Все первые дни после отъезда Давлята в доме Мочаловых властвовала непривычная тишина. Каждому на сердце лег камень разлуки, и каждый, стараясь облегчить эту грустную ношу, то и дело заводил речь о Давляте. Девочки спрашивали:
Интересно, что он сейчас делает?
А трудно привыкнуть к военной дисциплине?
Что у Давлята могло быть сегодня на обед?
Эх, зачем он уехал? Без него стало как в пустыне
Эти Наташины слова подстегнули Оксану Алексеевну, и она напала на мужа:
Вот кто все затеял, он! Теперь, наверное, и сам не рад Да не прячься ты за газету, ответь!
Максим Макарович опустил газету на колени и сказал:
Так что, по-твоему, ему следовало б держаться за твой подол, пока не вырастет борода?
Ему следовало окончить институт!
Если бы успел произнес Максим Макарович и снова уткнулся в газету.
Оксана Алексеевна тоже больше не вымолвила ни слова, только вздохнула и принялась накрывать на стол, поставив, как всегда, пять приборов один на той стороне, где обычно сидел Давлят.
Ей было ясно, что имел в виду муж, ибо газеты заполняли волнующие сообщения из Испании, где полтора месяца назад, 18 июля, начался фашистский мятеж, открыто поддержанный Германией Гитлера и Италией Муссолини. «Но пасаран!» «Они не пройдут!» звучал с газетных страниц обжигающий сердце и душу лозунг испанских республиканцев. Бои шли в Севилье, Барселоне, Сан-Себастьяне, Овиедо Названия этих и многих других городов, врезаясь в память, порождали тревогу либо надежду, печаль или радость.
Газеты писали, что испанские события являются еще одним, после итало-абиссинской войны, свидетельством перехода европейского фашизма к неприкрытой вооруженной агрессии. В Лиге Наций представители Англии и Франции, разглагольствуя о мире и невмешательстве, всячески тормозили принятие действенных мер к обузданию интервентов. А на Дальнем Востоке подбирались к нашим границам японские самураи. Все говорило о том, что империалисты видели в фашистах и самураях силу, способную подавить революционное движение и сокрушить первую на земле социалистическую державу.
Прав Николай, придется, как видно, нам еще воевать, задумчиво делился Максим Макарович с женой.
Он ощущал отсутствие Давлята не менее остро и прекрасно понимал состояние своих домочадцев. Но газетные сообщения укрепляли его во мнении, что Давлят избрал верный путь: коли придется принимать бой, так уж пусть будет хорошо подготовлен
Когда Давлят прислал фотокарточку, Максим Макарович горделиво сказал жене и дочкам:
Ну, милые, видите, каков наш комиссар-заде? Взгляд-то каков, осанка?! Вот что такое военная служба!
Курсантская форма и вправду шла Давляту. В ней он выглядел старше своих лет, возмужавшим, целеустремленным.
Влюбиться можно, сказала Шура, вызвав общий смех.
Защитник! продолжал восторгаться Максим Макарович. На таких орлов можно положиться, с ними не будут страшны никакие фашисты!
Да, изменился, только и сказала Оксана Алексеевна.
Вот таким запомнился его отец!
Неужели ничем не похож на мать? спросила Наташа, снова взяв фотокарточку.
Максим Макарович развел руками:
Я видел ее всего два раза и то в госпитале да у гроба. Э, что говорить! Не любила она, по-моему, сына
Не бери, Максим, грех на душу, сказала Оксана Алексеевна. Любила, не любила откуда нам знать?
Сам Давлят говорил
Что говорил?
Что новый муж ей дороже.
Ой, Максим! вздохнула Оксана Алексеевна, укоризненно качнув головой.
Она и сама не подозревала, как была права, потому что несчастная мать Давлята и на один час не забывала сына. Знай Бибигуль, где он, полетела бы, как на крыльях. Но Шо-Карим уже не мог сказать правду: это, считал он, все равно что срубить сук, на котором сидишь. Пуще всего он боялся новой встречи с Мочаловым и по-этому так поспешно уехал из Гарма, отдав за полцены и дом, и скот.
Пожив короткое время в Кулябе, Шо-Карим получил назначение в Пархарский райфинотдел. Пархар был отдаленным, пограничным районом, где требовались рабочие руки и опытные кадры, так как разворачивалось большое ирригационное строительство, шло освоение новых земель. Сюда переселялись из горных местностей тысячи людей, которые становились хлопкоробами, садоводами и хлеборобами. Несмотря на трудные климатические условия, особенно летнюю жару, когда даже в тени не меньше сорока пятидесяти градусов, они работали не покладая рук: рыли каналы и арыки, строили гидротехнические сооружения, возделывали поля и растили сады.
Шо-Карим сразу же купил маленький домик на берегу канала, и Бибигуль, глядя на лениво текущую, мутную воду, с горьким вздохом вспоминала серебристые стремнины родного Каратегина. Перед ее мысленным взором вставали картины прежней жизни с мужем Султаном и сыном Давлятом. Та жизнь была радостной и звонкой, как песнь чистых горных речушек, а эта эта такая же мутная, как в канале вода.
По здешним местам всего несколько лет назад мчались банды Ибрагим-бека. Сколько здесь пролилось крови, сколько оборвалось жизней! Быть может, и отец Давлята сражался в этих местах «Эх, Султан, Султан! Проклятые басмачи перерубили корни не только твоей молодой жизни, они исковеркали и мою жизнь, из-за них ничто на свете не мило, из-за них в конечном счете потеряла Давлята, богатство свое и счастье, милого голубочка, сына-сыночка»
Будь у нее дети, может быть, Бибигуль так остро не переживала бы, но после того, как в Гарме скинула, она оставалась бесплодной. Не помогало никакое лечение. Шо-Карима это бесило, он все чаще попрекал и заливал тоску и злобу вином.
Что с вами происходит? спрашивала его иногда Бибигуль. Дома почти не бываете, стали много пить.
Ха! ухмылялся Шо-Карим. Осмелюсь донести, ханум, до каких пор сидеть в четырех стенах с вами одной? Сколько можно таращиться друг на друга? Найдите мне занятие поинтереснее, и я с удовольствием буду играться у вас под боком.
Бибигуль мысленно раскаивалась в том, что затевала такой разговор, скорбно поджимала губы и желала только одного чтобы Шо-Карим поскорее ушел. «Пусть делает что угодно. Пусть уходит чуть свет и возвращается в полночь, а хочет может и совсем не приходить, пусть! Ах, если бы не умер Султан!.. Да простит меня бог, лучше бы убили Шо-Карима!..»
При мысли об этом Бибигуль сперва как жаром окутывало, а потом бросало в холодный пот и озноб. Она отгоняла эту мысль, уговаривала себя не кощунствовать, ибо мертвым покой, живым живое, и поспешно бралась за какое-нибудь дело по хозяйству, которое и здесь разрасталось: Шо-Карим снова купил корову, овец и кур. Он сменил место работы, перешел из финотдела в один из вновь организованных совхозов и, смеясь, так объяснил жене свое решение: «В финотделе после коллективизации и ликвидации частного сектора деньги считают только на бумаге, а я люблю держать их в руках. Деньги, осмелюсь донести, отпирают все двери».
Он не только тратил, но и откладывал «про черный день» в сундучок, ключ от которого носил с собой. Бибигуль это не трогало. Живя, что называется, ни в сито, ни в решето, голова над землей и ладно, она считала, что чернее дней, выпавших на ее долю, не бывает, и была бы счастлива распроститься с белым светом, лишь бы услышать весть о Давляте.
Мать не забывает дитя, время тут лекарь бессильный, и вот почему сто раз права была Оксана Алексеевна, укоряя мужа.
Ой, Максим!.. только и вымолвила она, и ему стало неловко, тем более что рядом находились дочки, которым сам внушал, что мать начало всех начал, без ее любви, как и без любви к ней, из человека ничего путного не выйдет.
Что ж, сказал он, нарушив молчание и подходя к столу, напишем Давляту ответ. Бери, Наташенька, перо и бумагу, будем сочинять все вместе. Давай, мать, начинай
Чур, я первая! перебила Шура. Пиши, Наташа: «Дорогой Давлят, мы получили твою карточку, ты на ней очень красивый».
Неплохое начало, засмеялся Максим Макарович.
Наташа написала все, что сказали мать, отец и сестра. Письмо вышло длинным, Давляту оно доставит радость узнает все новости.
А закончим, сказал Максим Макарович, так: «Желаем тебе, дорогой Давлят, здоровья, радостей, счастья и больших успехов в освоении военного дела. Мечтаем увидеть нашего комиссар-заде генералом!»
Сразу генералом? улыбнулась Оксана Алексеевна.
А что? Кто выбрал военную службу, тот должен стремиться в генералы, иначе грош вояке цена.
Наташе понравились отцовские слова, она на миг прикрыла искристые карие глаза и, представив Давлята генералом, сказала:
Он будет стройным, красивым и важным, как муж Татьяны.
Какой Татьяны?
Пушкинской.
Перехватив быстрый взгляд, которым обменялись мать и отец, Наташа вспыхнула и еще ниже склонилась над письмом. Две каштановые пряди коротко подстриженных волос скрыли ее жарко рдевшие щеки, выглядывали только пряменький нос, пухлые губы и нежный подбородок.
Да, припиши, чтоб передал наш сердечный привет майору Николаю Петровичу Тарасевичу, сказал Максим Макарович как ни в чем не бывало.
И на почту сама отнеси, прибавила Оксана Алексеевна.
Хорошо. Наташа дописала письмо и поднялась. Можно, пойду сейчас? Нужно еще конверты купить.
Да, конечно.
И я пойду, можно? спросила Шура.
Ты садись за уроки, еще не решила задачу, ответила Наташа.
Я потом решу.
Нет, без тебя обойдусь. С тобой только время терять.
Шура заморгала ресницами.
Ма-ам, скажи ей
Но Оксана Алексеевна покачала головой.
Садись за задачу, Наташа права, сказала она, чему-то улыбнувшись.
Наташа тут же выскользнула за дверь, тоненькая, длинноногая, быстрая и проворная.
На главпочтамте она купила конверт и марку, надписала адрес, но прежде, чем вложить письмо, перечитала его. Теперь оно показалось бестолковым и скучным. И тогда Наташа решилась на то, из-за чего не захотела брать с собой сестру и что угадала одна только мать.
«Давлятджон! приписала Наташа в конце письма. Пусть эти строки, которые я теперь пишу лично от себя, иногда напоминают тебе обо мне. С того дня, как ты уехал в Ташкент, дома стало пусто и скучно. Как я привыкла к тебе! Я даже думаю, что неплохо и мне бы учиться в Ташкенте, тогда мы снова были бы рядом. Ты хоть чаще пиши. Если можешь, то мне отдельно!»
Наташа подчеркнула эту фразу волнистой линией, а слово «отдельно» дважды. Потом дописала:
«Когда папа сказал, что ты должен стремиться стать генералом, я представила, каким важным ты будешь выглядеть. Наверное, и смотреть на таких, как мы, не захочешь, а? Но если так, то лучше никогда не становись генералом.
Привет тебе от всех твоих одноклассников и учителей. Особенно интересуются тобой девчонки. Я только теперь узнала, как ты нравился, оказывается, им. Только, пожалуйста, не задавайся. Ты не обидишься на меня за это?
До свидания, Давлятджон. Пиши. Еще раз с горячим приветом
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В полночь, когда спали крепким сном, трубачи заиграли тревогу, и первым сорвался с койки старшина Василий Егоров. Громыхая мгновенно натянутыми сапогами, он крикнул раскатистым басом:
Поднимай-а-айсь!.. Стройсь на пла-ацу!..
В течение двух-трех минут курсанты оделись и, застегиваясь на ходу, разобрали из пирамид оружие, высыпали во двор, стали строиться. В лицо дул осенний промозглый ветер, было сыро, и казалось, что даже редкие звезды на черном небосклоне не мерцают, а тоже дрожат от холода.
Все на месте? спросил старшина.
Нет Давлята Сафоева, ответил кто-то из курсантов.
Где потерялся?
Никто не знал. Но не успел Егоров снова открыть рот, как со стороны казармы послышался топот.
Вон бежит, сказали курсанты.
Давлят, тяжело дыша, вытянулся перед старшиной, срывающимся голосом попросил разрешения встать в строй. Егоров ощупал его взглядом с головы до ног и, уставившись прямо в глаза, спросил:
Почему задержались, курсант Сафоев?
Пришлось вернуться, товарищ старшина: забыл винтовку, ответил Давлят, сдерживая дыхание.
Хорошо, что не голову, буркнул Егоров и командирским тоном отчеканил: За нарушение требований сигнала тревоги объявляю два наряда вне очереди. Исполните после занятий.
Есть! ответил Давлят и, получив разрешение, встал в строй.
От стыда перед товарищами-курсантами его бросило в жар. Других пробирал холод, а у него горели щеки и взмокли шея и лоб.
В таком состоянии он принял участие в многокилометровом марш-броске и в последующих тактических занятиях, которые продолжались до позднего вечера следующего дня. За все это время он ни с кем не перемолвился и словом, приказы исполнял механически, с тяжелым сердцем и мрачным видом. В голове бродили какие-то смутные, обрывистые мысли, рождаемые все тем же чувством стыда перед товарищами.
Один из курсантов, узбек Тухтасин Ташматов, веселый, никогда не унывающий парень на год или два старше Давлята, сказал ему:
Э, приятель, да если из-за каждого пустяка будешь так переживать, надолго тебя не хватит. Тут нужно научиться быть толстокожим. Да, приятель, толстокожим, чтоб не раскисать от всякого словца. Отстой свои наряды и забудь!
Тухтасин улыбался такой широкой, доброй улыбкой, что Давлят не мог не поверить в его искренность и тоже разулыбался. На сердце сразу же полегчало; в наряд он собирался весело, шутя и смеясь с товарищами, будто получил от старшины не наказание, а награду.
В эту ночь пришлось сторожить склад училища, который находился в самом дальнем углу огромного двора, прямо на обрывистом берегу реки. Держа винтовку в руках, Давлят медленно ходил из конца в конец приземистого здания, зорко вглядывался во тьму и чутко ловил каждый шорох, готовый ко всяким неожиданностям. Поэтому старшине Егорову не удалось застать его врасплох. Услышав крадущиеся шаги, Давлят вскинул винтовку и громко крикнул:
Стой! Кто идет?
Я это, не волнуйтесь, Сафоев, сказал Егоров и в следующее мгновение оказался рядом с Давлятом.
Давлят опустил винтовку.
Бдительный часовой, молодец! усмехнулся Егоров и, глянув на часы, спросил: Скоро сменяться?
Вот-вот, ответил Давлят, и действительно, не прошло и минуты, как донеслись твердые, четкие шаги смены.
Давлят снова вскинул винтовку и спросил, как требует устав, пароль и пропуск. Сам того не сознавая, он старался блеснуть перед старшиной, который, сунув руки в карманы, чему-то ухмылялся. Его присутствие удивило начальника караула, но он не подал виду и, лишь сменив Давлята, спросил:
Что вы здесь делаете?
Поболтали чуток с этим храбрецом, осклабился Егоров.
Давлят почувствовал себя так, словно летел в страшную бездну. Только теперь, как высвеченное молнией, дошло до него, какое грубейшее нарушение устава внутренней службы он совершил, допустив старшину к охраняемому объекту и вступив с ним в разговоры. Он был обязан задержать его, поднять тревогу, стрелять да, стрелять, сперва в воздух, а потом, если не подчинится, в него самого, в этого старшину Василия Егорова, как и в любого другого, кто не знает пароля и пропуска, будь хоть сам генерал или родной отец!.. Ах, черт, как же он опростоволосился, как?!
Давлят не помнил, каким образом добрался до казармы и, раздевшись, завалился на нары. Он не сомкнул мокрых глаз до самой побудки, и смутные, обрывистые мысли, которые бродили в голове после первого проступка, теперь, когда он снова попал на язык старшине и выслушал разнос начальника караула, вдруг стали выстраиваться в логический ряд.
Это были обидные мысли о собственном бессилии и непригодности к военной службе. Давляту казалось, что ноша не по плечу ему: не выдержит и суровой дисциплины, и тяжести занятий, которые день ото дня становятся все интенсивнее и насыщеннее, требуя не просто упорства и выносливости, а и быстроты реакции, сообразительности. «Вот этой сообразительности мне и не хватает, тупой я, безнадежно тупой!» думал Давлят, вновь и вновь спрашивая себя, как же можно было так опростоволоситься на посту.
Он поднялся с постели угрюмый, не расшевелили его ни физзарядка, ни умывание студеной водой. Тухтасин Ташматов спросил: «Что, не выспался?» он промолчал. А старшина насмешливо сказал:
С вашей тонкой натурой, товарищ курсант Сафоев, успеха в военном деле не добиться. Пока не поздно, можно выбрать что-нибудь другое.