Он сказал это перед строем, и Давлят опустил голову, стиснул зубы. Все, сказал он себе, решено, и в первую же свободную минуту написал рапорт на имя начальника училища с просьбой отчислить.
Но начальник училища дал знать о рапорте майору Тарасевичу, и старый друг Максима Макаровича Мочалова в тот же вечер пришел в училище.
Так, значит, комиссар-заде? спросил он, уединившись с Давлятом в небольшой классной комнате. Разве об этом мы договаривались?
Давлят помолчал, затем, вздохнув, коротко рассказал о случившемся и прибавил, что решение его бесповоротно: раз не пригоден к военной службе, то лучше бросить ее, чем терпеть позор и слышать попреки да насмешки.
Тарасевич укоризненно покачал головой.
Во-первых, ни я, ни даже маршалы не родились военными. Все приходит со временем, были бы сознание долга и сила воли. Ну, а во-вторых, скажи мне: после споров с Оксаной Алексеевной и после той твердости, которую мы сообща проявили, разве тебе не стыдно будет возвращаться в семью, по существу капитулировав перед первыми трудностями?
Давлят думал и об этом, живо представляя картину своего возвращения в Сталинабад. Стыдно, конечно Укоряющий взгляд Максима Макаровича, пожалуй, будет хуже ста насмешек старшины. А Наташа и Шура, что скажут они? Оксана Алексеевна хоть и обрадуется его приезду, но когда узнает, из-за чего, тоже навряд ли похвалит. Да, стыдно, ох, как стыдно, но что же делать?
Давлят еще ниже опустил голову. Майор Тарасевич сказал:
Сознаешь, значит?.. Вот твой рапорт, лучше разорви его и выброси. Хочу также напомнить, что в свое время мы с твоим отцом были боевыми товарищами и до сих пор гордимся им. Нам бы, мне и Максиму Макаровичу, хотелось гордиться и его сыном.
Давлят, взяв рапорт, нерешительно произнес:
Мне трудно
Тарасевич тут же перебил:
«Мужественный человек не должен пугаться, нет такой трудности, которую невозможно преодолеть», сказал кто-то из ваших великих поэтов. Кстати, впервые это я услышал от твоего отца. Он любил повторять эти мудрые слова. Значит, все зависит от самого человека, от его воли и выдержки. Я верю: ты силен духом, твои неудачи не должны сломить тебя. Надо взять себя в руки. Ясно, товарищ курсант Сафоев? вдруг перешел Тарасевич на официальный тон, и Давлят, точно подброшенный пружиной, резко и упруго вскочил и, вытянувшись в струнку, звонко ответил:
Ясно, товарищ майор!
Тарасевич улыбнулся.
А говоришь к военной службе не пригоден Выйдет из тебя красный командир, обязательно выйдет! Ты только подумай, какая это великая честь вернуться на родину, в красный Таджикистан, одним из первых кадровых командиров. Представляешь?.. Тарасевич взглянул на часы и поднялся. Ну, мне пора. Иди, комиссар-заде, и не вешай носа ни при каких обстоятельствах. До свидания.
Давлят, выскочив во двор, разорвал рапорт и бросил в урну. Движения его были порывисты, а на дне души зашевелилось что-то радостное, волнующее и, не обретая отчетливого образа, стремительно вытесняло все то мрачное, что терзало до встречи с майором.
У входа в казарму Давлята встретил Тухтасин Ташматов и, вручая письмо, сказал:
Из Сталинабада.
Вот уж поистине радость на радость! Давлят принялся тут же читать, и на его губах заиграла счастливая улыбка. Он словно бы оказался среди милых сердцу, родных Мочаловых, увидел их лица и услышал их голоса. А строки в конце письма, написанные Наташей от себя лично, зажгли его щеки румянцем. Она встала перед ним, тонкая, гибкая, вся какая-то сияющая, будто пронизанная утренним весенним солнцем.
«Давлятджон! Пусть эти строки напоминают тебе обо мне Как я привыкла к тебе!..»
Ее голос звенел, заставляя сладостно замирать сердце. Только этот голос и слышал Давлят, самый чудесный, самый прекрасный, самый-самый пленительный!.. «Пиши мне отдельно Ты, оказывается, пользуешься успехом у девочек»
«Ах, Наташа, разве время сейчас шутить?» невольно произнес Давлят, не вслух, а про себя, но тем не менее, вздрогнув, испуганно оглянулся и, хотя вокруг никого не было, засмущался и метнулся в казарму.
В эту ночь он спал крепко и безмятежно, а утром проснулся будто обновленный, с ощущением бурлящих сил и энергии.
Теперь день ото дня он чувствовал себя все увереннее, тверже и свободнее, и однажды старшина Василий Егоров сказал:
Вас не узнать, курсант Сафоев, меняетесь, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, к лучшему.
На этот раз он не ехидничал, его улыбка была доброй, и Давлят тоже улыбнулся.
Да и вы изменились, товарищ старшина, помягче вроде бы стали
Старшина рассмеялся. Обняв Давлята, как друга, за плечи, он прошел с ним по дорожке несколько шагов и сказал:
Забудем прошлое, брат. Вас много, а я один. Разве можно за месяц-другой изучить характер каждого? Пуд соли, говорят, надо съесть
Хрустел под сапогами мелкий гравий, которым были посыпаны пешеходные дорожки во дворе училища. Кое-где-поблескивали лужи и сменялись тенью солнечные полосы. Деревья стояли еще голыми, но почки уже набухали; день-два и они прорвутся нежно-зелеными клейкими листочками.
Старшине Василию Егорову крепко запомнился разговор, который состоялся с начальником училища и майором из штаба округа в день, когда Давлят подал рапорт. Нет, он не стоял навытяжку, как принято при разносах, а сидел за одним столом, справа от начальника и лицом к лицу с майором, да и не разнос это был, скорее доверительная беседа, но разве от этого он чувствовал себя легче? Сидел как на раскаленных углях. Ему говорили, что нельзя обращаться с курсантами так, как обращается он, грубо и жестко, стремясь держать их в ежовых рукавицах. Дисциплина в нашей армии, сказали, основана на высокой сознательности каждого бойца, старшина не старорежимный фельдфебель, а старший товарищ, который должен уметь настойчиво и терпеливо передавать свой опыт и знания молодым. Не только он, старшина, но весь личный состав училища должен стремиться к тому, чтобы курсанты прониклись любовью к военному делу и чтобы первое военное училище Средней Азии, которое было создано по декрету Ленина, выпускало всесторонне подготовленные, отвечающие современным требованиям военные кадры.
Я просился в Испанию, улучив момент, вставил Егоров.
Сколько рапортов подали? улыбнулся майор.
Два.
А я семь, сказал майор.
Глаза начальника училища лукаво блеснули. Он навалился грудью на стол и прогудел:
Каждому своя Испания. Наша здесь.
Василию Егорову, который в третий раз остался в армии на сверхсрочной службе и был переведен в училище из боевой части, не нужно объяснять, что скрывается за словами начальника. Из разговора он уже сделал вывод, понял, какое внимание уделяется вопросам подготовки молодых командиров из ребят других национальностей и какое место в решении этой большой задачи занимает он, старшина Василий Егоров. В Испании лично ему, как и этому боевому, с двумя орденами Красного Знамени, майору Тарасевичу, пожалуй, было бы легче, чем здесь. Но тут готовятся те, кому бить фашистов, если они полезут на нас. Поэтому и веди себя соответственно, старшина, знай свое место, будь достоин доверия, измени характер и тактику отношений с курсантами.
Всего этого старшина, конечно, Давляту не сказал, но всем видом давал понять, что он теперь не тот и дуться на него не сюит. Еще крепче прижав Давлята к плечу, он повторил:
Да, пуд соли пока не съешь, человека не узнаешь.
Давлят согласился, однако не преминул заметить:
Но пока не узнаешь, делать выводы о нем, мне кажется, несправедливо
Старшина присвистнул, убрал руку с его плеча и, поправляя портупею, сказал:
А вы того парень с ехидцей.
Не обижайтесь, товарищ старшина, я не ехидничаю, из уважения говорю.
Ну, коли так, то хорошо, что мое отношение вызвало ваше уважение и вы встали в шеренгу лучших курсантов, усмехнулся Егоров, довольный тем, что нашел удачный ответ.
Спасибо, серьезно сказал Давлят. Я тоже рад, товарищ старшина, что ваш авторитет среди курсантов растет.
А прежде, значит, его не имел?
Имели. Только официальный, не совсем искренний
Ого! Выворачиваешь, брат, меня наизнанку должно, поделом!
У таджиков есть поговорка, сказал Давлят и, произнеся по-таджикски, перевел на русский: «Тот друг хорош, кто, как зеркало, в лицо скажет другу о его недостатках, а не тот, который, подобно гребню, тысячей языков за глаза по волоску переберет».
Старшине эти слова пришлись по душе.
Хорошая поговорка, сказал он, правильная. И, не переводя духа, спросил: Из интеллигентов?
Что? не сразу понял Давлят.
В интеллигентской семье, говорю, росли?
Давлят коротко рассказал о судьбе отца, Максиме Макаровиче и Оксане Алексеевне. О матери он умолчал, хотя и вертелось на языке, кололо в сердце, поднимая со дна его горечь.
Вам повезло, умными оказались названые родители, задумчиво произнес старшина.
Максим Макарович специалист-дорожник, Оксана Алексеевна учительница
Мой отец тоже дорожник.
Он жив?
Нет, погиб в двадцать первом
Громче захрустел под сапогами гравий и заскрипели над головой сучья деревьев. День был ярким, ветер теплым, весенним.
Отца убили в этих местах, на Туркестанском фронте, снова заговорил старшина. Он водил бронепоезд А мы с матерью попали сюда в голодный год. Читали «Ташкент город хлебный»?
Давлят даже не слышал, что есть такая книга, ему стало неловко.
Я дам почитать, сказал старшина. Очень правдивая книга, будто с моей жизни списанная. Про сирот она, детей-беспризорников и всех, кто, спасаясь от голода, хлынул в ваши края.
А мать где? спросил Давлят.
Мать умерла в тот же год. Как приехали в Ташкент, свалил ее тиф.
И вы остались один?
Вольной пташечкой, горестно усмехнулся старшина. Днем промышлял на базарах-толкучках и в поездах, ночью отдыхал под забором или в залах ожидания на вокзалах. Таскал в основном продукты, лепешки там, всякие фрукты, особенно арбузы и дыни. Бывало, ловили и били
Давлят слушал внимательно и думал, что его жизнь сложилась удачнее, ему повезло больше, чем старшине; он не знал одиночества и никогда не был беспризорником: сразу же после бегства из дома, от ненавистного Шо-Карима, он попал в надежные, добрые руки. Если говорить честно, он не испытал и десятой доли того, что выпало старшине. «Ловили и били» Можно представить, как все это происходило и как было больно, если и теперь еще помнит и рассказывает хриплым, неузнаваемым голосом. Его рассказ вызывает горячее сочувствие и желание сказать что-то искренне-теплое, но все снова, которые приходят на ум, кажутся Давляту слишком выспренними.
Год беспризорничал, пока не забрали в детдом Старшина вздохнул и, глянув на удрученное лицо Давлята, вдруг засмеялся и хлопнул его по плечу. Выше голову, браток, что было, то быльем поросло, нам с тобой жить да жить еще, как говорится, дай бог, чтоб теперь по-хорошему! Я международную обстановку имею в виду. Не тебе объяснять, что порохом пахнет. Газеты читаешь.
Интересно, сказал Давлят, есть ли наши в Испании?
Думаю, да воюют
Воюют?
А что удивительного? Читал ведь заявление товарища Сталина. Ясно сказано, что это не частное дело испанцев, а общее дело всего передового человечества. С тех пор как напечатали, я не видел ни одного кадрового военного, который не просил бы направить добровольцем.
И вы просили?
И я, коротко ответил старшина.
Давлят придержал шаг. Волна восторга захлестнула его, и он, краснея, горячо и сбивчиво произнес:
Если бы меня спросили, товарищ старшина спросили, пошел бы я с вами на край света, на выполнение трудного, смертельно опасного задания, то я я ответил бы «да», ни секунды не колеблясь, сказал бы: «Пойду безо всякого!»
Старшина засмеялся.
Спасибо, брат! У военных всегда один за всех и все за одного. Без этого нельзя.
Они вышли к воротам, за которыми шумела улица. Взгляд упал на большие двусторонние часы над воротами. Было семнадцать часов пятнадцать минут.
Ого! воскликнул старшина. Почти час говорили Да, а почему ты остался в казарме, не взял увольнительную? Выходной ведь.
Вечером пойду, ответил Давлят.
На свидание? подмигнул старшина.
В театр, сказал Давлят. Один. И, засмеявшись, предложил идти с ним.
А что, пошел бы Какой спектакль?
«Мятеж» Фурманова.
Не видел. Ты подожди меня, я быстренько переоденусь, наведу красоту и зайду за тобой.
Хорошо, буду ждать. Нужно выйти не позже семи то есть девятнадцати часов.
В девятнадцать ноль-ноль я у тебя, сверкнул белыми зубами старшина.
И точно пришел минута в минуту. В руках он держал книгу.
Это та, что я тебе обещал. Спрячь, потом почитаешь.
Давлят, взяв книгу, глянул на обложку: «Н. Неверов. Ташкент город хлебный».
Спасибо, сказал Давлят и, сунув книгу под подушку, спросил: Пошли?
Идем, кивнул старшина.
Но не успели они дойти до ворот, как старшину окликнул дежурный по училищу и, подбежав, сказал, что звонил командир роты, просил никуда не отлучаться, дождаться его.
Давлят и старшина в смятении уставились друг на друга, потом старшина вздохнул:
Такова, брат, наша старшинская доля Вот тебе, мой театр!
Давляту стало обидно за него, он сказал:
Я тоже могу не пойти, товарищ старшина. Пойдем в другой раз.
Не выдумывай, иди
Но Давлят не сдвинулся с места. Ему не хотелось оставлять старшину, хотя желание попасть на спектакль было огромным. Старшина уже пошел с дежурным к казарме, а Давлят, глядя им в спины, еще не решил, как быть, когда вдруг услышал голос постового от ворот:
Курсант Сафоев! Вас спрашивают родственники.
«Какие родственники?» подумал Давлят и, выскочив за ворота, увидел шагах в десяти, под деревом, что росло на краю тротуара, самых дорогих на свете людей Максима Макаровича и Наташу.
Папа, это Давлят? прозвенел радостный голос Наташи.
Она бросилась навстречу
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Время первой любви, время сладостных грез и дивных мечтаний, неизъяснимых душевных волнений, сердечного трепета и чистых, светлых порывов, время, которое можно сравнить разве только с ранней весной, когда оживает природа!.. Наташе минуло в январе шестнадцать, она собирала цветы этой чудесной поры. Ладной фигурой, смуглым нежным овалом лица, ниспадающими на плечи темно-каштановыми волнистыми волосами, большими, как сливы, глазами и звонким голосом она могла пленить любого юношу.
Как ты вырос, Давлят, возмужал! пропела она, не сводя с него любующегося взгляда и держа его руку в своей, сухой и горячей.
А ты-то, ты сама! ответил Давлят, охваченный глубоким волнением. Вон какая большая ты стала!
Правда? засмеялась Наташа и быстро встала рядом, намереваясь померяться ростом.
Но тут подошел Максим Макарович, обнял Давлята, расцеловал и, не снимая рук с его плеч, заглядывая в глаза, сказал:
Молодец, комиссар-заде, хорошо! Сразу и не признаешь, джигитом глядишь!
Здравствуйте, дядя Максим, салом Откуда вы взялись? С чего вдруг нагрянули? Что случилось? Как тетя Оксана? Шура? Они не с вами? забросал Давлят вопросами.
Максим Макарович отвечал:
Приехал в командировку, Наташа со мной, сказала, хочу увидеть Давлята, отпросилась в школе на несколько дней Оксана Алексеевна и Шура велели передать большой привет и поцеловать столько раз, сколько на небе звезд
а в пустыне песчинок, засмеялась Наташа.
Давлят перевел глаза на нее. Розовея, она опустила голову и принялась разглядывать носки своих черных туфель.
А где ваши вещи? спросил Давлят, преодолевая смущение.
Мы остановились у Николая Петровича, пояснил Максим Макарович. Если можешь, пойдем к нему, он приглашал тебя, там обо всем и поговорим.
Однако Давлят предложил пойти в театр. Наташа, опережая отца, с радостью согласилась.
Тарасевичи же будут ждать, сказал Максим Макарович.
А мы позвоним, ответила Наташа.
Но хоть бы переодеться
Я переоделась, сказала Наташа и, шутливо крутанувшись на месте, раздула колоколом платье да так повела плечами, что отцу ничего другого не оставалось, как улыбнуться и согласиться.