Чья она?
Знали и молчали. Им было невыносимо горестно смотреть на нее, невыразимо жаль ее нерасцветшей девичьей красы, ее недопетых вечерних песен. Жалость, однако, не разомкнула их уст. Знали: ничто уже не спасет Яринку, что настал ее последний час, откуковали ей кукушки, пропели и соловьи ей последние песни. С болью смотрели на нее, избитую и измученную, и тягостно было сознавать, что не они, старшие, взрослые, которые уже пожили на свете, первыми принимают мученическую смерть, а она, девушка, чья-то суженая, но еще ничья и потому всем им невестка, будущая мать
Яринка стояла пленницей двадцатого столетия и чистотой своей, невинностью бросала укор всему миру, повинному в ее смерти. Не боялась ее, нет, переступила эту черту еще там, в лесу, впервые попала в ее лапищи, понимала только, что умирает, так и не успев ничего сделать.
Мы отпустим ее, если вы сознаетесь, пообещал офицер.
Молчание.
Как твоя фамилия?
Тишина.
Мы повесим ее как партизанку. Так будем поступать с каждым, кто посмеет пренебрегать законами великого фюрера. Офицер хайлькнул, выбросив вперед руку.
Эсэсовцы быстро накинули на Яринку петлю («Пойте, подружки милые»), закрепили на тонкой белой шее, перебросили веревку через перекладину здесь же, на крыльце, подтолкнули девушку.
Прощайте! слабо крикнула Яринка.
Прощай, дитя наше! с плачем откликнулись женщины. Прости
Офицер снова вскинул правую руку, что-то сказал громко, резко, так требовали их уставы, чтобы чувствовалась твердость, воля, непоколебимость, и эсэсовцы, стоявшие все время наготове, бросились в толпу, хватали мужчин, толкали их к стене, одновременно оттесняя женщин и детей.
Земля застонала от боли, небо заплакало от горя
Крыльцо сельсовета уже опустело, только сиротливо и скорбно качалось на нем тело Яринки, валялись обрывки каких-то бумаг да виднелись следы чужих ног.
Плач, суета, шум.
И внезапно жуткая трескотня автоматов. Пули, изготовленные где-то на чужой земле, отлитые как раз тогда, когда глушане пахали и сеяли, растили детей, сейчас эти пули густо сеяли смерть, не скупясь раздавали ее направо и налево. Никли, падали, хватаясь за исклеванную пулями стену сельсоветовского дома, полещуки потомки давних древлян, в последних муках обнимали, подгребали под себя политую потом и кровью землю, целовали ее, как целуют родную мать, будто клялись ей в вечной верности и преданности
Струя пуль хлестнула по крыльцу, зацепила тоненькое тело Яринки, и оно качнулось тихо, одиноко, сиротливо.
Да еще Иваны, Власы, Пимены добрый десяток остался лежать у стены. Босые, обутые, в пиджаках, в сорочках, но все без шапок, с непокрытыми головами, они широко раскрытыми глазами, глазами, видевшими на своем веку все, даже смерть, смотрели в мир и еще, может быть, видели, как он клокотал, как бились в горести их жены и дети, братья и сестры и как потом, позже, пылали их разграбленные дома, их веками вившиеся гнезда.
Наверное, видели, если на этих глазах блестели слезы.
VI
Всего один час назад он еще мог считать себя полноправным гражданином, от которого что-то в какой-то степени зависело, а теперь Теперь перед ним горькая судьба беженца, тернистый, покрытый неизвестностью путь отступления. Где фронт? Где товарищи, друзья? Наконец, где родные, семья? Что с Софьей и Михальком? Скорей бы добраться до местечка там, наверное, еще свои. На попутной машине попробовать добраться до Новоград-Волынска, в штаб, в обком. Там он не останется, убедит всех, что его место в тылу врага, что с его опытом подпольной борьбы не следует находиться даже в рядах армии.
Степан нажимал на педали подобранного в дороге велосипеда. Немецкие танки, расправившись с колонной раненых, повернули обратно. Десантникам, видимо, не удалось прорваться в город, и поэтому Жилюк торопился туда, пока была такая возможность. Сопровождавшим его охранникам он посоветовал пробираться домой. Часа через полтора он проезжал мимо первых домов, стоявших на окраине небольшого местечка, и остановился под ветвистым явором у колодца. Он хотел напиться, передохнуть, а заодно и расспросить, как здесь и что слышно.
По улице, затененной ветвями вишневых садов и могучих осокорей, сновали люди. Среди них заметно выделялись беженцы. Навьюченные узлами, как попало одетые, они торопились к железнодорожной станции, волоча за собой детей, неся в глазах страх перед неизвестностью, во власти которой они очутились. По старой, разбитой дороге глухо тарахтели подводы, изредка, нагнетая страх, пыля, проносились машины.
Ведра у колодца не было, и Степан зашел во двор, решил попросить ведро у хозяйки. Веснушчатая, лет семи-восьми девочка, кормившая во дворе кур, увидев чужого, шмыгнула в хату и вышла оттуда уже вдвоем с матерью. Жилюк поздоровался.
Попейте у нас, предложила молодая женщина. Зачем вам с ведром таскаться? добавила с улыбкой.
Жилюк напился, поблагодарил.
Издалека? поинтересовалась женщина.
Да вроде не очень, ответил уклончиво. А вы здешняя, степаньская?
Здешняя.
Муж тоже здесь?
Да где там! Как только это все началось, забрали и ни слуху ни духу. Он там, где все мужчины сейчас.
Хоть и неопределенный, а все же упрек прозвучал в ее словах: «Он там, где все мужчины сейчас» А ты, мол, бежишь, прячешься. Ему стало неловко перед этой ласковой, доброй женщиной, перед девочкой, неловко за свою очень уж мирную беседу. Ничего больше не расспрашивая, Степан пошел со двора. В воротах оглянулся женщина и девочка печально смотрели ему вслед. «Может, велосипед им оставить? мелькнула мысль, но тут же Степан сам себе возразил: С ним будет безопаснее. Похоже, что местный житель, свой».
На вокзале яблоку негде упасть. Снова раненые, беженцы, женщины, дети. Толкотня, крики, плач Наверное, ничего нет в мире более потрясающего, горестного, чем детский плач. Недаром палачи на допросах помещают вблизи заключенного его плачущего ребенка, чтобы жертва слышала и мучилась. Сколько наслушался Степан детского плача на своем жизненном пути! В той же далекой Испании Когда они отступали, сколько видели бездомных, голодных, оборванных. А какими глазами смотрели на бойцов дети! Словно говорили: разве мы виноваты, что родились на свет? «Дядя, когда эти муки кончатся?» Жилюк поежился. Что это, показалось? Послышалось? Ведь так обращался к нему, к ним, бойцам интербригады, маленький амиго друг, крестьянский паренек Где-то под Гвадалахарой. В той богатой ласковым солнцем и оливковым шелестом стране. Такой щедрой и такой обездоленной. «Дядя, когда эти муки кончатся?» Жилюк не понимал его языка, но видел, чувствовал сердцем, что мальчик спрашивает именно об этом. По крутой горной дороге он толкал перед собой небольшую тележку с домашним скарбом, толкал навстречу неизвестности, в далекий, манящий и как казалось ему спасительный мир, а мир тот налетал на него колючей проволокой, жерлами орудий, дулами винтовок и пулеметов Где он теперь, тот ребенок, тот подросток, попавший в гигантскую катастрофу человек? Чем закончился его путь, что нашел он там, в конце каменистой горной дороги?
«Дядя, когда»
Когда?
«Когда ты вернешься?»
Перед Степаном вмиг выросли Софья с Михальком. Он видит его ручки, его заплаканные глаза. «Когда ты вернешься?..» И то грозовое орудийное утро. И родной двор. И слова матери у новой хаты: «Идешь, сын?..» Степан круто повернул велосипед, поехал от станции. «Может, машина попутная попадется. Хорошо бы военная».
Не успел он отъехать и сотни метров, как небо засвистело, истошно завыло и один за другим загремели взрывы. Бомбили станцию. Там, где он только что стоял, рвались фашистские снаряды и бомбы. Жилюк зашел во двор, чтобы переждать бомбежку и обстрел, но самолеты носились над местечком, над станцией, над дорогами, обильно поливая свинцом улицы. До слуха донеслось тяжкое рокотанье танковых моторов. Степан понял танки тоже ведут огонь по местечку. Значит, не наши. И еще понял, что тогда танки не просто ушли, а подобрали десантников-автоматчиков и теперь идут с ними сюда. «Бежать! Бежать, пока не поздно! стучала кровь в виски. Может быть, еще вырвусь». Быстро вывел велосипед со двора и покатил вдоль заборов, узеньким, вытоптанным кирпичным тротуаром. «Скорее бы на окраину! Да какая дорога туда ведет?»
На перекрестке улиц стояли несколько человек и о чем-то оживленно беседовали. Это было видно по их жестам. При появлении Степана приумолкли, явно заинтересовавшись им.
А кто ты такой? Откуда? не отвечая на приветствие Жилюка, спросил высокий, одетый в офицерский мундир старого покроя мужчина. В его голосе, в тоне чувствовались вызов, неприязнь и какое-то высокомерие. Зачем тебе окраина? Бежишь?
Не вашего десятка, мил человек, бросил Жилюк.
Так, так оторопел высокий.
Стоите здесь, руками размахиваете, а добрых людей рядом грабят и подбирал слова, и бегут мимо вас.
Он знал иногда такой тон выручает.
Это ты и есть добрый человек? скептически спросил высокий. Ну-ка, предъяви документы! подошел вплотную.
Зачем с ним тарабарить! вмешался один из стоявших. Там пусть разберутся.
Где «там», никто из них не пояснял, об этом можно было только догадываться.
Я вора ловлю, который моих лошадей угнал, не сдавался Жилюк. Я честный хозяин
Пошли, пошли! подтолкнули его. Там разберутся.
Степан уже слышал, что в некоторых местах рядом с отрядами самообороны существуют созданные агентурой врага группы содействия оккупантам. Они создавались в основном из уголовных элементов и всякого рода тунеядцев, спекулянтов. Эти группы ставили своей целью с приближением гитлеровских войск препятствовать эвакуации советских людей и учреждений, вылавливать и выдавать врагу активистов, организовывать диверсии. Жилюк не сомневался, что попал именно к таким. И хотя он, идя к этому неизвестному «там», все еще роптал, притворялся обиженным, но уже выбирал удобный момент для побега. «Хуже, когда придется иметь дело со швабами, беспокоился он. Те долго возиться не станут. А, видимо, придется. Эти сами ничего не решают. Они, чтобы выслужиться, отца родного предадут»
Вскоре они подошли к каменному, с увитыми плющом колоннами дому, возле которого суетились люди в штатском.
Там кто-нибудь есть? обратился к ним Степанов конвоир, кивнув на окна.
Ты что, с луны свалился? с удивлением посмотрел на него человек, подметавший ступеньки. Все пошли встречать.
Над входом, осененным зелеными листьями дикого винограда, Жилюк прочитал вывеску: «Городская управа».
Привели вот, кивнул на Степана высокий. Говорит, лошадей ищет. Активист, видно. Куда его?
Пусть посидит вон там, кивнул тот на стоявшую в углу табуретку.
Конвоиры ушли. Степан решил играть до конца роль обиженного.
Вы еще пожалеете, это вам так не пройдет, сказал с угрозой.
Подметавший окинул Степана равнодушным взглядом.
Ты, голубчик, не баламуть. Мы пуганые. А если тебе и вправду так уж не сидится, то иди. Иди! Я тебя не видал, ты меня. Будь здоров.
Степан вздохнул полной грудью лишь далеко за городом. Бешено стучало в висках, сердце, казалось, вот-вот лопнет, не выдержит такого сумасшедшего ритма.
Сидел, опершись о ствол дерева, расхристанный, усталый, с катящимися по лицу струйками пота. Удивленно смотрел назад, в сумерки, которые так медленно расставались с днем. Как он здесь очутился? Как вырвался из той страшной путаницы улиц? Удивительно, им, казалось, как лабиринту, не будет конца
Где-то недалеко послышался шелест. Степан вздрогнул, вскочил, насторожился. Шелест отдалился. «Вот и началось, подумал Жилюк. Сколько это продлится, чего будет стоить? Никто не знает!» Он стоял и с болью смотрел на восток, куда беспрерывно летели с тяжелым гулом самолеты, а по земле туда же ползли танки, автомобили, двигалась пехота. Там, в ярких заревах пожаров, от которых блекли звезды, кровавился небосклон. «Теперь выход один назад. Там будет наш огневой рубеж, наш передний край»
Жилюк отдохнул, отряхнул пыль с одежды, кое-как привел себя в порядок и медленно пошел, держа направление на запад.
ДИЧАК
«Холера ему в бок! Кто я такой?
Этот вопрос, тяжким кулаком саданувший в грудь под самое сердце, не дает мне покоя. Кто я такой? Еще вчера я был соловьем, который рвался-летел сюда, на Украину, вместе с солдатами вермахта нес ей свободу, новый порядок, а сегодня Кто я или что я сегодня? Отступник? Маловер? Дичак? Так назвал меня профессор, тот комичный, плюгавый человечек. И показал же я ему дичака! Будет помнить и на том свете! А все же кто я и что? Я могу убить, повесить во имя нового порядка, я не остановлюсь ни перед чем, но скажите мне, дайте ответ
Вот уже скоро два года продолжается война. Война Неспособная к отпору армия панской Польши. Недолгие скитания в лесах. Плен и концентрационный лагерь под Люблином Что это были за дни! Нас держали в бараках, полуголодных, плохо одетых гоняли на работу. Тогда свирепствовали болезни, люди мерли, как мухи. Как я там уцелел? Наверняка помогла давняя привычка к переднивкам, к нехваткам Потом в лагерь зачастили вербовщики. Говорили: Советам скоро конец, надо плотной казацкой лавой вместе с Гитлером идти освобождать Украину. А потом Нейгамер какой-то маленький немецкий городок, специальная школа Теодор Оберлендер. О, этот гитлеровец! Глаза, которые просверливают душу, постоянная улыбка Кажется, с его губ вот-вот вспорхнет песня такие они у него подвижные, живые, так всегда налажены. «Нахтигаль, зовут его втайне, за спиной. Соловей!» Он, конечно, это знает. Однако нисколько не обижается, наоборот, всех назвал соловьями, весь свой батальон.
Кто же я такой? Соловей, нахтигаль, прилетевший в середине лета в родной край, или я и вправду, как сказал тот плюгавый профессор, дичак? Почему так часто вспоминаются мне отцовские слова, сказанные им в ту последнюю встречу в лесу: «Народ все видит. От народа никуда не спрячешься»? Что он видит?»
«Соловьи» прилетели во Львов тридцатого июня. Неделю после начала кампании они находились в тыловых эшелонах, не ввязываясь в бои, главным образом сопровождая наспех сформированное гитлеровцами в Кракове правительство. Во главе этого правительства был Ярослав Стецько. Тридцатого же, как только вступили в город и кое-как разместились в помещении школы на Вулецкой улице, взводный Павло Жилюк срочно был вызван к командиру. В кабинете, полупустой классной комнате, где, кроме стола, десятка стульев и вывешенного пришельцами портрета фюрера, ничего не было, Павла Жилюка ожидали. Он вошел, поздоровался, привычно щелкнув каблуками и вскинув правую руку. Оберлендер, стоявший у окна, повернулся, окинул его взглядом, улыбнулся и выжидающе посмотрел на Лебедя, правительственного уполномоченного при батальоне.
Друже Павло Жилюк, шагнул к нему Лебедь, поздравляю вас с возвращением на родину.
Слава Украине! выпрямился взводный.
Героям слава, спокойно ответил Лебедь и, пригласив Жилюка ближе к столу, продолжал: То, о чем мы с вами мечтали, за что страдали, сбылось. По воле великого фюрера доблестные сыны Германии освобождают Украину от большевистского ярма. Сегодня мы есть во Львове, а завтра завтра, друже, нас ожидает древний Киев Днипро, вишневые сады, как писал батько Тарас, девушки-украинки Вы, кажется, не женаты? Не так ли? О, я вам завидую!
Он умеет говорить, этот Лебедь. Не кто-нибудь другой, а он, один из тех вербовщиков, сагитировал Павла поступить в специальную школу в Нейгамере, в батальон. «Сгниешь здесь, сдохнешь, говорил он тогда. Думаешь, памятник тебе поставят? В списки святых внесут?.. За что страдаешь? Брось! Перед тобой будущее. Украина тебя ждет» И он поддался, холера ему в бок, стал нахтигалем. Чего еще хочет от него этот Лебедь?..
Оберлендер, заложив руки за спину, нетерпеливо прошелся по комнате. Очевидно, ему надоедал разговор, которого он не понимал, да, пожалуй, и не хотел понимать. Человек действия, он предпочитал не слова, а дела.
Лебедь, заметив раздражение Оберлендера, поторопился перейти к главному.
Всякая война есть война, настороженно проговорил он. И пока она идет, мы все в ее власти. Ударные отряды победоносного вермахта пошли вперед, а нам с вами, друже Он осекся, сразу не нашел подходящего слова и после паузы четко, твердо добавил: Нам с вами предстоит закрепить победу. Советы успели понасаждать здесь свою агентуру, они имели здесь своих сторонников. Об этом точно говорят данные нашей разведки. Так вот, наша с вами задача ликвидировать красную агентуру. Сейчас, немедля! Пока она не расползлась и не пустила корней.