Прочитав эти строки, Максим Макарович с трудом удержался от искушения сообщить Давляту, что надобность в поисках отпала. «Нет, сказал он сам себе, сейчас ни в коем случае нельзя: сейчас это выбьет его из седла».
Он взглянул на мрачное, несчастное лицо жены, сидевшей напротив, и подумал, что пример покойной матери Давлята единичный, из ряда выходящий, не укладывающийся в голове случай, так как материнская любовь самое сильное чувство на свете. «Невозможно и сыну забыть мать», вздохнул он в душе и сказал жене:
Не напишем о смерти
Оксана Алексеевна встрепенулась.
Нет, нет, ни в коем случае! сказала она, очевидно не поняв того, что говорил муж. Надо подготовить исподволь, не скупясь на ласки. Мы все-таки слишком суровы к детям.
Мы? удивленно поднял брови Максим Макарович и в первый раз за вечер улыбнулся. Это мы-то с тобой суровы?
Оксана Алексеевна кивнула, и тогда Максиму Макаровичу вспомнилось народное присловье:
Поет ворона вороненку:
«Мой беленький».
Ежиха говорит ежонку:
«Мой мягонький».
С этого присловья, которое как нельзя лучше отвечало его мыслям о силе материнской любви, Максим Макарович и начал письмо Давляту. Он написал, что все они искренне любят его, и прежде всего, конечно, Оксана Алексеевна. «Она заменила тебе мать», подчеркнул Максим Макарович и после некоторого раздумья пришел к выводу, что дальше распространяться на эту тему не стоит.
Сказанного, решил он, достаточно для того, чтобы Давлят, который, надо полагать, ждет ответа с замиранием сердца, понял, как отнеслись к присланному давнему письму Бибигуль.
Давлят действительно никогда не ощущал такого нетерпения и страха ожидания, особенно в дни, когда, по его подсчетам, должен был получить ответ, и действительно, с чувством радости понял, что оскорбительному письму его матери Мочаловы не придали никакого значения.
Ощущение вины перед ними разом отпало. Теперь ничто не омрачало его светлых и чистых мечтаний, связанных с любовью к Наташе, которая расцветала в душе, как цветы по весне. Письма Натальи (так она подписывалась) представлялись ему страницами увлекательной, волнующей книги.
Получая их, он ходил именинником, с таким сияющим и восторженным лицом, что старшина Василий Егоров, которому Давлят приоткрыл свои сердечные тайны, безошибочно определял:
Письмо?
Давлят отвечал кивком.
Порядок?
Давлят, краснея, снова кивал.
Если до недавнего времени Наталья начинала письма обращением от всей семьи: «Наш дорогой, любимый Давлят!», то теперь она писала: «Мой дорогой, любимый Давлят!» Чувство, которое обычно сравнивают с огнем, а старшина сравнил с магнитом, властно притянуло и ее. Она не умела и не желала притворяться
Их взаимная любовь была тем живительным источником, который, как сказал безвестный мудрец, «утоляет жажду стремлений, вдохновляя на труд и на подвиги во имя достижения цели».
Незадолго до отъезда в лагеря, на летние учения, старшина Василий Егоров предупредил Давлята, что завтра после занятий он не должен никуда отлучаться, так как будут фотографировать.
Для чего? спросил Давлят.
Одну фотографию для стенда отличников, другую чтоб послать любимой, весело подмигнул Егоров.
Я серьезно смутился Давлят.
И я не шучу, ответил Егоров. Приказом начальника училища вы занесены на доску Почета, перешел он на официальный тон. Кроме того, в целях поощрения приказано послать одну фотографию семье, чтобы и домашние знали, каким примерным курсантом вы являетесь.
Давлят испытал смешанное чувство радости и неловкости.
Но как же так вдруг фотографию? Еще подумают, что хвастаюсь, сказал он.
А пошлешь не ты, начальство пошлет. С письмом: гордитесь, мол, Давлятом Сафоевым, вашим воспитанником, нашим курсантом. Егоров рассмеялся и повалился на диван подле Давлята. Вырастешь, браток, в глазах любимой на целую голову!
Как знать, проговорил Давлят все еще с обескураженно-счастливым лицом.
Егоров положил свою большую ладонь ему на колено.
Давно уж хотел поделиться, да не было случая, а теперь вроде подходящий момент, и я скажу, ты послушай.
О чем? спросил Давлят.
Любовь, дорогой Давлят, самая золотая страница нашей человеческой жизни. Если хочешь всегда быть счастливым и прожить как подобает, то старайся эту страницу ничем не запятнать.
Давлят не сдержал улыбки.
Не согласен? разом насупился Егоров.
Что вы, товарищ старшина, конечно, согласен! Просто вспомнил стихи про это нашего знаменитого поэта Лахути.
Ну, и что он сказал, ваш знаменитый поэт?
Давлят пересказал двустишие:
Нет на земле сокровища дороже, чем любовь, храни ее в чистоте, так как она основа бытия.
Ага, видишь! воскликнул Егоров. Хороший поэт, тонко подметил! Ты напиши эти строчки большими буквами и повесь, как плакат, над койкой.
Шутите, товарищ старшина? произнес Давлят обиженным тоном.
Вот тебе на! Да будь я на твоем месте, браток, я бы стихи сочинял про любовь, чтоб всем было завидно!
Егоров вдруг вскочил и стал ходить по комнате. Давлят смотрел на него удивленными глазами. Потом, как только Егоров снова сел рядом и стал сворачивать цигарку, он спросил:
А вы любили?
Рука Егорова, в которой он держал самокрутку, вздрогнула, и несколько крошек махорки упало ему на колени. Ответил Егоров лишь тогда, когда задымил.
Любил, сказал он. Давно это было, пять лет назад. Я тогда служил в Красноводске. Мария, девушка, которую любил, работала в аптеке. Я называл ее Машей. Думали расписаться перед тем, как мне демобилизоваться, да Машин отец, жандармская морда, пустил все на ветер
Что, бывший жандарм? спросил Давлят, не дождавшись продолжения.
Егоров окутал лицо табачным дымом и махнул рукой.
Заведовал портовым складом. О мошне только и думал, таскал в дом все, что плохо лежит. Голяком обозвал меня, сказал зарюсь на его добро, и посоветовал обходить дом стороной, иначе, сказал, пересчитает мне ребра.
А девушка что?
Плакала. Но когда не помогли слезы, не побоялась сказать отцу: «Ты ненавидишь его дело твое, а я люблю и пойду за него!» Такая она была
Почему «была»?
Нет ее, глухо выговорил Егоров. Лицо его побелело. Он тяжело вздохнул. Когда собрала свои вещички, чтобы уйти ко мне, он налетел на нее, как жандарм, с кулаками, ударил сапогом в пах, топтал Голос задрожал, перехватило горло, но он, собравшись с силами, продолжал: В больнице спасти не смогли, умерла на моих глазах. Отца посадили
Не отец он, палач! гневно воскликнул Давлят.
Десять лет ему дали, сказал Егоров и, достав из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, в которой хранил несколько фотографий, показал Давляту. Вот она, моя Маша.
Давлят увидел девушку с круглым смеющимся лицом, гладко зачесанными темными волосами и широкими, будто нарисованными, бровями
Жертва задумчиво произнес он, глядя на фотографию.
Да, брат Давлят, никому не пожелаю такого.
Я тоже хочу, чтоб вы полюбили начал было Давлят, но Егоров перебил его, взял за руку и сказал:
Не надо.
Они помолчали. За открытым окном порхали над зелеными кустами две белые бабочки. Где-то вела на одной ноте свою грустную песню горлинка. Легкий ветерок лениво поигрывал серебристыми ветками молодого самшита, что рос под самым окном. За листочками дерева виднелся кусок ярко-голубого неба.
Вот и лето пришло, нарушил молчание Давлят.
Егоров поднялся, сунул руки в карманы галифе, подошел к окну, глубоко вдохнул настоянный на цветах и травах воздух и, как бы продолжая мысль Давлята, сказал:
Да, кончается учебный год
Осталось еще два.
Тоже пролетят незаметно. Егоров повернулся, сверкнул улыбкой. Да, брат, не успеем оглянуться, как промчатся эти два года, а там с двумя лейтенантскими кубиками в петлицах примешь взвод или даже роту. Взял бы меня в роту старшиной?
Давлят засмеялся.
А о смерти матери он узнал в лагерях, вернувшись с тактических занятий.
Максим Макарович и Оксана Алексеевна, решившись сообщить ему горькую весть, правильно рассудили, что там, в лагерях, где день заполнен до отказа, ему будет легче перенести нежданную боль.
В первое мгновение у Давлята потемнело в глазах. Он смотрел на письмо, ничего не видя и не соображая, ощущая одну только страшную тяжесть, и глотал, глотал подкатывавшийся к горлу ком, пока не донеслась, словно откуда-то издали, команда становиться на вечернюю поверку.
После поверки он поделился своим горем с Василием Егоровым и курсантом Тухтасином Ташматовым, который передал ему письмо и был озабочен состоянием Давлята.
Так уж нам с тобой суждено, сказал Егоров, не сводя с товарища печального взора. Мы не насытились родительской лаской, они не увидели, что за люди мы стали. Но тут ничего не поправить.
«Не поправить», мысленно повторил Давлят, вдруг ясно увидев мать в ту минуту, когда провожали отца на бой с Ибрагим-беком.
А потом Давлят услышал ласковый, чуть певучий, чарующий голос Натальи:
«Мой родной, в твоем горе я с тобой. Пусть твое раненое сердце исцелит наша большая любовь»
Эти слова были в конце письма.
Много глубокого, искреннего сочувствия увидел Давлят в эти дни, много сердечных слов услышал. Но как жаль, что не достигали его слуха горькие причитания той, которую он в душе любил и теперь оплакивает
Не умерла Бибигуль. Шо-Карим солгал.
Как и прежде, она начинала и завершала день горючими слезами, и леденил душу ее пронзительный голос, рвавшийся к небесам из маленького дворика за глинобитной стеной:
Потеряла богатство свое и счастье, упустила милого голубя, сына-сыночка!.. Где ты, гордость моя и надежда, мой родимый несчастный сыночек?!
Соседи советовали Бибигуль устроиться на работу, она и сама пыталась заняться каким-нибудь делом в совхозе, но мешала болезнь, которая по нескольку раз в году укладывала ее в постель на долгие недели. Врачи констатировали истощение нервной системы. Соседки судачили:
Все от тоски и печали
Мало, что потеряла сына, муж еще бегает
С бесплодной женой какой интерес!
Видно, крепко прогневила бога
Ох, соседушки, не говорите так, заступалась за Бибигуль моложавая вдова Саида-Бегим. Не теряет она надежды увидеть сына, тем и держится.
Да, тем и держалась. Надеждой жила и верой.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Время и вправду быстротечно, и два года, как и говорил старшина Василий Егоров, пронеслись действительно незаметно, словно слились в одно мгновение, и вот уже пришло то радостное, счастливое утро раннего лета, когда на построении зачитали приказ о присвоении воинского звания лейтенанта и потом повели на вещевой склад и выдали новенькое командирское обмундирование и гимнастерки не из хлопчатобумажной ткани, которую называли «хб», а из похожей на тонкое сукно диагонали, и сапоги не кирзовые и не яловые, а настоящие хромовые, и хрустящие портупеи, и под стать им блестящие кобуры и сумки с планшетками.
Вечером состоялось торжественное собрание, где им вручали удостоверения личности командира РККА и личное оружие увесистые пистолеты «ТТ». На собрании присутствовали должностные лица из штаба Среднеазиатского военного округа, в том числе майор Тарасевич, представители партийных, советских и общественных организаций, родственники некоторых выпускников, живущие в Ташкенте или сумевшие приехать на торжество, как и все Мочаловы.
Они появились в зале с двумя огромными букетами ярких, ослепительно красных и нежно-белых роз, которые продавались на всех углах залитого солнцем города. Из-за этих букетов Мочаловы чуть не опоздали на праздник, так как продавец цветов, белобородый плечистый старик, оказался весьма словоохотливым. Протягивая Наталье букет с искрящимися, как алмазы, капельками воды на лепестках, он заговорил по-русски:
Пажалиста, кизимка. Сапсем красива роза, как ты, кизимка.
Наталья взяла цветы, поднесла к лицу, вдохнула их терпкий аромат и сказала подоспевшим родителям и сестре:
Возьмем их? Они самые лучшие.
Почем? спросила Оксана Алексеевна.
Сапсем дешова, сестра, рубель, с горделивой улыбкой ответил старик.
Максим Макарович протянул ему пятирублевку, и старик, возвращая сдачу, сказал:
Рахмат, брат, испасибо, а потом, кивнув на Наталью и Шуру, спросил: Ваш кизимка, да?
Да, мои дочери и жена.
О, хорошо, жена карасива, кизимка карасива, сам карасив
Спасибо, дедушка! засмеявшись, сказала Шура по-таджикски, и старик вначале округлил глаза, а потом тоже рассмеялся и принялся расспрашивать, как их зовут, откуда знают таджикский и откуда приехали в Ташкент, чем занимаются в Сталинабаде.
Он был узбеком, но, как объяснил сам, жил в махалля Кашкар, большинство населения которого составляли таджики, и поэтому владел языком.
А о молодых не говорю, знать два-три языка для них нынче дело обычное, сказал старик. Возьмите моих внуков и внучек. Они так болтают по-узбекски, по-русски, по-таджикски, что только руками разводишь. Старший внук одно время сам учил испанский, он собирался бежать на войну в ту страну, а младшие внуки учат в школах кто английский, кто немецкий.
Извините, отец, мы опаздываем, сказал Мочалов, взглянув на часы.
Ну да, ну да, закивал старик головой и спросил: Вы приехали в гости?
Ответила Оксана Алексеевна:
Мы торопимся поздравить нашего приемного сына, он окончил военное училище.
О, тогда погодите, сказал старик и, скользнув взглядом по цветам, которые держала Наталья, выбрал в корзине еще один большой букет и протянул Шуре. На, доченька, передай как подарок от меня своему названому брату. Дай бог вам здоровья и счастья.
Мочаловы в один голос поблагодарили его и заспешили в училище, попав в зал в тот самый момент, когда занимали места на сцене члены президиума.
Давлят как отличник представлял в президиуме своих товарищей выпускников. Успев перенервничать в ожидании Мочаловых, он со вздохом облегчения улыбнулся им со сцены и все время, пока шло собрание, не сводил с них сияющего взора.
Получив свое удостоверение и свой «ТТ», Давлят вернулся на место и снова устремил взгляд в зал, на Мочаловых, и его глаза опять встретились прежде всего с глазами Натальи, и оба они, он и Наталья, чувствовали, как сердце начинало стучать неровными, но сладостными толчками.
Вдруг начальник училища объявил, что слово от имени выпускников, теперь уже молодых командиров, предоставляется лейтенанту Сафоеву Давляту Султановичу.
Давлят знал, что ему предстоит выступить, так как комиссар училища говорил с ним об этом еще утром, сразу же после построения, и Давлят обещал и даже продумал выступление, но тем не менее растерялся.
Спасибо, выручил комиссар, повернулся к Давляту и, шепнув: «Вставай, тебе слово», привел его в чувство.
Давлят поспешно вскочил. Звякнули на груди значки «Ворошиловский стрелок» и «Готов к труду и обороне СССР», хрустнула новенькая портупея, в электрическом свете рубином переливались лейтенантские кубики на алых петлицах.
Мочаловы, особенно Наталья, затаили дыхание. От них не ускользнули ни его растерянность, ни та поспешность, с которой он направился к трибуне.
Уважаемые товарищи, дорогие друзья! звонко выкрикнул Давлят, но тут же кашлянул и смущенно сказал: Я не буду говорить много. Я Мне хочется только привести одну фразу моего отца, который восемь лет назад вместе со своими товарищами некоторые из них сейчас здесь воевал против басмаческих банд Ибрагим-бека и погиб в бою. Он говорил мне: «Всегда, в каждом деле, будь твердым, упорным, честным и смелым». И сегодня, на этом празднике, перед лицом наших наставников и начальников, заслуженных боевых командиров, перед представителями общественности и нашими родными, вспоминая завет своего отца, комиссара добровольческого отряда Султана Сафоева, я торжественно обещаю от себя и своих товарищей по выпуску, что всегда и везде мы будем беречь честь кадрового командира Красной Армии, не бояться никаких суровых испытаний и, если понадобится, не щадить жизни за нашу родину, за наш советский народ. Все, товарищи, сказал Давлят крепким звенящим голосом и пошел с трибуны под грохот аплодисментов.