Хорошо знаешь кому.
Эх, Федор, Федор, смотрю я на тебя человек как человек, а в голове тьфу! полова! Молодой, здоровый. Только бы жить! А он
Ты не эхкай. Говори, чего хочешь. Может, души моей тебе захотелось? Федор зверем глянул на солтыса. Так запомни: сперва со своей распрощаешься.
Не пугай. Мы тоже пуганые. Добра тебе желаю. Возьмись за разум, не баламуть. Люди же вон работают. А ты? Руками размахиваешь? Как свой своему говорю: перестань.
Ну, махнул рукой Проц, твои разговоры А то, что было? С этим как?
Что было, то было. Переболело, да и все А ты гляди. Раскаешься потом, да поздно будет.
На том и разошлись. А дней через несколько, когда и совсем привык к мысли, что, вероятно, и в самом деле за прошлое ему ничего не будет, когда все улеглось у него в душе, Федор собрался в лес по дрова. Наладил свой старый, рассохшийся воз, занял у Жилюка лошаденку и поехал. Раздумывал, куда бы ему лучше податься, чтобы найти что-нибудь путное. «Поеду в Гнилое, решил он, хоть оно и дальше, зато наверняка».
Урочище Гнилое за Припятью, над большим лесным озером. Берега там плохие, болотистые, ничего путного на них не растет, но ольхи хоть завались. «Оно и лучше: не будут цепляться, что в лесу брал», утешал себя Федор. Наконец он добрался до Гнилого, выпряг и пустил пастись лошаденку, а сам принялся таскать к возу сухие ольхи. Их тут хоть пруд пруди. Сломанные бурей, толстые стволы обрастали осокой, жесткой ежевикой, гнили на влажных замшелых кочках. Проц попробовал несколько таких деревьев те едва не рассыпались под руками, и он теперь выглядывал, выстукивал топором потверже
Помаленьку натаскал уже добрую кучу. Довезет ли? Может, хватит? Сел, передохнул немножко и начал укладывать воз. Одному не так и удобно, но Федор не роптал. Спокойно, одну за другой, складывал ольхи, поправлял, чтобы не рассыпались в дороге, потом прикрыл хворостом, привязал и к вечеру тронулся. Рассохшийся и кто знает сколько времени не мазанный воз поскрипывал, глубоко увязал колесами, и Федору, который шел, покрикивая, сбоку, не раз приходилось подпирать его плечом, пока выбрались на дорогу. На просеке, оба конца которой тонули в темно-зеленом сумраке, Проц зацепил вожжи за сучок, пустил коня: колея хорошая, не свернет. Сам пошел в стороне, по едва заметной под старым листом тропинке. Пахло распаренной за день хвоей, нагретой за день смолой. Душу трогала необычайная чистота зеленого царства, его торжественность. Дышалось свободно, легко, куда-то к чертям развеялись все заботы, что грызли изо дня в день душу. Не хотелось о них думать, тем паче искать им объяснения. Хотелось хоть раз в жизни! отдаться самому себе и еще тем, может быть, минутным настроениям, без которых человек грубеет, которые необходимы ему для очищения от всякой скверны. Видимо, потому он и стал таким, что всю жизнь свою измерял только работой и бедностью да душевными муками.
Пофыркивает лошаденка, тянется хребет изгибает, поскрипывает воз, переваливается на песчаных выбоинах. Кукуют кукушки. «Ну-ну, сколько она мне насчитает? прислушивается Федор. Ну, кукушка, один, два, три Эх, ты! Только и всего?.. Ага, испугалась! Давай дальше! Четыре, пять Мало, мало! Ну, да ничего, как-нибудь помиримся. Если так, как теперь, прожить и те пять хватит, по самое горло хватит. Жаль только, если наши придут, а меня не будет. Без меня все это произойдет. А хотелось бы, ой как хотелось бы дождаться того времечка»
Где-то вверху, над соснами, закричал старый ворон, ударил крыльями. Федор вздрогнул, выбранился. Но не успел он опомниться, как совсем близко, над головой, застрекотали сороки, а чуть дальше, в орешнике, им испуганно ответили сойки. Проц оглянулся: чего это они? Какого беса? Лес дремал, убаюканный в лучах предвечернего солнца, из чащи дышало успокаивающей прохладой. И пахло, пахло. Грибами, старым листом, цветами
Эх, так хочется дождаться того денька! А он ведь будет! Непременно наступит. Не может же продолжаться так вечно. Да и знающие люди говорят, что уже недолго. Вот-вот это будет не знаешь, как и назвать. Праздник? Не то. Радость? Тоже будто не то Будет что-то большее. Если, как говорят, есть второе рождение, это и будет оно, их второе рождение.
Подвода остановилась. Колея глубокая, песчаная, лошаденка устала. В другой раз Федор, может быть, выругался бы, подпер бы воз плечом, огрел бы скотину кнутом, а то и кнутовищем и как-то выбрался бы из песка, но сейчас он был добрым, ни диво ласковым. Подошел, поправил шлею, потрепал по холке.
Устал? спросил он. Ну, постой, постой! Отдышись немножко. Пусть не жалуется Андрон, что загонял тебя Постой, еще есть время. К вечеру доберемся и хорошо. Куда нам спешить? На тот свет успеем.
Отошел, оглядел воз, все хорошо, не расползлось, нигде ничего не лопнуло и не треснуло. Вырвал пучок травы, поднес лошаденке.
На, съешь Хорошо хоть для вас выросла, не подохнете. Теперь бы еще людям Вот и зажили бы.
Лошаденка съела траву, посмотрела на Федора ласковыми каштановыми глазами. Оводы так и липли к ее вспотевшим бокам, лезли в глаза, ноздри. Лошадь отбивалась от них куцым хвостом, фыркала, крутила головой.
Поедем, а то заедят, проклятые, подошел Федор. Ну, давай Но-о
Он подпер немножко воз, замахнулся кнутом. Лошадь нехотя натянула постромки, уперлась дрожащими тонкими ногами, и воз тронулся. А следом, скача с ветки на ветку, верещали сойки.
Как только поднялись на холм, за которым дорога брала круто налево, а просека упиралась в камыши, спадала к Припяти, навстречу показалась подвода. Пара быстрых коней легко несла воз.
«Черт панов несет, подумал Федор, нигде без них не обойдешься».
Подвода быстро приближалась. Уже слышно, как похрапывают кони, как бренчит на них сбруя. «Кто бы это? старался распознать Проц. Постерунковый? Постович?» Какое-то недоброе предчувствие охватило Федора. Он взял коня за уздечку, свернул с дороги, а глазами весь на той подводе. «Кто это еще с ним? Даже двое Чужие какие-то, не здешние»
А подвода вот уже она! Постович туго натягивает вожжи аж рты коням раздирает.
Тпру! Стой! кричит неизвестно кому, коням ли или ему, Процу. Стой, говорю!
Те двое соскакивают и к нему. «Ну держись, Федор, настал твой час». Проц оставил коня, бросился к возу за топором. «Где же он, проклятый? Клал вот тут Провалился, что ли?» А они уже рядом. Постович, подбежавший последним, замахнулся карабином. Федор еще успел схватиться за ложе, отвратить удар, но те двое накинулись на него, ударили чем-то тупым по темени. Федор зашатался. Свет в глазах потемнел, закрутился
Вот тебе, быдло, ударил его под сердце Постович, сдохнешь, пся крев, а комиссаром не будешь!
Уже падая, Проц собрал последние силы и ногой пнул постерункового в живот. Постович взвился, а те насели еще крепче. Били кулаками, ногами, били по чем попало. Когда Федор, потеряв сознание, уже не сопротивлялся, Постович, воровато оглядываясь, сказал своим сообщникам:
Теперь к реке В воду его. В болото, чтобы и следа не осталось.
Проца подхватили. Высокий, рослый, он отяжелел, и им, даже втроем, нелегко было его нести. Они спотыкались, цеплялись за пеньки, за деревья, наконец взяли его только за руки и потащили к Припяти.
Камень камень на шею! шипел Постович.
Оставили его у воды, бросились искать камень, а Федор то ли родная водица вдохнула в него жизнь, то ли какая другая сила подстегнула его поднялся и, хватаясь за лозу, путаясь непослушными ногами, бросился наутек.
Не убежишь, гад! догнал его один из убийц.
Проц обернулся и со всей, какая у него еще осталась, силой кинулся на палача, вцепился в него руками, стараясь схватить за горло. Постерунковый с перепугу закричал. К нему подбежали на помощь, Постович с размаху огрел Проца карабином по голове. Федор обмяк, выпустил свою жертву, свалился с нее.
Давай скорее! приказывал постерунковый.
С Проца сняли пояс, привязали к шее камень и бросили в омут. Вздохнула заросшая кувшинками вода, качнулись и замерли камыши. Лишь сойки на старых ольхах застрекотали еще громче
В субботу к вечеру объявили сход.
Что еще нового скажут? спрашивали друг друга.
Сходились нехотя, медленно, несли свои боли да жалобы, свою тревогу. Широкая площадь в центре села снова зашевелилась, зашумела, задымила легонькими дымками. Среди взрослых вертелась неугомонная, непоседливая детвора: играли в горелки, салки, барахтались в песке, подымая пыль. Старшие покрикивали на малышей, гнали их домой, и те на какое-то время утихали. Но проходило несколько минут, и мальчишки снова выскакивали из-за кустов, из-за тынов, неслись по улице верхом на палках, старых подсолнухах
Холеры на вас нет! замахивались костылями старики. Ишь жируют с переднивка! Дурачатся
Скотники подогнали, привязали около коновязей несколько телушек.
О, а это что за чудеса? удивлялись крестьяне. Такого еще не было!
Не вздумал ли пан управляющий торги устраивать?
Еще больше удивились, когда солтыс тоже при управляющем сказал, что граф дарит этих телушек самым беднейшим, чтобы не думали, что он равнодушен к людям, к их горю.
Мягко, холера, стелет Как-то придется спать!
Думали-думали, что бы это могло значить, да разве когда угадаешь панские намерения?
Знает, что скоро каюк, вот, может быть, и решился.
А откуда это видно? Скорей нам с тобой каюк будет.
Видно. Он не дурак, видит. Чует, чем пахнет.
Эге. Дурень в думках богатеет. И мы с тобой так.
Увидишь.
Тем временем Хаевич окончил свою проповедь и вызывал тех, кому надлежало взять по телке. Беднота больше вдовы благодарили пана солтыса и управляющего за ласку, непослушными руками отвязывали телочек, вели домой.
Чудеса, да и только! все еще не могли опомниться глушане. Мир меняется, что ли? Чтоб этак, ни за что ни про что, граф дарил!
Панским ласкам да чертову ухаживанью не верь. Ухаживал пан солтыс за Процем.
Эге.
А ты, Катря, чего же? спрашивали Гривнячиху. Иди отвязывай. Вон твоя видишь какая! Не турского ли завода? Иди, подталкивали молодицу.
Катря колебалась. Краснела, конфузилась от людских взглядов. Смотрела чуть не сквозь слезы на эту телушку, а видела Видела поле, зеленую рожь, себя во ржи. И его, управляющего «Я дам тебе телку! Только скажи мне: кто это бунтует в селе?» Катря содрогнулась, как тогда, словно от удара. Боже мой! Что люди скажут? Что Роман подумает, как услышит? Оглянулась украдкой. И посоветоваться не с кем. Хоть бы кум Андрон был
Иди, Катря, только твоя и осталась.
То ли вытолкнули ее, то ли сама как-то вышла, но вот она стоит уже впереди людей. Сон видит или в самом деле солтыс отвязывает ей телку, подводит, тычет в руки налыгач.
Бери, Катря
Глаза управляющего сверлят ей душу, плетка змеей вьется у него в ногах.
Что же ты? Бери.
«Деточки мои милые! Ромасик! Любый! Простите меня! Ради вас иду на такое. Чем же я виновата?»
Вот глупая! Ей телку дают, а она ревет!
«И вы, люди, простите Я честная, вы же знаете. Деточку, донюшку свою похоронила. Простите, люди добрые. Ведь есть еще двое Простите».
Телка потянулась к Катре, лизнула ей руку. И вдруг на Катрю дохнуло до боли родным, таким желанным запахом свежего молока, теплого пойла. Не помня себя, схватила обеими руками телку за шею, припала к ней, плача, начала целовать.
Родненькая моя кормилица наша Ну, пошла, пошла!
Телка послушно пошла за Катрей.
Старый Жилюк на сходе не был: после смерти Проца остерегался. Но все же, когда Яринка рассказала, что управляющий подарил Гривнячихе телушку, не удержался, дождался ночи и пошел.
Катря как Катря: плачет будто и кается. А больше ничего. Дали, мол, и все. Не одной ей И стыдил, и по-доброму советовал, нет, стала на своем, и хоть бы что Оно и правда, откуда ей коровки дождаться? А хозяйство какое бы оно ни было без коровы все равно что человек без рук. Корова в полещуковом хозяйстве все. Хлеб уродится или нет, а при коровке как-никак проживешь Но все же
А что же мне, кум, делать? держалась своего Катря. С моста в воду или что? А так к зиме коровка. Даст бог, Роман вернется, может, на лошаденку соберем и заживем по-людски. До каких же пор так-то? Всяк к себе гребет.
Не поговорили, поссорились. И ей больно, и ему горько.
Возвращался задумчивый. Оно словно бы и так, словно бы тут и нет ничего плохого. Ну, дал управляющий телушку, холера его возьми. Если бы и все отдал, оно же людское. Но опять же: за какие такие заслуги граф дарит именно тебе? Разве мало еще бедности? То-то! Тут, как ни верти мозгами, не все ясно.
Засиделся он у Катри. Месяц давно уже купается над темным лесом. Спит Глуша. Притихли и птицы до третьих петухов. Разве перепелка отзовется где-то во ржи. Да и то сонно. Вскрикнет раз-другой и замолкнет. Верно, деток растеряла, скликает
Андрон опускался в балку, где ночь была еще гуще, когда с двух сторон к нему метнулись двое. Жилюк рванулся было наутек, но сзади по ногам что-то ударило, и он упал навзничь. Двое накинули ему на голову мешок и молча, кряхтя, начали месить кулаками, ногами. Андрон извивался, корчился, старался подняться хоть на колени, но удары были настолько сильными и частыми, что сделать это ему не удавалось. Кричал, но и крика не было слышно только хрип, слабый, немощный Силы таяли, тело с минуты на минуту слабело И когда, уже не в силах сопротивляться, оно безжизненно вытянулось, краешком сознания Андрон почувствовал: бить перестали, где-то совсем близко захрапели кони Кто-то подошел, тронул его. Кого-то позвал Потом его взяли на руки, куда-то несли, долго укладывали Кажется, на воз. Воз двинулся, подпрыгнул, на выбоине, наверно, и Жилюк провалился в бездну.
Последние события вконец насторожили глушан. Стало понятным, что власти только и ждут случая расправиться с недовольными.
На экстренном собрании ячейки постановили в знак протеста объявить забастовку на несколько дней. Правда, не всем это решение понравилось. Адам Судник сразу же надул губы. Вертелся на скамейке, вправлял свою грыжу и бубнил:
Жуем мякину
Что же ты советуешь?
Бороться так бороться. А нет переждать какое-то время. Разве это дело: то ущипнем, то опять в кусты. Так они нас, как мышей, всех передушат.
Послушать так ты герой, сказал ему Гураль. «Бороться так бороться»! Хе! А что-то тебя не очень было видно тогда при экзекуторе. А?
Да и тебя, Устим, не видели.
Разве не известно, где я?
А разве не известно, что я мог бы там учинить при той вакханалии? Судник умышленно резко выпрямился, что-то забурчало у него в животе: слушайте, мол, да знайте со мной разговор короткий.
Совинская молчала. Не хотела разжигать ссору, но все же пришлось вмешаться.
Послушать вас, Адам, так вы будто первый день
В том-то и дело, что не первый, не дал он ей закончить. В том-то и дело, слышите. Кабы первый молчал бы да слушал, а так знаю, что к чему. Потому и говорю. Чего, в самом деле, на рожон лезть? Партия распущена
Ну и пустомеля же ты! вскипел Гураль. Да ты не то что на рожон никогда не лез пальцем в своем постоле не пошевелил.
А что ты вытаращился на меня? Что я тебе?
Учительница укоризненно глядела на обоих. «Только этого еще недоставало», говорил ее взгляд. Первым примолк Устим. И, когда в комнате наступило молчанье, предложил голосовать.
Как бы там ни было, каких соображений ни высказывали, а решение одобрили все. Теперь надлежало провести его в жизнь, объединить разрозненные мысли, взгляды людей и направить их в одно русло. Но прежде всего добиться единства бастующих, единства действий батраков, каменщиков А там присоединиться к городу, к городским рабочим, чтобы ударить так ударить! Самая пора рожь уже поспела. Иметь бы эти листовки, да где их возьмешь? Разве не просили в окружкоме Но нет, старые подпольные печатни разгромлены, новых очень и очень мало.
Люди давно разошлись (нарочно, чтобы меньше было подозрений, собрались словно на родительское собрание в школе), а Софья сидела, открыв окно, глядела на обложенный тучами небосклон, перебирала в памяти знакомых, которые могли бы сейчас пригодиться, и все чаще возвращалась почему-то к себе к своим годам, своей не такой уж и долгой жизни. Вот она вся, как на ладони. Детство в пыльном предместье старого Кракова, их домик над самой железной дорогой, день и ночь громыхание паровозов, гудки, перестук колес Отец, высокий, сутулый, словно надломленный в плечах. Сцепщик вагонов. Возвращался, бывало, после смены почти глухой, до того наслушивался за день крика да стука разного. Сидел долго молча, обхватив руками голову, а уж потом, чуть отойдя, улыбался, брался за еду Также и мать. Хоть нигде не служила, да насидится, бывало, за шитьем так, что под вечер голова шла кругом. А все же учили ее, растили. В гимназию отдали