Только глаза пылают еще большей ненавистью и злобой.
Чего вы от нас хотите? вымолвила наконец Софья.
Где муж?
Пошел куда-то, а куда не знаю.
Не знаешь? зашипел Карбовский. Свинья!
Как вам не стыдно? с трудом сдерживая себя, чтобы не сказать чего-то, проговорила Софья.
Гадина! Хорошо, что мы встретились. Я теперь всем вам отомщу, всем, проклятым, за все!.. За все! Он схватил Софью за косу. Патриотка! скривил ироническую усмешку. Против своего народа, отчизны?! Где этот болван, этот коммунист? Где?! рванул, заламывая Софье голову.
Пан управляющий! Золотой, дорогой пан! подбитой чайкой носилась Текля. За что ж вы нас? За что ее? Ребенок же Смилуйтесь!
Не просите их, мама, пересиливая боль, сказала Софья. Они разве люди? Они пришли убивать. Слышишь, ты, чужак? бросила она прямо в лицо Карбовскому. Ты сдохнешь, а мы, народ, будем свободными Под забором сдохнешь, в бурьяне, проклятая фашистская собака!
Женское проклятье ошеломило Карбовского. Он всего ожидал мольбы, просьб, молчаливой покорности, и вдруг
Позади прогремела автоматная очередь. Карбовский вздрогнул и в страхе оглянулся: один из солдат стрелял куда-то поверх новой хаты. Управляющий посмотрел туда и понял: на самой верхушке, на стыке стропил, на ивовой тонкой ветке трепетала маленькая красная лента. Пули ее не зацепили, сбили только несколько зеленых листьев они еще кружились в воздухе, падая, а красный кусочек ленты, словно язычок какого-то дивного пламени, трепетал на ветерке.
Высокий, белокурый солдат, все время прохаживавшийся, как приказал ему унтер, по двору, тоже поднял автомат, прицелился и короткой очередью срезал веточку. Она слегка вздрогнула, качнулась и полетела вниз.
Солдаты засмеялись.
Карбовский тем временем полностью овладел собой, подошел к офицеру и что-то ему сказал.
Гут, гут, закивал тот и крикнул солдатам: Ахтунг! Иллюминацион!
Солдаты оживились. Видимо, они давно ждали этой команды, потому что сразу бросились сгребать разбросанные вокруг новой хаты стружки и щепки, хворост, солому. И, когда один из них, присев, чиркнул зажигалкой, Текля, со страхом наблюдавшая за всем этим, не выдержала: с криком и воплем, в которых слышались одновременно проклятье и отчаяние, просьба и требование, метнулась к поджигателю и упала на огонь, который уже побежал было по соломе.
Не дам! Не жги!
Вег! Прочь! Солдат с силой толкнул Жилючиху ногой.
Теклю оттянули. Вдруг она заметила, что угол, которым старая хата упиралась в вишневый садик, тоже запылал пламенем.
Лю-уди! завопила Текля. Спасайте нас! Андрон! Софья!..
Она хотела бежать к старой хате, но в ужасе остановилась: взметнулось огромное пламя и охватило новую.
Текля остолбенела. Она стояла между этими двумя огнями, таращила глаза на пламя, которое разрасталось все больше и больше над замшелой крышей старой хаты, шипя лизало новый, смолистый сруб
Вдруг Текля встрепенулась, подняла руки к небу и весело расхохоталась. Она смеялась изо всех сил, корчилась, задыхалась, а потом сорвала с головы платок редкие космы пепельных ее волос упали на плечи и, подбоченясь, пустилась в пляс.
И-и-их! И тут же упала, как пьяная.
Мама! подбежала к ней Софья.
Текля поглядела на нее мутным, ледяным взглядом, а потом начала хохотать с новой силой.
Захмелела я, дочка Ох и захмелела!
Потом вскочила, торопко подбежала к Карбовскому.
Станцуем, пан! С этими словами она обхватила Карбовского. Эй, музыканты! Где вы там!
Развяжите меня! кричал Андрон. Развяжите!
Он извивался, катался по земле, силясь освободиться от стягивавших его пут, однако никто на него не обращал внимания, все смотрели на Теклю. Жилюк кое-как поднялся на ноги и уже хотел зайти за угол хлева, как вдруг один из солдат подскочил к нему и ударил прикладом автомата по голове. Андрон рухнул на землю.
Тем временем Карбовский с трудом высвободился из цепких Теклиных объятий, толкнул, свалил ее на землю и начал бить ногами.
Ах ты ж быдло! приговаривал он. Ворот его рубахи был разорван: видно, Жилючиха настойчиво приглашала его к танцу. Наконец, отдышавшись, опьяневший от злобы, он вытер вспотевшее лицо.
Подворье клокотало пламенем, словно на огненных крыльях улетало вместе с огромными снопами искр, которые терялись в небе и черной порошей оседали на огороды, на траву. От жары листья на деревьях скручивались, увядали, темнели.
Горели обе хаты старая, где родилось, росло и умерло не одно поколение Жилюков, и новая, не обжитая еще, ожидавшая тихих человеческих слов, детского смеха, гостей, свадебных песен
В огонь ее, суку! рявкнул Карбовский и первый бросился к Текле, схватил за волосы и, пряча лицо от жара, толкнул ее в бушующее пламя.
Нечеловеческий вопль, от которого все вокруг занемело, вырвался из Теклиных уст. Софья, дрожа всем телом, прижала к груди ребенка, заслонила его от ужасного зрелища, а сама с широко раскрытыми глазами шептала слова полузабытой молитвы. На какой-то миг в ее отуманенной памяти всплыл день, вернее, час, когда она не невестой, а законной женой Степана переступила порог старой Жилюковой хаты. Текля не знала, где посадить ее, свою желанную, казалось, у самого господа бога вымоленную невестку
Кровля хаты рухнула, и вопль оборвался. Карбовский бросил свирепый взгляд на Софью и исступленно крикнул:
И ты, пся крев, туда же хочешь?
Он хотел схватить Софью и так же, как Теклю, швырнуть в пламя, но солдаты отстранили ее к хлеву, давая этим Карбовскому понять, что вершители судеб здесь они, что все это только начало, начало задуманного ими кровавого спектакля.
Софья не плакала, не рыдала. Ее глаза пылали ненавистью, от которой она вся дрожала. Она сильнее прижимала к груди сына. Михалёк, припав головкой к ее плечам, время от времени всхлипывал, вздрагивал.