Не пришли сюда только Анна и Судник. Анну Устим не смог уговорить оставить хозяйство и идти в отряд. Она наотрез отказалась: немцы, мол, теперь не скоро в село придут, а куда с детьми тащиться? Судник же сослался на грыжу
Большая керосиновая лампа стояла посредине стола. Света ее едва хватало, чтобы рассеять темноту в центре зала, а в углах прочно залегла негустая темень. В комнату часто заходили люди, дверь то открывалась, то закрывалась, и лампа каждый раз помаргивала.
Андрон сидел на старом, потертом диване. Рядом, прикрытый одеялом, спал Михалёк, а в ногах у малого дремала Яринка. Девушка то и дело вздрагивала, тревожно вздыхала, иногда всхлипывала. Здоровой рукой Жилюк слегка поглаживал внука и до боли в глазах смотрел на огонь в лампе. Слабенький, тусклый, он разгорался в его воображении бешеным пламенем, буйствовал пожаром тем, что испепелил его кровное добро, погубил его жену. Чувство неуемной ненависти, мести овладело им. О, теперь ему очень хочется жить!.. Жить, мстить и дождаться того светлого дня, когда душегубы будут истреблены, а люди снова возьмутся за плуг.
Подошла Софья. Утомленно опустилась на стул напротив Андрона.
О Степане не слыхать? с трудом проговорил Андрон.
Нет!
Андрейка где?
В дозор пошел, их к дороге послали
Нервный, быстрый в движениях, вошел Гураль.
Хомин здесь? спросил он с порога.
От стола отделилась фигура. Они наскоро о чем-то посоветовались, Хомин вышел, а Устим снял с плеча и положил на стол автомат. Попросил ближе пододвинуть лампу. Двери снова раскрылись, и в сопровождении Хомина вошли четверо незнакомых. Это были красноармейцы. Один прихрамывал, у другого белела забинтованная голова.
Садитесь, товарищи, пригласил Гураль.
Красноармейцы тихо обронили «здравствуйте», положили у стены вещевые мешки, поставили около них винтовки. Они были молодые, видно, недавнего призыва.
К нам пополнение, обратился Устим к присутствующим. Примем?
А почему же, места хватит.
Откуда? сразу же послышались любопытные голоса.
Знакомиться будем потом, предостерег Гураль. Они отстали от своих. Раненые, добавил зачем-то. Устим снял фуражку, пригладил влажные волосы. Внимание, товарищи!.. Так он начинал заседание исполкома, так обращался к людям на собраниях. Враг нагло напал на нашу землю, нарушил наш мирный труд. Части Красной Армии отступают. Мы остаемся. Нам будет трудно, но нам к трудностям не привыкать. Отныне мы партизаны, мстители. А партизанский закон один бить врага! Бить везде и всегда, чем попало и как придется Прошу всех встать, предложил Гураль и, когда все поднялись, продолжал: Перед лицом смертельной опасности, нависшей над нашей Родиной, перед лицом своих родных и близких, товарищей, друзей поклянемся
Клянемся! единодушно, глухо повторил зал.
быть честным, самоотверженным в борьбе и беспощадным к врагам
беспощадным к врагам!
Кровь за кровь!
Смерть за смерть!
Какое-то мгновенье стояли в молчании, мысленно повторяя клятву: «Кровь за кровь! Смерть за смерть!..» Сколько раз в своей жизни приходилось им сталкиваться со смертью. Сколько смертей, крови и слез видел их обездоленный край! Кажется, в самом пекле не встретишь столько, кажется, могла бы уже обессилеть душа и пропасть надежда. Но в сердцах этих людей ни страха, ни усталости, ни колебаний. Они пылали презрением и злобой к врагу, жаждой мести и победы.
Пуща бушует в бурю!
IV
Новенькая, видно недавно снятая с железнодорожной платформы, полуторка, обгоняя подводы, возки с небогатым домашним скарбом, пробилась к северо-восточной окраине города и помчалась большаком. В кузове грузовика на прикрытых брезентом ящиках, сундуках и каких-то мешках полулежали несколько вооруженных мужчин, а рядом с шофером, придерживаясь за сиденье и подскакивая на ухабах, сидел Степан Жилюк. Дорога была изрыта воронками авиабомб, но шофер не сбавлял скорости. Ему махали руками, чтоб остановился, подвез, вслед машине посылали проклятия, но сидевшие в ней словно ничего этого не замечали. Однако так только могло показаться. На самом же деле и шофер и его сосед с болью в сердце обгоняли толпы сгорбленных под тяжелыми узлами беженцев, шедших и шедших по обочинам дороги; они бы рады были оказать услугу, помочь, если бы не груз, который они везли, не строжайший приказ доставить быстро и в полной тайне. В кузове автомашины были документы особой важности, партийный архив. Эти документы надо было доставить в Новоград-Волынск, куда временно перебазировались областные организации. Ответственного за доставку, Степана Жилюка предупредили в райкоме партии: как можно быстрее вырваться из опасной зоны! В сознании Степана все еще звучал голос секретаря райкома: «Это особо ответственное поручение, товарищ Жилюк. Дело государственной важности. Вас ждут в Новоград-Волынске. В случае опасности, в самом крайнем случае, товарищ Жилюк, все сжечь. Вы меня поняли? В самом крайнем случае!..»
Машина мчалась по полям и перелескам, минуя придавленные тревогой села. Поникшим и грустным хлебам снились косари, местами обозначалась золотистая зрелость пшениц, серо-голубым маревом колыхались льняные массивы. Степан смотрел на эти поля, и сердце его наполнялось горячей, жгучей болью. Такое добро, такое богатство! Первый коллективный урожай. На диво щедрый. И кому же? Кому достанутся их труды, плод дневной и ночной работы, тяжелых усилий и стараний всех людей, их горячего пота, их жизни? Чьи руки отберут у них этот каравай? Неужели те, протянувшиеся из-за Рейна или Одера?.. Нет! Никогда этому не быть! Пусть лучше все это погибнет в огне и дымом пойдет, нежели попадет в эти обагренные невинной кровью наших людей руки. Он видел эти руки, он чувствовал их на своем горле и здесь, на родной земле, и там, в далекой Испании. Руки убийц, насильников и грабителей не должны прикоснуться к освященному трудом хлебу. Нет, скорее все предадим огню
До города оставалось километров тридцать, когда они догнали шедшую по дороге колонну военных. В ней было много раненых. Поддерживая друг друга, они шли за несколькими устланными соломой возами, на которых лежали тяжелораненые. Шофер сбавил скорость и посигналил. Несколько солдат, замыкавших эту процессию, оглянулись и чуть посторонились, остальные и не думали освобождать проезжую часть, словно сигналы шофера их не касались. Пришлось посигналить еще раз, настойчивее. Откуда-то от передней подводы послышалась команда: «Принять влево!» и бойцы посторонились. Машина прошла вперед. Она уже поравнялась с головой колонны, и шофер переключил скорость, как вдруг перед нею на дороге выросла коренастая фигура с автоматом в руках. Командир Степан различил в петлицах расстегнутого воротничка его разорванной гимнастерки несколько кубиков, грудь и шея которого были опутаны бинтами, стоял твердо и решительно, слегка расставив ноги.
Останови! сказал Жилюк шоферу.
Полуторка остановилась. Степан вышел из кабины.
Куда торопитесь? хрипло спросил запыленный, с красными от бессонницы глазами командир, так и не сходя с места.
Едем по заданию, спокойно ответил Жилюк.
Спрашиваю: куда? голос командира прозвучал тверже. Колонна остановилась, и машину начали окружать раненые.
Дорога одна. Прошу не задерживать.
Успеешь. Что в машине?
Жилюк попросил командира отойти в сторону.
Говори здесь. У меня от них секретов нет. Довольно! Досекретились! Теперь вот боком эти секреты вылазят. Говори, что хотел.
Степана задело за живое.
Командир Красной Армии, а ведете себя как лихой человек на большой дороге. Не только вам больно. И не только свежие раны болят. Он сказал и почувствовал, как сильно забилось его сердце. Не надо так, товарищ добавил сдержаннее. У нас одно общее дело. Но сейчас, к большому сожалению, не могу помочь. Поверьте. Важное задание и очень срочное.
Командир нахмурился и, не говоря Жилюку ни слова, крикнул:
Ярыгин! Садись в кабину! Отвезешь раненых в город и возвратишься назад. Быстро! Он отстранил Степана. Тяжелораненых в кузов! скомандовал. С подвод не снимать!
Сидевшие в кузове грузовика молча приподнялись и взяли карабины на изготовку. Положение обострилось до самых крайних пределов.
Оставьте! крикнул им Жилюк.
К машине начали подводить тяжелораненых. Их поддерживали товарищи.
Хорошо, проговорил Жилюк. О вашем поступке я доложу кому следует.
Ты останешься здесь, пока не вернется машина. Хлопцы! крикнул он. Под арест этого умника!
Никто не торопился выполнять его приказ.
Оружие есть? приставал командир к Степану, чуть ли не упираясь ему в грудь дулом автомата.
Степан уже хотел выхватить у него автомат, как вдруг из-за небольшого леска, который только что миновали, вылетели два штурмовика и полоснули свинцом по дороге. Пули хлестко ударили впереди и где-то сбоку. Самолеты с ревом пронеслись над головами оторопелых людей, взмыли в небо, развернулись и снова пошли в пике на колонну. Солдаты бросились на землю, поползли в кюветы. Брошенные возницами лошади испуганно рванулись с места и, грохоча колесами, понесли по дороге полные проклятий и стонов подводы. У машины никого не оказалось, убежал и Ярыгин, уже было садившийся в кабину, не было видно и командира.
Поехали! окликнул Жилюка шофер.
Жилюк стоял, прижавшись к борту машины, печаль, и гнев, и возмущение жгли ему сердце. Он бы сам, собственными руками, нес этих тяжело раненных бойцов. Он хорошо знал, что такое раненые.
Степан Андронович! уже приказным тоном крикнул шофер. Быстрей!
Хлопнули дверцы кабины, мотор зарычал, и машина рванула вперед.
Вот влипли! ругался шофер, прибавляя газ.
Проехав около километра, они снова увидели истребитель. Он шел прямо на них.
Стоп! крикнул Степан. Ложись в кювет!
Едва успели они припасть к траве, как пули уже взвихрили землю у самого радиатора. «Разрывными бьет», приподняв голову, подумал Степан. Истребитель, просвистев над машиной, пошел вдоль дороги. Как раз там, где были подводы с ранеными, он снова харкнул огнем, и Степан увидел вздыбленных и падавших лошадей, перевернутые, объятые пламенем повозки и мечущихся людей.
Тем временем в небе появился еще один самолет. Снова легли в кювет. Степан наблюдал, как штурмовик плавно развернулся и пошел в пике на их полуторку. Молнией сверкнула короткая очередь. Хрустнуло ветровое стекло, пули гулко ударили по кабине. Из-под кузова поплыли небольшие клубы черного дыма. Жилюк бросился к машине. Первым порывом его было снимать с машины ящики с документами. Он даже крикнул своим, чтобы помогали. Но истребитель снова заходил на цель, и они снова ложились на землю.
О, Степан помнит этих хищников! Не раз приходилось вот так лежать еще там, на полях Испании, в далекой Испании. Они не выпустят жертвы, эти стервятники, им понятен только один язык огонь. Их из винтовки не достать, их бы встретить из крупнокалиберного. Да где его возьмешь?
Под машиной раздался металлический треск, резко запахло бензином, и вся полуторка окуталась черным дымом.
Товарищ Жилюк! Вы не ранены? спрашивал один из охранников, подбегая к Степану. Степан Андронович! Вы живы? Товарищ
Жилюк медленно поднялся. Встали и остальные. Все с удивлением смотрели на него. Степан понимал их. Однако ни их взгляды, ни чувства уже не в состоянии были что-либо изменить. Конечно, он бы успел еще сбросить эти сундуки и ящики на землю, но куда девать их потом? На плечах не понесешь, на дороге даже при охране не оставишь, а на транспорт никакой надежды.
И все же он не выдержал, бросился к горящему кузову. За ним охранники.
Эй, вы там вашу мать чего копаетесь? услышали они резкий голос за своей спиной.
Оглянулись. На обочине, рокоча мотором, стоял мотоциклист.
Слепые вы, что ли? Вон, кивнул он на поля, десант!
Бросив эти слова, мотоциклист помчался к колонне военных, к подводам.
В небе густо вспыхивали белесые облачка парашютов, маленькие фигурки людей, висевшие под ними, медленно опускались на землю. Десантники приземлялись неподалеку, сверху, на лету, кропили землю свинцом. Там, где они приземлялись, разгоралась перестрелка. Видимо, туда подоспели местные отряды истребительных батальонов.
Степан понял, что это и есть тот самый «крайний случай», когда надо уничтожить все документы.
Сжечь! Все в огонь! крикнул он охранникам.
Ударили приклады в начавшие гореть ящики и сундуки, полетели в огонь папки и разбитые в щепы деревянные обломки. Пламя с ревом и остервенением пожирало все, словно старалось помочь Степану.
Когда все сгорело дотла, послышалось какое-то неясное, но грозное гуденье мощных моторов, а вскоре на небольшой возвышенности, по которой вилась дорога, показались танки. «Поторопились сжечь, мысленно упрекнул себя Степан. Ведь упросил бы танкистов, они бы выручили».
Поравнявшись с колонной военных, танки остановились. Жилюк обрадовался, что раненым будет оказана помощь, а фашистским воздушным десантникам теперь крышка. Танки как следует прочешут всю местность. Жилюк даже не мог сразу понять, зачем танки открыли такой бешеный пулеметный огонь, но когда раненые бойцы начали падать, скошенные пулеметными очередями, когда до него донеслись предсмертные крики людей, тогда только он понял весь ужас случившегося
V
После того, первого посещения немцы в селе довольно долго не показывались. Они словно забыли и ту встречу, которую им оказали глушане, и проводы, и исчезнувшего солдата. Кругом, в соседних селах, они чинили разбой жгли, грабили, стреляли и вешали, а Глуша стояла, словно откупилась от душегубов своей первой жертвой и первыми пожарами. Стояла, как завороженная от бед, как забытая, словно дороги к ней позарастали. По утрам, как в далекие мирные дни, над Глушей вились сизоватые дымки, протяжным скрипом перекликались колодезные журавли, позвякивали ведра, глухо стучали о колодезный сруб тяжелые дубовые кадки, а по вечерам на болотах слышалась неистовая музыка лягушек.
Ох, не забыли они нас, не забыли, душегубы! поговаривали глушане, с опаской провожая эшелоны чужих самолетов, что изо дня в день плыли и плыли на восток.
Говорили, прислушиваясь ко всему, что творилось в мире, и исподволь, с оглядкой и размышлениями, возвращались к хозяйствованию. Как бы там ни было, а не пропадать же добру. Рожь какая! А ячмень! Кто ж их растил? Этими вот руками и пахалось, и сеялось. Так зачем же труду пропадать?.. И тянулись крестьянские сердца к хлебам. Жали, косили, как только могли, таскали готовые уже полукопны в свои дворы, обмолачивали, а солому с досадой отвозили назад в поле, там жгли, чтобы не видно было, кто сколько взял. А как же! Они знают цену насущному. Помнят и голод, и экзекуции. Еще не успели отвыкнуть, не забылось, чем оно пахнет, бесхлебье.
Приковылял и Андрон к своему двору. Не хозяйничать, нет, пусть оно теперь все пропадет, пришел просто посмотреть. Живет он теперь там же и Софья с малышом, и Андрей (Яринка в лесу со стадом) в бывшем имении, занимает просторную комнату, в которой, правда, ни койки, ни скамьи, ничего нет. А если подумать, то и зачем теперь это добро? Не сегодня завтра снова налетят эти антихристы, рано или поздно, холера б их побрала, все равно идти в пущу. А туда много не возьмешь. Хорошо хоть коровушек отогнали туда, черта лысого найдут их швабы. Оно, конечно, не помешало бы и одежду кое-какую прихватить, которая потеплее, потому что эта песня, видно, надолго Впрочем, поживем увидим.
Андрон заглянул в хлев единственное строение, оставшееся на его дворе, постоял на пороге, равнодушным взглядом окинул стены. Пусто, ничего нигде нет. Торчали здесь у него под крышей и долото, и буравчик, и заготовленные зубья для грабель, черенок для косы и всякая утварь, все утащили. Кто-то пошнырял здесь. «Хозяйствовать, холера, собирается», плюнул Андрон и притворил дверь. О его ноги потерлась и жалобно замяукала кошка. Старик посмотрел и вздрогнул: на кошке обгорела шерсть. «А, сгинь ты, холера!» и отбросил животное ногой. Кошка отскочила, уже молча села и долго-долго смотрела на Андрона. Он обошел ее, как что-то поганое, заразное, и поплелся на огород. И здесь непорядок: кто-то и здесь побывал кусты картофеля подкопаны, потоптаны огурцы. «Чтоб тебе руки-ноги повыворачивало!» выругался Андрон. Не жаль ему ни картошки, ни огурцов, но зачем же портить, переводить? Доспеет тогда и бери, ешь, хоть тресни.