Он сам не мог понять, что его угнетало. Как-то ночью стал кричать во сне. От его постели не отходила Изольда Яковлевна, дала выпить успокоительного, каких-то женьшеневых капель, а отец настойчиво предлагал рюмку коньяка, и Женя в конце концов, к ужасу матери, выпил и то и другое. А на следующее утро он сразу же заторопился в Староконюшенный. Дико хотелось одиночества, не видеть никого и не слышать.
В своей квартире, едва добравшись, включил «Реквием» Моцарта, понимая, что будет этим мучить себя, и после неподвижного сидения в кресле в течение двух часов вдруг встал и начал медленно собирать все свои картины, не глядя, что на них изображено, складывая одну на другую, обвязывал бечевкой, а когда стемнело, взял вязанку под мышку и вышел из дому.
Так, наверное, когда-то нес написанный портрет гоголевский Чартков. Но Миляевым двигала другая идея.
На набережной Москвы-реки было пустынно. Одинокие такси, мигая зелеными огоньками, проносились мимо, одно из них остановилось.
- Садись, приятель, подвезу.
Но Миляев не ответил. Пошел дальше, споткнулся о камень. Остановился. И даже обрадовался такой находке. Положил на парапет картины, поднял камень, обвязал его бечевкой, а потом столкнул все с парапета вниз. Груз пошел в воду, увлекая за собой темные холсты и фанерки. Миляев почувствовал облегчение, будто сбросил с себя неимоверную тяжесть. Поднял голову, увидел напротив, на другом берегу реки, огни Киевского вокзала и вдруг почувствовал, что хочет отсюда уехать. Завтра, завтра же!
Когда он вернулся домой, прозвучал телефонный звонок. Женя не хотел снимать трубку - кому он тут может понадобиться? И лишь когда сигнал прошел, наверное в десятый раз, поднял трубку,
- Это Миляев?
- Да. Что вам надо?
Он никогда не слышал этого мужского голоса.
- Нам надо встретиться.
- Кому это нам?
- Вам с нами.
- А кто вы?
Некоторое время на том конце провода молчали,
- Ваши друзья.
- И что моим друзьям от меня надо?
- Встречи. Завтра вечером мы можем прийти к вам домой.
- Ко мне не надо.
- Тогда встретимся на нейтральной территории, Это в ваших интересах.
- У меня интересов здесь больше нет, Я завтра уезжаю.
- Вот мы вас и проводим.
Жене надоел этот бестолковый разговор, и он бросил трубку. Здесь ему уже никто не нужен. Плевать. Завтра - домой Домой? Из дома?
К родителям он не пошел. Не хотел их расстраивать своим внезапным отъездом. Утром, отстояв очередь у воинской кассы, взял билет на поезд. Времени до отъезда было еще достаточно, но куда его деть?
Он бродил по улицам и переулкам, узнавал и не узнавал город. Долго гулял, пересек по диаметру круг, очерченный Садовым кольцом, вышел к Таганской площади, а оттуда пошел на Староконюшенный. Из дома он все же позвонил родителям. Хорошо, что трубку взял отец, с ним все же легче разговаривать, чем с матерью.
- Я уезжаю, папа.
- Куда?
- На службу.
- Но ты же еще в отпуске!
- Мне нужно, понимаешь, нужно уехать. Я не могу больше оставаться здесь.
Отец долго молчал. Потом заговорил:
- Жаль, конечно, что у нас с тобой так и не установился контакт. Скорее, мы еще дальше отдалились друг от друга. И мама это чувствует - Виталий Андреевич снова помолчал. - И вот что еще я хочу сказать: меня утвердили послом в Сингапур. Перед отъездом я хотел бы навестить тебя. Оставь свой подробный адрес, как добраться в эти твои
- Петривци.
- Да-да. Я хочу увидеть тебя на службе,
- Но ты наведешь там такого шороху! По-моему, туда не часто приезжают Чрезвычайные и Полномочные Послы.
- Не беспокойся. Так ты не против?
- Я, конечно, буду рад тебя видеть.
И вдруг Женя почувствовал щемящую нежность к отцу и матери. Ему стало жаль их. Ведь они одиноки
Женя быстро собрал вещи - бритвенный прибор, полотенце, мыло да несколько флаконов шампуня для ребят - просили, и он не забыл. И еще лезвий для бритья. Все. Окинул напоследок взглядом комнату, ставшую какой-то пустой без картин.
На улице стемнело, и когда Миляев вышел из ярко освещенного подъезда, то невольно остановился - впереди ничего не- была видно. Потом быстро пошел через двор, его шаги гулко звучали в тишине. Вот уже и арка почти пройдена - впереди освещенный переулок, а оттуда рукой подать до многолюдного Арбата. Но вот показались в темноте какие-то люди, и никак не разойтись с ними - идут прямо на Миляева. Окружили, встали и спереди, и сзади. Он никого не мог узнать среди них, поэтому удивился, услышав свою фамилию.
- Что вам надо?
- Очередное интервью, товарищ младший сержант.
Женя понял сразу, о каком «интервью» будет идти речь, но даже не испугался.
- Ты нужен был нам мертвым. Понял?
- Нет, не понял. Зачем я вообще вам был нужен?
Напротив стоял мощный темноволосый парень, а впрочем, в темноте все они были темноволосые, темнолицые, с темными идеями и мыслями. Неужели те самые борцы за свободу, несопротивленцы из группы «Линия»?
- Это уже интересно! Пацифисты, желающие чьей-то смерти.
- Молчи, урод. Ты ничего не понимаешь. Совдепия обречена, мы ее расшатаем!
Миляев ощутил тяжелое дыхание.
- Вы сами шатаетесь. У вас не хватает трезвости.
- Мы пьем, потому что свободны, а ты с-сержант
Парень схватил Женю за погон и попытался было сорвать его, но не смог этого сделать - погоны были пришиты крепко, десятым номером ниток. Но не в нитках спасение. И он ударил первым.
На него налетели сзади. Покатилась фуражка, сумка упала с плеча, и Миляев отступил под ударами к стене, чтобы хоть как-то прикрыть спину. Это ему удалось. Чувствуя лопатками шершавый кирпич, а не предательскую пустоту, можно было отбиваться, И он отбивался как мог. Удары сыпались один за другим, но не все достигали цели. Пацифисты были настырны. Им он был нужен мертвым, а он все еще жил и не падал, стоял, держал удары. И даже тогда не опустил рук, когда почувствовал в левом предплечье резкую боль и что-то горячее, липкое в рукаве кителя.
- Менты!
Моментально исчезли противники, а Женя по инерции еще раз взмахнул ногой, будто тренировался с тенью. Поднес к лицу левую руку и увидел в свете фар подъезжающей машины кровь. Рукав кителя был разрезан чуть выше локтя.
Два милиционера подбежали к нему, третий кинулся в подворотню, надеясь догнать группу парней.
- Что стряслось, сержант? - милиционер, увидев кровь на рукаве Жени, взял его под руку.
- Да так, не разошлись со шпаной.
Голова закружилась, от ударов ныло тело. Он пошатнулся.
- Пойдем в машину, сержант. Тебя надо перевивать. Ножевая рана на предплечье..,
- У меня сейчас поезд
- Какой поезд! Пойдем. А за службу не волнуйся. Составим протокол, сообщим в часть. Все будет нормально.
- Но я же должен
- Не дури. Пойдем.
Милиционеры подвели Миляева к машине, помогли забраться внутрь. Со стороны могло показаться, что это его арестовали.
Сержант помог Жене стащить с себя китель с изуродованным рукавом, пропитанную кровью рубашку и перевязал бинтом руку.
- У меня сейчас поезд, - снова сказал Женя.
- Какой поезд, парень? Тебе повезло, что жив остался. Ведь в сердце метили!
- Да, повезло, - Миляев вспомнил разговор с незнакомцами. - Я нужен был им мертвым.
Милиционер понял это по-своему,
- А что у тебя взять? Вот гады!
Уже после того как рану обработали в травмпункте, наложили швы, наклеили на лоб пластырь и помогли вычистить мундир, старший лейтенант, составляющий протокол, переспросил:
- Миляев? Евгений Витальевич? Не о тебе ли не так давно писала «Красная звезда»?
А Женя не знал, что ответить.
- Возможно. Обо мне часто пишут. Я ведь хорошо служу
Старший лейтенант не слушал. Набрал номер телефона:
- Это военная комендатура? Дежурный по отделению милиции старший лейтенант Демин. Здравия желаю, товарищ подполковник, Совершено нападение на военнослужащего Миляева Евгения Витальевича. Может, читали о нем, дня три назад «Красная звезда» писала? Нападавших задержать не удалось, но мы знаем, кого искать. С Миляевым наверняка пытались свести счеты.
Счеты! Женя только улыбнулся одними губами. Они хотят, чтобы восторжествовала их правда, им нужно, чтобы Женя был покойником, потому что таковым они его уже объявили. А он живой, он остался жить лишь по счастливой случайности, как пишут в газетах.
- Да, мы высылаем оперативную группу. Младшего сержанта доставить к вам?
Женя слушал разговор молча. Потом, когда понял, что ему придется ехать в комендатуру, попросил:
- Отпустили бы вы меня. Я должен ехать в часть, У меня отпуск заканчивается.
Но дежурный покачал головой:
- Нет, дорогой товарищ Миляев! Дело серьезное, уголовное и политическое. Это уже не просто демагогия на Пушкинской площади. Эхо уже покушение на убийство. Вы должны дать показания.
- Но я же никого из них не знало.
- А это не обязательно. Вам надо будет только опознать их.
- Вот что, - Женя встал. - Я отказываюсь давать какие-либо показания. Я не считаю себя потерпевшим и и не хочу возбуждать никаких уголовных дел.
- Ну, если вам не дорога собственная жизнь Вообще-то, я удивлен. Следующий подобный случай может быть для вас роковым
Утром Миляев вышел из комендатуры, где провел остаток ночи. Билет до Киева лежал в кармане, и поезд уходил уже не поздно вечером, а днем. Он шел пешком через весь город из Лефортова до Киевского вокзала, смотрел в лица людей, отдавал честь офицерам и не боялся патрулей - новенькая военная форма, выданная в московской комендатуре, отвечала всем правилам ее ношения. На душе наступило какое-то очищение, и лишь иногда, перекинув сумку с правого плеча на левое, он ощущал тупую боль в предплечье.
Все с этой историей покончено, а судьбы ее участников пусть решает время, а не правосудие. Он, Миляев, отгораживает себя от «Линии» сотнями километров и сжигает за собой все мосты.
13
У знакомых ворот Миляев остановился» перевел дух. Как он спешил сюда! Во дворе, склонившись над деревянным верстаком, строгал фуганком отец Оксаны Михаил Трофимович. Белая длинная стружка вылезала спиралью из фуганка и мягко ложилась под ноги.
Женя кашлянул, и Михаил Трофимович оглянулся. Посмотрел на гостя, но все же дотянул фуганок до края бруска. Потом вынул стружку, дунул в отверстие, посмотрел на плоскость фуганка, постучал в торец молотком, подправив лезвие, и только после этого положил инструмент на верстак.
- Здравствуйте, - сказал Женя, переминаясь с ноги на ногу. - А где
Но Михаил Трофимович не дал договорить.
- Пошли, покурим.
В садике перед домом под развесистой яблоней стоял столик, две скамейки - отдыхать здесь одно удовольствие. Но сейчас Женя поймал; себя на мысли, что без особого удовольствия идет на этот перекур. Подчиняется, словно приказу начальника.
Сели друг против друга. Михаил Трофимович достал из мятой пачки сигарету. А Женя; вытащил из кармана кителя пачку «Явы», предложил:
- Закурите мои, они хорошие.
Михаил Трофимович покосился на протянутую пачку и отказался:
- Не, то с фильтром, для баловства. Мы покрепче любим, не столица.
Чиркнул спичкой, прикурил. А Женя почему-то курить перехотел. Чувствовал, наверное, что не на трубку мира его пригласили;.
- Да-а - не знал, с чего начать младший Циба. - Столица, конечно, есть столица.
Он затянулся глубоко, отвел глаза в. сторону, потом остановил, взгляд на недостроенном доме. И будто спасение в нем нашел.
- От, зараза, шо тут за жизнь? Уже и готово все, а шиферу никак не достану! Ну нигде нет. Весь район объездил, даже на атомной был - не дают! Шо т-ты будешь делать? Вот какая жизнь тута.
- Так вы железом накройте, - посоветовал Миляев, а сам подумал: «Будто с тестем хозяйственную проблему решаю».. Даже смешно стало*
- Та где ж ты его возьмешь, железа-то? Не заграница, - на слове «заграница» Михаил Трофимович запнулся, вспомнив, что хотел сказать поначалу, искоса посмотрел на солдата, снова глубоко затянулся, бросил под ноги окурок, затоптал каблуком. - Да-а Ты-то на иностранцев, выходит дело, нагляделся, мне уж брат Василь рассказал, каких ты будешь кровей.
Женя понял наконец, к чему клонится разговор.
- Кровей я, Михаил Трофимович, обыкновенных, красных.
- Так-то оно так
Циба помолчал, снова взял сигарету, прикурил, И Женя напрягся, потому что понял - сейчас будет сказано самое главное.
- Ты сейчас в армии служишь, а раньше другой жизнью жил, столичной. Папа, мама у тебя вон какие, а мы по сравнению с ними - село. Отслужишь, уедешь, и, как говорится, хай тоби щастыть. Что ж девке потом делать?
- Это ей решать, Михаил Трофимович. - Женя опустил голову. Потом добавил: - А я не отступлюсь.
Циба бросил окурок в цветник - дымок повился меж душистых флоксов.
- Ну, ты это Я ей батько, а с тобой по-человечески хотел поговорить. Бачу - не получается разговор.
Женя встал, чтобы уйти, и вдруг за спиной из раскрытого окна донеслось:
- Тату! Навищо вы так?
Женя боялся оглянуться. Она слышала. Она все слышала! Но он не хотел, чтобы на глазах у отца произошла эта встреча. Он, не оглядываясь, направился к калитке.
Шел по улице на околицу, не обращая внимания на прохожих, которые здоровались с ним, и не мог разобраться в мыслях, и чувства были непонятны, и решений не хотелось никаких принимать. Одного безумно хотелось - чтобы догнала сейчас Оксана, остановила, в глаза заглянула
За околицей он повернул к роще. Там пели иволги, журчала вода в ручье. Они вдвоем бывали здесь, сидели на поваленном дереве до самых сумерек. Оксана рассказывала, что эти земли принадлежали раньше местному попу, поэтому до сих пор место называется Поповщина.
Женя сел на бревно, снял фуражку, достал пачку
«Явы». Было непривычно видеть фирменные московские сигареты здесь, далеко-далеко от столицы; красный кружок с золотыми буквами словно семафорил отчаянно, напоминая Жене о Москве. Он хотел выбросить пачку, но разве сигареты виноваты?
Долго Женя смотрел на воду, которая завивалась у корней ольхи, журчала ласково, и плавно стелились по дну мягкие водоросли.
Сзади неслышно подошла Оксана, стояла некоторое время над ним, потом опустила ему на плечо голову. И он вздрогнул от неожиданности.
- Я очень ждала тебя, я не знала, как дожить до этого дня.
- Твой отец
- Не надо, я все слышала. Это не потому, что он не любит тебя.
- Оксана, достаточно того, что я тебя люблю.
- Правда?
Она присела перед ним на корточки, и он увидел ее глаза - большие, карие, будто маслины, полные слез.
- Правда, Оксана. Я очень тебя люблю. Я никогда не знал, что это такое, и никогда не думал, что способен на это.
Она прижалась лицом к его плечу, и будто судорога прошла по ее телу.
- Не оставляй меня больше одну надолго, ладно?
- Не оставлю, Оксана.
- И любить будешь всегда?
- Всегда, всегда, Оксана! Сто лет, а потом еще сто.
Глупые, глупые слова, но как приятно слышать их!
Речушка тихо журчала у корней ольхи, и вновь запела иволга витиеватую песню - словно шарик булькал в детской свистульке. Солнце уже село, но вечер был теплый, над кустами поднялся туман, окутал их, и зелень, усталая от дневного зноя, потемнела.
Женя оглядывался по пути и долго еще видел во мгле светлое платьице - Оксана не уходила, смотрела ему вслед; и идти было легко по знакомой грейдерной дороге, и казалось, что даже в дебрях лесных, в тундре он бы не заблудился, когда провожает его такой любящий взгляд, будто эластичная нить натягивалась между ними, и чем дальше он удалялся, тем сильнее тянуло обратно. Но он натягивал эту незримую нить все больше, зная, что совсем скоро она натянется до предела и не будет сил сдержаться.
Впереди горели окна казарм, пели песню солдаты, вышедшие на вечернюю прогулку, а Женя без всяких условностей чувствовал, что идет домой. Эти несколько строений - казарма, штаб, полоса препятствий, курилка, а дальше ровный, как футбольное поле, аэродром - стали для него чем-то большим, нежели просто гарнизон, место прохождения службы: здесь он впервые в жизни понял, что такое счастье.
Будни, которые раньше казались Миляеву скучными, больше не тяготили. Они летели, приближая выходные, увольнение, и всякий раз, когда Женя поглядывал на крыши домов, утопающих в садах, он едва сдерживал желание тотчас умчаться туда.
У каждого солдата служба складывалась по-своему.
В дальнем конце аэродрома, за бомбоскладом, был сооружен загон для бычков, и каждый день их пас солдат, строго следя за тем, чтобы животные не ломали сигнально-посадочную аппаратуру. Старшим над бычками был назначен Алик Свинцицкий, с которым прапорщик Циба провел специальное занятие. Ходил по загону и показывал: