Огородами пошли к хате.
Текля уже и воды нагрела мыть и варить рыбу. Андрон разрубил тушу, выкинул внутренности, отрезал несколько кусков.
На, вари. Была бы соль, присолить бы немного.
Есть ведь немного.
Сколько там? Еду чем потом солить будешь?
Так как же? спросила Текля.
Продам. Что же делать? Деньги нужны. Сомовина всегда в цене.
Детям хоть бы оставил.
Да оставлю немного.
Андрей внес дрова.
Обойдемся, вмешался он в разговор. Зато Яринке на платье будет.
А в печи уже булькала, закипая в горшке, вода. Хата наполнялась вкусным запахом вареной рыбы.
У Катри Гривнячихи не обошлось с грибами. Средняя ее дочка ни с того ни с сего вдруг ослабела, все жаловалась на живот, да и умерла. Недолго хворала дня два каких-нибудь. Катря и знахарку к ней приводила не помогло. Напрасно только три яйца отдала бабке. Умерла дочка. А тихая была, послушная. Все отца ждала с подарками: «Тато приедет ленты привезет». А он ни сном ни духом не знает. Умоляла солтыса, чтобы известил как-нибудь. Да где там! Нельзя, говорит, не отпустят военного человека. А может, и отпустили бы родной ведь ребенок
Уж и не плакалось, откуда слезам взяться, когда на каждом шагу плачь да плачь Пойдешь к солтысу плачь, постерунковый прицепится плачь, экзекутор приедет плачь А дома! Поглядишь на них, голодных, босых да желтых, как свечечки, разве не заплачешь? Такая жизнь никакого просвета. Так откуда же слезам браться?
Шла дороги не видела. Была и у того и у другого гроб ведь нужен. Да разве кому есть дело Если Андрон не уважит, то что и делать? Хоть так клади дочку в землю Но должен бы уважить, кум ведь.
Жилюки как раз завтракали, хлебали из миски юшку с репой, потому что картошкой не пахло. Картошку она сразу бы почуяла.
Добрый день вам, вошла она в раскрытую дверь.
Текля управлялась у печи.
День добрый. Проходите, садитесь.
Спасибо. Катря стала у порога. А я к вам, Андрон.
Жилюк отложил ложку, вытер губы, вылез из-за стола.
Беда у меня, люди, и не удержалась, заплакала.
Да присядьте, присядьте же, взял ее за плечи Андрон и усадил на скамью.
Средненькая моя, Оксанка
Что? прижала руки к груди Текля. Неужто? Господи! чуть не плакала она. Говорила же я вам
Ой, говорили, кума, говорили! Катря терла концом платка сухие, покрасневшие глаза. Я и сама себе не раз говорила.
Андрей и Яринка тоже перестали есть, сидели растерянные.
Ну, хватит вам! повысил голос на женщин Андрон. Слезами тут не поможешь. Гроб кто будет делать?
Вот я и пришла просить вас. Если уж вы откажетесь Вернется Роман как-нибудь рассчитаемся. Что же мне делать одной?
А доски хоть есть?
Да какие-то есть. Разве я знаю Всхлипнула.
Сходи уж, Андрон, сказала Текля.
Жилюк молча вышел из хаты, а через минуту вернулся, стал точить рубанок.
Идите, Катря, я сейчас.
Спасибо вам А с порога добавила: Ты, Яринка, приходи. Гуляли ведь вместе И вы, Текля.
И снова меркнет перед глазами Катри дорога, покачивается божий мир.
Андрон заканчивал с Андреем гроб, когда во двор Гривняков вошел почтальон.
Посылка вам, ценная. Подал бумажку. Распишитесь. Показал пальцем в развернутую тетрадь и сунул карандаш.
Жилюк долго разглядывал уведомление, вчитывался в мелкие буковки.
Да что вы его нюхаете? заворчал почтальон. Расписывайтесь, берите пять злотых и идите получать. Это, наверно, Павло что-нибудь прислал.
Может быть Писал ведь, что как только соберет немного злотых, так что-нибудь и купит Может быть. Ведь Павло не какой-нибудь там жолнер задрипанный, а капрал.
Жилюк кое-как нацарапал что-то похожее на свою фамилию и заспешил с гробом. Холера ясная! Хоть бы материи какой-нибудь прислал. Или Яринке, или Андрейке. Не надо было бы покупать и злотые, выторгованные за сомовину, тратить. Десять злотых это вам не шутка! Да и сами сколько съели. Пусть подавятся своей каменоломней. Он теперь как-нибудь дотянет А тот глупый на ярмарке, который прицепился было в Копани из-за мяса, думал, что напугает его. Как же! Записал фамилию и свидетелей. Пиши, холера бы тебе писала! Уже пуганые. Думал, вот так возьму да и выложу ему весь барыш. Эге, пан! Хоть ты и власть, да и мы не лыком шиты. Ты себе акт, а я себе денежки. И будь здоров! Ищи ветра
Так-то так, но пока они гроб сколотят, почтари возьмут да и распечатают посылку. Что им? Откроют и все. Ходи потом, добивайся. Вот говорят же, что все письма, все посылки где-то там просматриваются. Конечно! Тем паче военные. Непременно будут глядеть. А там, может, табачку или сахару Павло надумал прислать Ведь возьмут! У них к рукам все липнет.
Андрей! Слышишь? крикнул он нетерпеливо сыну, который куда-то отошел. Не сходил бы ты на почту? А то пока мы здесь управимся, как бы не завечерело
Но надо же пять злотых, отец.
Андрон отложил молоток, покопался в бездонных своих карманах и вытащил злотые.
На вот. Да смотри там, чтоб не того не горячись Скажешь отец послал, сам гроб делает у Гривнячихи.
Хорошо, хорошо. Андрей спрятал деньги, отряхнулся от стружек и пошел.
Уже от ворот Жилюк вернул сына.
Ты того деньги сперва не отдавай, пусть сначала посылку тебе отдадут, учил он.
Все было как надо. Часа через три, когда Андрон, сколотив гроб и выстелив его мягоньким сенцом, перекуривал на крылечке, вернулся Андрей.
«Эге, посылка таки хорошая, подумал Жилюк, заметив, что Андрей несет ее с трудом. Павло кое-чего не пришлет».
Ну что? для уверенности спросил у сына.
Ничего. Я им уведомление, они распишитесь тут и тут, выдали посылку, я заплатил да и пошел.
И не спрашивали ничего?
Нет Вот только посылка, кажется, не от Павла, прибавил Андрей.
Как? А от кого же? бросился Андрон к ящику.
Да ведь Павло не в Копани служит
А разве у Жилюка внутри все похолодело. Дай-ка топор.
Андрон оторвал фанеру, отложил в сторону.
Холера ясная!
Поверх всего в посылке лежал акт тот самый акт, который составил ярмарочный в Копани. А дальше Жилюк быстро выбрасывал из ящика какие-то бумаги, инструкции, сборники законов Речи Посполитой Вот так попался! Чтоб вас громом побило, басурманов проклятых, чтоб под вами земля провалилась! Пять злотых!.. Ой, горюшко!..
Андрон было замер над посылкой, а потом схватил топор и ну рубить: ящик, бумаги, законы
Чтоб вам! шипел он от злости. Кровью заплатите! грозил неизвестно кому и сек, крошил что попадалось под руку.
Отец, отважился подойти Андрей, люди вон
А? Люди?! лютовал старик. А если люди, так что? Пускай видят Пускай знают В правду в законы, в Мосцицкого Смиглого мать! Я им покажу!
Подул ветер, покатил по двору белую порошу
Когда все было изрублено, Андрон бросил топор, сел на бревно, на котором только что острым топором вытанцовывала его злость, и заплакал. Никто к нему не подходил, никто не утешал: несколько женщин, пришедших на похороны, снаряжали среднюю Гривнякову в последний путь. Андрей, захватив инструмент, сгорбившись, пошел домой
Андрон один оплакивал свою беду.
Слабым перезвоном отточенной стали заходила в Великую Глушу косовица. Росными утрами она отзывалась то из-за Припяти, то где-то в лесу, а когда солнце поднималось выше, подсушивало траву, косы умолкали до самого вечера.
Косили главным образом свое, по берегам, но украдкой выбирали по охапочке, по две между кустами, на болотах. Там было графское. А травы выросли сочные, буйные, густые хоть ложись на них сверху. Шумели под ветром, пахли душисто, нежно.
Счастье проклятому! глаза селян светились завистью. Хорошую прибыль получит!
Ну, это еще посмотрим
Почему же? Сдаст сено войску, как в прошлые годы
Сказал слепой увидим. На корню не сдаст. Если мы с тобой не скосим, то черта лысого он сдаст, а не сено.
Это конечно. Только не выйдет так. Если мы не будем, так, к примеру, высоцкие возьмут и выкосят.
Не пустим никого и крышка.
Днем и ночью около фольварка стояли заслоны. Работников, с косами и полупустыми торбами за плечами бродивших от села к селу, встречали как будто случайные люди, заводили с ними разговор откуда, мол, да как там у вас? и помаленьку отваживали от села. Случалось, применяли и силу. Однажды, когда в заслоне был Проц, к селу подошли три косаря. Федор он будто бы шел своей дорогой попросил у них прикурить. Услыхав запах настоящего табака (накануне Проц побывал в городе и добыл у знакомого несколько пачек махорки), селянин, который высекал огонь, попросил закурить.
Идем не евши, не куривши.
Что ж? Закуривайте, Проц раскрыл кисет.
Из трех спутников двое были курящими, они оторвали по кусочку бумаги, послюнили пересохшими губами, свернули самокрутки.
Как тут у вас? расспрашивали. Еще не откосились?
Будто бы нет, равнодушно сказал Проц.
Поздновато. Как бы дожди не зачастили.
Нам спешить некуда. Наше не сгниет.
А пан как же?
Граф у нас. Пока терпит Должен терпеть.
А что же вы? допытывался скуластый, с острым кадыком мужчина. Он глубоко затягивался дымом, глотал его жадно, словно еду. Думаете, будет по-вашему, как вы захотите?
А то как же! взглянул на него Проц. Не даст по четыре злотых пускай сам косит.
Сам не будет, рассудительно заметил скуластый, а вот нанять кого-нибудь сможет.
Хоть бы вот нас, прибавил другой.
Федор посмотрел на косаря: обросший, в пыли, одежда латка на латке. «Эх, человече! душа Проца наполнилась сочувствием. Разве я тебе враг? Было бы у меня, своего уделил бы на, ешь, деточек своих потчуй Но ты прими во внимание: должны ли мы отдавать даром свое кровное? Наша ведь сила. Вот и гнем по-своему». А вслух твердо сказал:
Штрейкбрехеров не пустим.
Помолчали. Докурили цигарки, вытряхнули недокурки в карманы.
Так что же нам делать? спросил скуластый. Может, слышь, не напрасно ты нас угощал табачком? Не случайно тут встретил?
Это уж как хотите. Мы к вам не идем.
А к нам и идти некуда. Брестские мы, из депо Безработные, словом. Этот, правда, кивнул он на заросшего, в заплатах, из села по дороге пристал к нам.
Все стояли насупившись.
На каменоломню идите, там берут, посоветовал Проц. И заработок вроде ничего.
А вы что же?
Нас не захотели. Ненадежные.
Так, может, и правда податься? соображали пришельцы, расспрашивали, как попасть на каменоломню.
Я все же пойду на фольварк, отозвался крестьянин. Хоть куда-нибудь наймусь.
Никуда ты, брат, не пойдешь, стоял на своем Проц. Не я заверну, так другие.
Крестьянин не обращал внимания. Вскинул косу на плечо и уже собрался было идти. Но Федор стал на дороге:
Не доводи до греха. Хочешь зайдем ко мне. Переночуешь, поедим, что там найдется, а против народу не иди.
Я не нищий. Честно хочу заработать. Пусти.
Двое других стояли в стороне.
Проц побагровел, жилы у него на шее напряглись, как напившиеся пиявки.
У меня дети. Слышишь, пусти.
И у нас дети, прошипел Федор. Чуть не каждый день на кладбище носим Иди домой и делай то, что мы.
Крестьянин хотел было обойти Проца, но тот крепко схватился за косовище, вырвал и тут же об колено сломал.
Теперь как хочешь.
Стояли друг против друга черные от злости, оба с голодным блеском в глазах.
Что ты наделал, понимаешь?
Я же просил тебя, обмяк уже Проц: ему стало жаль бедняка. Меня народ послал.
Крестьянин еще больше ссутулился, длинные, как будто с квадратными ладонями, руки его опустились. Казалось, вот-вот он заплачет.
Косовище я тебе отдам Свое отдам, успокаивал Федор, приходи, как наши начнут косить. А сейчас не могу. На каменоломню идите.
Может, и правда пойти? вставил один из пришельцев. Пошли, раз уж так, сказал он пострадавшему. Куда теперь тебе?
Крестьянин молча снял со сломанного косовища косу, обмотал ее вынутой из торбы тряпкой, взял под мышку.
Счастливо, бросил им вслед Проц. Так вот этой дороги держитесь, никуда не сворачивайте. А если понадобится Проца спросите Федора Проца.
Спасибо, обернулся скуластый. Хоть на добром слове спасибо.
Пошли. Двое впереди, один, ссутулившись, сгорбившись, без косовища, сзади. Проц еще долго сидел, курил, глядя им вслед.
Ночь. Над пущей, над Великой Глушей серебристой подковой повис молодой месяц. Накрапывает дождь мелкий, воробьиный, тихонько шумит в листве. На болоте не унимаются лягушки, словно прискакали туда по меньшей мере с половины света на свое лягушечье сборище.
Не спит настороженное село. Блестит огонек в постерунке, в одной из управительских контор графского поместья, у солтыса. Беспокоятся блюстители, приглядываются: кто как повернется, чем дышит?
Пся крев! Это быдло хоть на кол сажай они все свое. Снова листовки, плакаты. Подпольные ячейки. И откуда берутся? Все тюрьмы забиты. Береза Картузская Сколько постреляли! Не страшатся С голоду дохнут, как осенние мухи, а тоже волю им давай, независимость, образование на родном языке! Воссоединяй их с Великой Украиной Дались им эти Советы! Думают, так-таки Пилсудский и расстанется с восточными кресами, отдаст их. Как же! Такой кусок! Одних лесов не обойти, не объехать. А скотины! А рыбы! Да и хлеба Пусть благодарят матерь божью, что в двадцатых годах Поднепровье уступили, это земли прадедов наших Потоцких, Браницких. Спокон веков, пся крев! Воссоединение Погодите! Будет вам и родной язык и воссоединение, лайдаки!
Постерунковый Постович крался по сельским улицам. Прошел мимо лавочки Пейсаха, оглядел, все ли хорошо, не наклеено ли каких листков, и только что завернул в переулок, где проживал пан солтыс, как от ворот метнулась тень.
Стой! во весь голос крикнул Постович и сорвал с плеча карабин. Стрелять буду!
Но стрелять уже было поздно человек легко перемахнул через плетень, кинулся в огороды. Постович подбежал к тому месту, где только что тенью мелькнул преступник. Остановился, прислушался: прошелестело к берегу. «Наверно, он не один, кто-то подал ему знак», соображал Постович и еще пристальнее вглядывался в ночь. А она дышала покоем, благоухала терпкими запахами только что скошенных зеленых трав Постович постоял еще, выругался неслышно и, держа оружие наготове, пошел ко двору. На новых солтысовых воротах белела бумажка. Постерунковый оглядел ее, осторожно сорвал листовка была приклеена наспех.
Пока Постович гонялся за неизвестным и топтался у солтысова двора, еще несколько человек вынырнули из серой ночной мглы, подкрались к лавке, к самому постерунку, оставили на них небольшие белые клочки бумаги и исчезли среди притихших хат. Один из них между верб и бурьянов проберется ко двору Жилюка, другой подастся к графскому поместью, тихонько, задами проникнет к людской, а еще одного спрячет школа Утром, возможно, кто-нибудь из этих ночных птиц и появится в центре села, где осторожно, тихонько встречные будут делиться новостями, а постерунковые злиться от бессилия прекратить эти безобразия, но это будет потом, днем. Пока же притихшая Глуша спит не спит выжидает, словно боится пропустить то мгновенье, ту неповторимую минуту, когда над нею, над пущами забрезжит нежный рассвет.
Сход собрали в полдень. На площади около постерунка сошлись мужчины и женщины, хозяева и вдовы те, кто мог еще ходить, у кого была какая-то устойчивость в ногах.
Не слышал, зачем позвали? спрашивали друг друга.
А бес их знает
Может, какой новый закон вышел?
Может.
Говорят, ночью кто-то листовок понацеплял.
Да ну?
Вот вам и ну! Будто бы на самом постерунке. И на лавке
То-то будет работа
Видите, забегали паны. Словно понос на них напал.
Эге. Это что ж новые вроде, не здешние?
Может, из Бреста или из Копани приехали.
Гладкие. Как кабаны.
А чего им? Не с переднивка же.
Ну да.
Что-то долго не начинают.
Советуются Холера бы с ними советовалась!
Но вот, когда выкурили по одной или по две цигарки да перемыли косточки всему начальству от управляющего до постерункового, на высокое крыльцо из глубины постерунка словно вынырнул солтыс Хаевич, а за ним, лихо поправляя новую портупею, сам комиссар полиции. Его приезд не предвещал ничего доброго. Во всяком случае, так было в предыдущие разы. Да и сегодня лучше не будет: слишком уж беспокойное время, чтобы стать ласковее пану комиссару.
Хаевич был краток. Он ни словом не обмолвился о листовках, словно их совсем и не было или же никто о них ничего не знал. Речь его сводилась к тому, что, если они, глушане, завтра же не выйдут на сенокос, граф наймет из других сел.