Кричала и рвала на себе волосы мать
По окну текли струи дождя
Люди то входили, то выходили и разговаривали шепотом Гроб был установлен в Доме Красной Армии, обит ярко-алым сатином
Сменяя друг друга, стояли в почетном карауле красноармейцы и бойцы добровольческих отрядов, Мардонов, Мочалов
Стояли Буденный, комбриг Шапкин и другие знаменитые командиры. Обняв на прощанье Давлята, Буденный сказал:
Вырастай достойным отца
Ливень уже перестал, тучи рассеялись.
На кладбищенских холмах пламенели тюльпаны.
У открытой могилы говорили речи, называя Султана Сафоева доблестным сыном таджикского народа, отважным героем. В последний путь его проводила чуть ли не вся столица республики.
Все это крепко врезалось в память Давлята. За два траурных дня он словно бы повзрослел на несколько лет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Месяца через три после того, как отметили годовщину смерти Сафоева, его двоюродный брат Шо-Карим объявил, что готов жениться на Бибигуль.
Если стене падать, так пусть упадет внутрь двора. Я не хочу, чтобы родня отчуждалась, сказал он.
Многие воспринимали его решение как проявление великодушия, сердечной доброты и самопожертвования, хотя тут, как говорится, под одной чашкой лежала другая. Дело в том, что Шо-Карим полюбил Бибигуль еще совсем юной и в свое время ее не раз сватали за него, но сваты возвращались с неизменным ответом: «Наша дочь молода, не управиться ей с семейной жизнью, надо обождать два-три года». Шо-Карим скрипел зубами: «Обождем» Он не хотел никого другого.
Однако через некоторое время, вскоре после очередного отказа Шо-Кариму, в кишлаке стало известно, что Бибигуль помолвили с Султаном, сыном Сафо-тойчи, и что свадьба состоится весной, когда Сафо вернется из Самарканда.
Шо-Карима эта весть чуть не убила. Задыхаясь от боли и обиды, он осыпал упреками отца и мать, виня их в том, что они не сумели уговорить родителей девушки, как смог это сделать отец Султана. А чем он хуже братца Султана, чем?! Почему не отдали Бибигуль за него?..
Не мог понять Шо-Карим, что все решила не власть родителей Бибигуль, а ее и Султана любовь.
Султан был стройным, статным юношей, умным и работящим. В конце лета, к началу сезона на хлопкоочистительных заводах, он уходил вместе с отцом на заработки то в Самарканд, то в Ташкент или Фергану и возвращался переполненный впечатлениями. Городские товарищи отца обучили его читать и писать. Надо ли говорить, как млела Бибигуль от восторга, когда, встретившись где-нибудь в безлюдном месте, слушала его рассказы о том, что он видел, читал или слышал?..
Поженившись, молодые ездили вместе и наконец, по совету отца Султана, остались в Самарканде.
Султан поступил на рабфак, Бибигуль на женские курсы. Потом он учился в партийной школе, она в женском педагогическом техникуме. Лишь через несколько лет они вернулись в Таджикистан и, недолго погостив в родном Каратегине, милом сердцу гармском кишлаке Камароб, выехали в Дангару, к месту назначения. Султана направили на партийно-советскую работу, а Бибигуль вначале учительствовала, затем стала библиотекарем.
Шо-Карим работал фининспектором в другом, Сарай-Камарском районе, куда переехал после неудачной женитьбы. У него не было детей, он обвинял жену, из-за этого бросил Внезапная смерть Султана всколыхнула в нем старые чувства к Бибигуль, и он при каждом удобном случае не скупился на знаки внимания, а в дни поминок на правах близкого родственника покойного руководил всеми церемониями.
В глазах Бибигуль Шо-Карим все больше становился действительно своим, родным и заботливым человеком. Неожиданное предложение ввергло ее в смятение. Сперва показалось ослышалась. Потом вспомнила, как в молодости он упорно сватал ее, может, и вправду тогда любил?.. Теперь у него есть причина, в чувствах признаваться зазорно. Но ей ли думать о чувствах? Не девушка ведь она, вдова Да, вдова! Как удар бича это слово. А в иных устах как проклятие, как брань. Одна бывает в жизни любовь, умер Султан умерла она. И если выйдет замуж вторично, то, наверное, осквернит все, что свято, тяжело согрешит перед памятью отца Давлята.
Всегда, во все времена, трудно молодой женщине с ребенком без мужа, а в те годы было особенно тяжко: царила дороговизна, хлеб и другие продукты питания выдавали по карточкам. Кроме того, разве мало низких людей, которые не прочь позлословить. Ведь Бибигуль имела образование, ходила с открытым лицом, работала в библиотеке, на людях, переступив законы шариата, и одного этого с избытком хватило бы для грязных, подлых сплетен.
Ближайшие соседи, друзья и знакомые, чтившие память Султана, говорили, что, как бы чиста и честна она ни была, как бы бережно ни хранила верность покойному, на чужой рот платок не накинуть, замок не навесить и не сегодня, так завтра найдется поганец, который станет чернить Бибигуль на всех углах, и найдутся люди, которые поверят ему. А поэтому лучший выход идти за Шо-Карима, двоюродного брата Султана: это соответствовало бы и обычаю, что существует испокон веков ради сохранения рода, и просто-напросто естественным потребностям жизни.
Не отказывайтесь, говорили друзья. Худо не клад, чтобы с ним вековать. Последуйте доброму совету. Скажите «да».
И Бибигуль сдалась. Надо отдать должное Шо-Кариму он делал все, чтобы она не жалела и не могла упрекнуть его. Но огорчал Давлят. Его будто подменили. Он ходил сам не свой, перестал играть и резвиться, домой возвращался нехотя, проводя большую часть дня в школе или у товарищей-одноклассников. Если и сидел дома, то забивался куда-нибудь в угол с книжкой в руках, а на расспросы отвечал односложно, не поднимая глаз. Ни Бибигуль, ни тем более Шо-Карим не знали, что делать и как подобрать к его сердцу ключи.
Однажды, через несколько месяцев после женитьбы, Шо-Карим сказал:
Переберемся в Сарай-Камар вдруг новое место поможет. Да и работа там у меня была лучше, чем здесь, больше зарабатывал.
Бибигуль вздохнула. Что ж, ее удел быть ниткой в иголке. Но, с другой стороны, Шо-Карим прав: здесь все двор и стены, каждый шаг и каждая вещь заставляет вспоминать Султана, и, видно, это сказывается на Давляте.
Переедем, согласно кивнула Бибигуль.
Но Давлят насупился и сказал:
Вы как хотите я не поеду.
Сыночек, да ты послушай
Нет, оборвал Давлят мать, я из отцовского дома никуда не уеду.
У Бибигуль задрожали губы. Давлят отвернулся. Он упрямо стоял на своем.
Глупый ребенок, какой с него спрос? утешал Шо-Карим жену. Как не поедет? Куда он денется? Я сам поговорю с ним, ты не расстраивайся.
В канун дня отъезда он дождался Давлята у школы и по дороге домой сказал:
Сын мой, завтра поедем в Сарай-Камар. Там тебе очень понравится. Там есть лес, мы будем ходить на охоту, я поймаю тебе разных зверушек и птичек, ты будешь с ними играть. А школа там не хуже здешней, даже в сто раз лучше!
Не поеду! коротко ответил Давлят.
Неужели твое сердце позволит отпустить мать?
Пусть и она не едет. Уезжайте один.
Шо-Карим вспыхнул. Его вдруг захлестнул безрассудный, слепящий гнев, и он схватил Давлята одной рукой за локоть, а другой за ухо и, больно выворачивая, брызжа слюной, завизжал:
Болван! Сопляк! Добром не захочешь потащу вот так, за твое поганое ухо! Заруби, щенок, на носу!
Так с Давлятом обращались впервые. Первый раз в жизни на него подняли руку и повысили голос. Он стоял как вкопанный, потрясенный, растерянный Шо-Карим рванул его: «Шагай!» и Давлят пошел рядом, не поднимая головы.
Он шел, крепко стиснув зубы, глотая подступавшие рыдания. В ушах звенел голос отца:
«Будь твердым и смелым, сынок твердым и смелым»
Шо-Карим воспринял молчание Давлята как знак согласия и хвастливо, с полной уверенностью, объявил Бибигуль:
Поедет. Я его вразумил. Можешь не волноваться и больше не спрашивать.
Но на рассвете постель Давлята оказалась пустой.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Октябрь позолотил листву, которая, едва шелохнет ветерок, срывалась с ветвей и, медленно кружась, оседала на землю. В аллеях молодого парка пахло пылью и сыростью. Базары и лавки сверкали яркими, сочными красками всевозможных плодов.
Щедра таджикская осень, прекрасна! не сдержал восторга Максим Мочалов.
Только жарковата, сказала Оксана Алексеевна, его жена.
Мочалов рассмеялся. Всего несколько часов назад он сошел с поезда, вернувшись из Москвы, но дома не сиделось, вышли всей семьей погулять.
Какое жарковата! Хорошо! Ведь мы с тобой, Ксана, к солнцу привыкли десять лет, даже больше, печемся под ним. Веришь, мерз я в Москве, честное слово!
Потому и домой торопился? усмехнулась Оксана Алексеевна.
Так не сам задержался, ведь рассказывал. Как только Михаил Иванович Калинин вручил ордена, ну, думаю, теперь надо на вокзал загулялся. А Буденный Семен Михайлович говорит: «Э, нет, братец, у нас еще встречи по плану» Да, чуть не забыл: в Доме Красной Армии открыли выставку про разгром Ибрагим-бека, и там были фотографии нашего отряда. Много народу побывало. В центре висел портрет Султана, нашего комиссара, и все сокрушались, что погиб молодым.
Был бы жив, и его б наградили, сказала Оксана Алексеевна.
Обязательно! Мочалов помолчал. А не сходить ли нам, Ксана, к нему на могилу?
Надо бы, проговорила Оксана Алексеевна, глянув на блестевший у мужа на груди новенький орден Боевого Красного Знамени, за которым его вызывали в Москву, и так же задумчиво прибавила: Считай, на двоих награда Детей отведем и сходим.
Но дочки расшумелись, обращаясь то к матери, то к отцу, упросили взять их с собой.
Солнце садилось, воздух остывал. Острее запахло пылью. Чем ближе подходили к кладбищу, тем сильнее был этот запах, от которого веяло запустением и щемящей тоской. Трава вокруг выгорела, колосился давно посеревший овсюг, редкие хилые деревца ждали дождя единственно, что могло их спасти; многие могилы осели. Мочалов подумал, что, наверное, никакие кладбища так не запущены, как мусульманские. На российских погостах, думалось ему, человека охватывает благоговейное чувство, а тут хандра; там ощущение вечности, тут бренности: дескать, из праха сотворены, в прах обратимся
Девочкам явно было не по себе. Старшая, Наташа, жалась к отцу, младшая, Шура, к матери. Но при этом обе глядели по сторонам со свойственным детям любопытством, и именно они приметили мальчика, слившегося с серым могильным холмиком.
Ой, смотрите! воскликнула Наташа.
Почему он плачет? спросила Шура.
Оплакивает кого-то из близких, со вздохом пояснила мать.
Но Мочалов вдруг остановился.
Слушай, вот черт пробормотал он. Уж не комиссарский ли сын?
Комиссара? переспросила Оксана Алексеевна.
Султана Сафоева Он, ей-богу, он, сын комиссара! Мочалов, отпустив Наташину руку, поспешил к мальчугану и, тронув его за плечо, спросил: Ты сын Султана Сафоева?
Мальчик вскочил. Готовый в любое мгновение удрать, он посмотрел на Мочалова красными, опухшими от слез глазами и едва слышно вымолвил:
Да
Мочалов порывисто прижал его к себе.
Ну, здравствуй, здравствуй, сынок! Узнаешь?.. Почему ты один? Где мама?
Давлят молчал. Ощутив, как он весь напружинился, Мочалов отпустил его и переспросил:
Где же мама?
Не знаю, буркнул Давлят.
Как же не знаешь? В Сталинабаде?
Нет.
В Дангаре?
Нет.
Вот тебе и на! Где же тогда? Что с ней? Жива хоть?
Замуж вышла, уехала
А-а протянул Мочалов и, обменявшись быстрым, коротким взглядом с женой, спросил: Куда же уехала?
Не знаю, сказал Давлят.
Оксана Алексеевна предупреждающе подняла руку, но было поздно.
Бросила, что ли? вырвалось у Мочалова.
Я сам убежал.
Как убежал? Почему?
Максим!.. вмешалась Оксана Алексеевна.
Давлят всхлипнул, крупные, как горошины, слезы покатились по его грязному лицу, и Мочалов в растерянности глянул на жену. Осуждающе качнув головой, она вышла вперед, обняла мальчугана и, гладя его по черной нечесаной голове, стала утешать ласковым, певуче-мягким шепотком:
Ну, не плачь, сердешный, не надо Ты же большой уже, настоящий мужчина. Не к лицу молодцу слезы. Глянь, как девочки смотрят. На-ка платок, утрись Ты пришел на могилу отца?
Не нашел, шмыгнул носом Давлят.
И не мудрено, пробормотал Мочалов, кинув взор на серые, выжженные знойным солнцем холмики, которые не скажешь, когда были насыпаны то ли месяцы, то ли годы назад. Но могилу боевого друга он знал бывал не единожды. Пойдем, сказал он Давляту. Мы ведь тоже к нему.
Петляя средь могил по пыльным тропинкам, они вышли к холмику с деревянной, когда-то серебристой, а теперь серой пирамидкой, которую венчала выцветшая красная звезда; выцвела и надпись, сделанная в свое время темно-зеленой краской: фамилия, имя, даты жизни В тридцать два года оборвалась жизнь комиссара.
Здесь, глухо выговорил Мочалов, не в силах справиться с охватившим сердце волнением.
Давлят упал на могилу и зарыдал в голос, так истошно и так горько, что Мочалов отвернулся, а Оксана Алексеевна и девочки не сдержали слез. Шура вцепилась в материнский подол и плакала навзрыд. Наташа, крепясь, издавала хлюпающие звуки.
Папа, папочка приговаривал Давлят.
Не было никакой возможности остановить его, пока Мочалов не надумал взяться за очистку могилы от овсюга и бурьяна, камней и сухих комков глины. Он приступил первым, тотчас же захлопотала жена, потом втянулись в работу дочери. Расчет оказался верным: Давлят не остался в стороне Мочалов сказал, что в следующий выходной день придет с ним вдвоем и они покрасят пирамидку, обновят звезду и надпись. Давлят вроде бы успокоился.
Домой вернулись уже в сумерках. Давая мальчугану освоиться, взрослые ни о чем не спрашивали. Разговорили Давлята девочки. Наташа, бойко выговаривая таджикские слова, спросила:
А ты вправду пришел издалека? Сам, без мамы?.. И нисколечко не боялся?
Давлят, ответивший на первые два вопроса кивком, третий воспринял как все мальчишки, дескать, что взять с них, с девчонок, и, снисходительно усмехнувшись, сказал:
А чего бояться!.. Потом, однако, прибавил: Я шел с погонщиками верблюдов, которые возят зерно.
Верхом на верблюде? округлила Наташа глаза.
А я тоже не боюсь верблюдов, вмещалась маленькая Шура. А Наташа боится за то, что они плюются.
И совсем не боюсь
Боишься, боишься! звонко возразила Шура и повернулась к Давляту: А твоя мама сильно плакала?
Давлят снова помрачнел и пожал плечами.
А почему не знаешь? спросила Шура.
Потому, что он убежал, пояснила Наташа и, отстранив сестренку, принялась допытываться сама: А если мама найдет тебя, ты вернешься?
Она разве знает ваш дом? встревожился Давлят.
Теперь пожала плечами Наташа.
Все равно не вернусь, твердо произнес Давлят.
Мочалов, слышавший весь разговор из соседней комнаты, счел нужным вмешаться. Когда он входил к детям, Наташа спрашивала, где Давлят будет жить.
С нами, сказал Мочалов. Никуда он от нас пока не уйдет. Ну и бесстыжие, нет чтобы человека приветить забросали вопросами. Давайте-ка быстренько мыть руки и за стол. Ужинать будем. Пойдем, комиссар-заде
Это обращение взволновало Давлята, и Мочалов, увидев, как заиграли в его глазах солнечные блики, подумал, что, кажется, ключик к душе мальчугана найден.
Утром следующего дня, беседуя с ним с глазу на глаз и называя его не иначе как «комиссар-заде», Мочалов выяснил причину его бегства из дома. На вопрос: «Куда же ты думал податься?» Давлят ответил, что в Гиссаре живет дальний родственник отца. Мочалов попробовал уговорить его вернуться к матери, но Давлят ощетинился, как еж, и упорно твердил свое «нет». Крепко же ранило его сердце замужество матери. А тут еще в довершение эта грубая выходка отчима, она переполнила чашу обиды
Что ж, пусть пока будет по-твоему, комиссар-заде, сказал Мочалов, перестав выстукивать пальцами торопливую мелкую дробь. Только и в Гиссаре тебе делать нечего: дальняя родня что чужие, тем более, сам говоришь, ни разу не видел. Так что лучше всего оставаться у нас. Будешь, как сказала Оксана Алексеевна, заместо сына, девочкам старший брат. Ты в каком классе учишься?