Это ты, Андрей? спросил хлопца задыхающийся голос. Из тумана, сам посеревший за ночь, выступил дед Миллион. Что там слышно, в селе?
Вроде ничего. А тут?
Гуляли всю ночь, кивнул он на барский дом. А теперь, видишь, спят. Старик перекинул карабин, торчавший у него из-за спины, на другое плечо. Собак раздразнили, едва не перегрызлись, до сих пор ворчат. Ты вот что, сказал он немного погодя, приказывали собак не кормить с утра. На охоту пойдут, что ли.
Лучистое солнце вставало из-за леса, освещало землю. Земля улыбалась чистыми плесами озер и речек, шептала густыми зарослями камыша, молодым, пахучим листом. Андрей смотрел на это обычное и в то же время какое-то неожиданное пробуждение, и сердце его расцветало радостью. Стоял очарованный красотой своего зеленого края. «Где-то там, измерял глазами простор, лежит край рабочих и крестьян. Будто совсем недалеко. На челне можно туда добраться Припятью, через Полесье. А там Днепром в самый Киев. Вот бы попробовать!» И он с завистью поглядел на речку, еще затуманенную, сонную. Вот эта самая студеная водица подумать только: из их Глуши! будет завтра, а может быть, даже сегодня в Днепре, на той Великой Украине Он никогда не видел ее. Не видел, как утром дети толпою спешат в школу там все, все учатся! Как ездят в город, в театры И кино будто бы у них в каждом селе! Хоть бы разок одним глазком взглянуть на это диво. Говорят прямо на стене люди и ходят, и бегают, и разговаривают обычным языком Вот чудеса!
А он Кое-как побегал четыре зимы и хватит, сказал отец Год за скотом ходил. Еще одно лето батрачил у пана. Теперь здесь почти год.
Ты словно молишься, сказал, ковыляя мимо, графский повар. Каждое утро выстаиваешь.
Солнце
Ну и что?
Но оно восходит.
Ну и пусть себе восходит.
Нет! Нет, нельзя быть к этому равнодушным. Солнце несет с собою жизнь. Когда-то с ним придет настоящий праздник. И скоро уже. Он слышал об этом от верных людей, даже сам читал Андрей спохватился: не сказал ли чего? Не услыхал ли кто его мысли? Но нет. Дед Миллион вон уже где, и повар пошел своей дорогой. Обернувшись, крикнул:
Кости там собери!
Андрей снял одежду, повесил на гвоздь. Собаки, зачуяв его, заворчали. «Потерпите, леший вас не возьмет» Захватив плетенку, пошел в кухню. «Не разорвет их столько жрать», думал он, подбирая жирные кости. А это что такое? Андрей не верил своим глазам: между костями лежал добрый кусок свежего мяса. «Что за холера? Нарочно подкинули, чтобы проверить меня, или как?» Он выпрямился, оглянулся, на пороге стояла и улыбалась ему Марийка.
Бери, Андрейка, не бойся, подойдя, прошептала она. Это я положила.
Марийка на голову ниже. Потому, когда смотрела на него чуть снизу и как-то взволнованно, большие, красивые глаза ее становились еще больше.
Зачем? не отрываясь от ее глаз, спросил Андрей.
Возьмешь домой.
Чего она хочет? Чтобы потом обоих прогнали? Нет, ему эти пятнадцать злотых, которые получает ежемесячно, дороже куска мяса. Хоть и самого лучшего Он не вор, чужого ему не надо. Вот заработанное, кровное отдай!
Никто не увидит, горячо дышала ему в лицо Марийка. Бери, у них хватит Она быстро положила мясо в корзинку, прикрыла костями.
Андрей хотел было вынуть, но вошел повар.
Ну, неси уж, неси. Нечего тут, забормотал он. Да не мешкай: воды-то нет. Видя, что хлопец сам не поднимет, бросил Марийке: Помогла бы!
Та словно только этого и ждала. Мигнула Андрею, легко ухватилась за ручку корзинки на кухне словно и не было.
«Куда же его теперь девать? раздумывал Андрей, нося воду. Может, и правда взять? Яринка вон как ослабела, хоть немножко окрепнет».
Он так и не решил, что делать с этим мясом. Наносил на кухню воды, нарубил дров и принялся наводить порядок на псарне. Собаки были раздражены, рвались с привязи, рычали, аж пеной брызгали Некоторые впивались зубами в метлу, которой Андрей подметал, готовы были разодрать ее. «Может, мясо почуяли», подумал Андрей и выставил плетенку за дверь.
Солнце досушивало покрытые за ночь росой соломенные стрехи, когда в покоях графа Чарнецкого зашевелились. Первой это услыхала чуткая к панским капризам прислуга и бросилась в комнаты, откуда уже неслись призывные голоса или звон колокольчиков. Длинные, слегка затененные коридоры наполнялись спешными шагами, запахами свежего кофе, жареного, свежих яблок.
О, уже забегали Бесово гнездо уже проснулось, пробормотал дед Миллион. Ты с ними не очень, обернувшись, кинул он Андрею, подметавшему у дверей. Ишь как расходились.
Словно ошалели сегодня.
Да. Панам шутки, а мужику слезы. И Миллион потопал дальше ему полагалось сейчас несколько часов отдыха.
Во дворе появились господа. Заспанные, с обрюзгшими лицами, панычи вяло потягивались, зевали, разминались. У каждого за плечом небрежно болталось ружье. Услыхав людей, еще сильнее забеспокоились собаки.
О, псы нынче лихие!
Не терплю дохлых!
Двое уже выпивших господ подошли к псарне.
Мне Слышь ты, лайдак?! Мне самого быстрого! Злотый получишь. Стройный, вышколенный, но еле державшийся на ногах офицер повертел перед глазами Андрея злотым. Вот!
А пан Юзек хорошо стреляет? спросил офицера его напарник.
О! Юзек сорвал с плеча ружье и стал шарить глазами, куда бы прицелиться. Вдруг взгляд его остановился на старой, засыхающей липе, которая чернела в конце графского сада большим аистиным гнездом. О! загорелся паныч: в гнезде стоял, откидывая назад голову, аист.
К псарне подошли еще несколько гостей.
Пан Юзек уже охотится? обрадовались они затее офицера.
А ну, прицельтесь.
Да где там?
Паныч обернулся, блеснул вдруг ставшими злыми глазами и, ничего не сказав, поднял ружье. Андрей, который до сих пор молча наблюдал, не удержался.
Не стреляйте, бросился он к офицеру, аиста грех убивать!
Вокруг захохотали. Юзек на миг оторвался от приклада, толкнул мальчика ногой.
Прочь, пся крев!
Загремел выстрел. Аист вздрогнул, затрепетал крыльями и, бессильно распустив их, упал наземь. Паныч, закинув на плечо ружье, подступил к Андрейке:
Со мною, хлоп, шутки плохи!
Андрей молчал. Он так любил смотреть на аистов. Любил смотреть, как они парой плавают в голубом весеннем просторе или хлопотливо бродят по лугам
Во двор в сопровождении целой свиты вышел сам граф. Небольшой, сухонький, с бородкой клинышком, в высоких, охотничьих сапогах, с патронташем, в конфедератке.
К графу сразу подбежали ловчие. Он что-то небрежно сказал им, и те бросились на псарню. Вскоре подворье наполнилось лаем, ворчанием и хрипом голодных собак, рвущихся из рук. Юзек, чтобы еще больше раздразнить огромного пса, которого держал на поводке, то подпускал его к корзинке с костями, то с силой тянул назад. Пес покрылся пеной. «Оттащу корзину и закрою дверь», решил Андрей. Но едва он нагнулся, как собака, обежав вокруг офицера так, что тот покачнулся, вырвалась и вмиг очутилась на парнишке.
Андрей упал на корзину, почувствовал, как что-то обожгло ему плечо.
Вот холера ясная! жаловался Андрон. Имеешь хлопца так отдай его пану. А там если не загоняют, так собаками затравят. Мой вот пятнадцать злотых получал! А теперь? Пока-то очухается. Потому что раны эти по всей спине Хорошие бы харчи хлопцу.
А вы к графу, пускай платит, советовали ему.
Э! Панской лаской сыт не будешь.
А управляющий Карбовский? Ведь это его дело.
Его дело, пока ты здоров. А если ослабел, он тебя и знать не захочет. Пиявки! Жиреют на нашей крови, еще и издеваются. Но придет и на них погибель!
Пока пану смелется, так нам скрутится.
Это у какого мельника.
А что мельник?
Да-как скрутить, говорю. В Смолярах вон скрутили, так и дух из пана вышибли. Так бы и нам.
Гуралева хата маленькая, низкая, голоса в ней как в бочке.
Не рано. На полу вповалку спят дети, слушали-слушали и уснули. Мигает каганчик ради людей зажгли. Для себя кто бы керосин тратил! Цедится слабенький свет. Фигуры серые, призрачные. Разбрелись по углам, попыхивая дымом. Вон Андрон неспокойный, вертлявый: «Холера ясная! Сидим, как кроты» Почти на полу, на низкой скамеечке Судник (у Судника грыжа, ель когда-то украдкой тащил, надорвался, он садится всегда очень низко, подпирает коленями живот); у края стола Проц, твердый, крепкий, говорит и кулачищем словно гвозди вбивает: «Город бастует, а мы что, штрейкбрехеры какие-нибудь?» Из города недавно, с заработков А там еще люди, еще. Посреди хаты сам Гураль, высокий, чуть не достает головой потолок. Бросает, слова твердо, медленно.
Ты, Адам, обращается он к Суднику, не плети бог знает чего.
А что? защищается тот. Разве я не прав? Добастовались один в тюрьме, другого чахотка сушит, доборолись, матери его
По-твоему, сложить руки и сидеть, с голоду пухнуть? загорелся Проц.
Партия распущена. Чего нам кулаками махать?
Вон как!
Не нами же это выдумано! Есть поумнее головы.
А своя зачем? Вшей плодить?
В хате засмеялись.
Вошла Ганна Гуралева была во дворе, прислушивалась.
Потише бы! На улице слышно. Потом сказала мужу: Кажется, идут.
Уже идут зашелестело по хате.
Гураль вышел, за ним выскользнула и Ганна.
Молчание залегло по углам, настороженное, выжидающее.
Издалека?
Кто его знает.
Под окнами шаги. Топот в сенях Первым вошел Устим.
Погасите свет.
Кто-то подул на каганец. Темнота сгустилась, и в хату вошли двое. Он и она. Ее узнали сразу, по тому, как поздоровалась.
Все пришли?
Девушка откинула косы, прошла дальше. И другой, неизвестный, которого ждали, шагнул за ней в глубину хаты.
Товарищи! тихим голосом сказала девушка. Я не могу назвать вам человека, который пришел к нам. Вы сами понимаете Она что-то шепнула своему спутнику и села на скамью рядом с Устимом.
Гость не садился. Оперся на угол стола и какое-то мгновение оглядывал призрачные фигуры, притихшие в ожидании. Потом сказал:
Я прибыл от рабочих Копани. Городские пролетарии приветствуют вас и призывают сплотиться в единый фронт Голос хриплый, сдавленный. Профашистские правители Польши превращают наш край в плацдарм для подготовки войны с Советской страной. Оратор волновался. Он резко наклонился вперед, голос стал тверже. Зверские расправы, которые чинит дефензива над лучшими сынами и дочерьми народа, не должны нас пугать, а, наоборот, сплотить на массовые выступления против режима санации КПЗУ распущена. Но пусть не радуются этому наши враги, мы и впредь останемся членами партии. Пролетариат не сложит оружия, пока не добьется своих прав.
Он умолк, и в хате некоторое время стояла тишина. На полу сонно бормотали дети, скребся кот в сенные двери, мяукал протяжно и жалобно, а за окнами, за глухими рублеными стенами лежал мир большой и таинственный. Кто-то в нем умирал, кто-то рождался, кто-то плакал, а кто-то смеялся. Там, в этом мире, подстерегала смерть. Она ходила по дорогам немилосердная, готовая невзначай кинуться на человека. С тех пор, как помнят себя, смерть неотступно ходит за ними: в войну, которая лишь недавно выбралась из их болот и снова как будто к ним ползет; в тюрьмах, щедро набитых ими; на заработках. Смерть ежедневно глядит на них дулом осаднического или жолнерского карабина, подстерегает чахоточным кашлем или звоном кандалов
И вот сейчас они должны сказать смерти хватит! Попировала и хватит. Должны вырвать ее ядовитое жало. Может, кого и зацепит она, кончаясь, но это будут последние жертвы.
Вот вы говорите: не платите подати, раздался голос Адама в темноте. Хорошо, сегодня мы не заплатим. Так завтра же экзекутор заберет последнюю дерюжку. А? Силой возьмет!
Против силы должна стоять сила.
Что же, бунтовать?
А почему бы и нет? Экзекутор взял у вас утром, а вы возьмите у него вечером.
Эге, пробовали.
Когда пробовали, тогда и выходило, бросил Андрон. А если один цоб, а другой цобе, то черта лысого устоишь!
Время такое.
Какое? вспыхнул Проц. Да ныне самое время проучить этих бандюг: сенокос начинается, а там впереди и жатва.
Так что? Косить не пойдешь?
И не пойду!
Найдутся другие.
Не дождутся!
Не пустить и весь разговор, добавил Жилюк.
Пока не даст по три злотых, ни одна душа не выйдет. Пусть гниет на корню.
Если бы так! вздохнули в хате.
К тому идет, чтобы объединить наши силы, вставила учительница. Всех самых бедных, самых угнетенных. На каждом фольварке есть коммунистическая группа, в каждом селе подполье. Надо только теснее сплотиться, единым фронтом выступить против эксплуатации.
Бить их надо, вел свое Андрон. А то мы все молитвами отделываемся.
Какими молитвами?
В других уездах повстанцы гуляют, треплют панов и осадников. А мы всякие писания читаем, торгуемся с графом, чтобы хоть злотый прибавил.
Хватит, Андрон! разогнулся Судник. Так тебе пан и дастся! Как же! Готовь петлю Да у него видал какая свита? Одних офицеров как собак. Только зашевелись
Э, болтаешь! вскочил Жилюк. Что ж, По-твоему, милости от них ждать? Нет, с волками жить по-волчьи выть. Жаль, нет Степана.
И Степан вас не поддержал бы, дядько Андрон.
Это почему же? наклонился тот к учительнице.
Условий для активной борьбы еще нет, товарищи, ответил за нее приезжий. Кто будет кормить нас, наши семьи, если мы пойдем в леса, в подполье?
В самом деле кто? Вопрос был настолько неожиданным, насколько и простым. И они, слишком уж часто слышавшие его в тоскливой своей повседневности, сразу будто бы и не придали ему значения, словно он не их касался. Сидели, прислушивались друг к другу, думали тяжелую думу.
Кто? Кто накормит этих детей, стариков этих немощных? Чья рука засеет скупые клочки сереющих между болотами и пущами супесков, если они пойдут в отряды?
Мы и сейчас не сыты, хоть и дома сидим.
Конечно, это так, но дома наелся не наелся, а заморил червяка. Пустого борща похлебаешь и то будто легче. А там, в лесу? На щавеле не проживешь. Да и то сказать: пока ты дома, пока все вместе, не всякая собака и укусит. Тот же солтыс или экзекутор. А оставь их, женщин, с детьми одних все до нитки позабирают.
Э! Хоть верть-круть, хоть круть-верть.
В том-то и дело.
Однако поговорка эта не для нас, снова сказал товарищ из Копани. Панам скоро деваться будет некуда, а наша дорога ясная: из пущ да болот выходить в широкий мир. Недалек день, когда наши пути сойдутся с путями наших родных братьев, с Великой Украиной.
Люди зашевелились.
Ну как, товарищи? спросила учительница, встав посреди хаты. Каким будет наш ответ рабочим?
Единогласным.
То есть мы за них, они за нас, добавил Гураль.
Известно.
Пусть только весточку подадут
Молчал один Судник. Зато когда расходились, тихонько бросил:
Одна мать родила, на одном суку висеть будем.
Кроме Жилюка, кажется, его никто не услыхал. Андрону же было не до Судника. Его самого разбирала досада. «Нянчатся с этими панами, холера ясная»
Слухи слухами, а перед ивановым днем приехали в Великую Глушу набирать людей в каменоломню. Вербовщик засел в помещении гмины, и все эти дни около него вертелся народ: как-никак работа, да еще под боком. И платить обещают как будто ничего.
Андрон даже повеселел, как услышал новость. Ага, припекло-таки панам с этой дорогой, сами просят! Теперь-то мы им загнем! Запросим так, что ого! Пусть знают наших. Это не жатва, не сенокос, где женщинами можно обойтись. Для камня сила нужна. Да и смекалка Кого-кого, его-то возьмут, без него там не обойдутся. Потому что кто так, как Андрон Жилюк, мог подорвать породу, когда еще раньше работал в каменоломне? Ну, скажите: кто? Молчите. То-то! А он, бывало, как начинит, как ахнет, все Полесье вздрогнет. Взрывы у него громом гремели, не то что у других, пшикнет и все. Нет, Андрон еще покажет, на что он пригоден! Увидите!
Но прошел день, прошел другой, а за ним никто не приходил. Никто даже не намекнул Андрону, чтобы явился в гмину, будто его совсем и не было в Глуше. «Что за холера? сокрушался он. Может, магарыча ждут? Так откуда я его возьму?»
Третьего дня, управившись с делами, Андрон бросил Текле:
Ну я пойду.
Куда?
Раскудакалась! Куда да куда! Разве не знаешь вербовщик в гмине.
А он звал?
Жди. На тот свет скорее позовут.
Сорочку сменил бы.
«И штаны не мешало бы. Из первой получки нужно будет купить», подумал Андрон. Напялил на плечи крашенную ольхой полотняную сорочку, которая топорщилась, как железо, отряхнул полову со штанов и пошел.
«Сначала зайду в лавку, соображал по дороге, чтобы не думали, что прямо к ним поплелся возьмите, мол, очень вас прошу Они, наверно, только того и ждут, чтобы по-своему чтоб свою плату дать» Нет, он их еще поводит за нос, холера бы их взяла.