Вот тут-то Шо-Карим и раскрылся, показал свое истинное лицо. Он произнес, усмехнувшись, этаким полупокровительственным, полупренебрежительным тоном:
Эх, товарищ Моачалуф, хоть и немало вы ели хлеб-соль таджиков, но, осмелюсь донести, не знаете еще многих наших понятий-обычаев.
Каких, например?
Осмелюсь донести, мальчик в семье по нашим понятиям это тень хозяина дома.
Прекрасно.
Да, товарищ Моачалуф, хорошо. Послушайте теперь про наше положение. Ваш покорный слуга, осмелюсь донести, день и ночь пропадает в финотделе, так как, вам самому известно, мы есть уполномоченные государства, должны крепче держать в узде частника
Трудная работа
Вот-вот, осмелюсь донести, вы понимаете, товарищ Моачалуф. Но разве правильно было бы, если бы я, осмелюсь донести, в ущерб этой трудной работе занимался хозяйством, пас бы там овец и коз, доил бы корову, кормил кур?
Мочалов удивленно взглянул на собеседника:
Чьих овец? Каких кур?
Своих, конечно.
Кто же должен заниматься?
Раньше в какой-то степени делала мать Давлята, но, осмелюсь донести, теперь она болеет
То враждебное, что было в сердце Мочалова к этому типу, все больше одерживало верх над законами гостеприимства. Где-то в глубине души шевельнулась жалость к матери Давлята, но Мочалов мгновенно подавил ее. Глаза его, сузившись, потемнели. Он спросил резко, без обиняков:
Значит, теперь понадобился Давлят? Чтоб ходил за вашей скотиной?
Нет, нет, дорогой товарищ Моачалуф, вы не так меня поняли, быстро и заискивающе проговорил Шо-Карим. Не для этого, ради матери. Чтоб поддержкой ей был и опорой. Вы же, уважаемый, знаете, что такое материнское сердце. Осмелюсь донести
Но Мочалов не стал слушать дальше. Глухо, недобрым голосом сказал:
Послушай, гость, Давлят правильно сделал, что удрал от тебя. Если бы ушла еще мать, было б совсем хорошо.
Шо-Карима прошиб холодный пот. Он побледнел. Тряся головой, заикаясь, произнес:
Я я за п-помощью к вам
Давлята тебе больше не видать! отчеканил Мочалов и встал. Только мать может увидеть его, ясно?
Вскочив, Шо-Карим пошел прочь, шатаясь как пьяный. Он сжимал кулаки, бормотал под нос грязные ругательства и плевался. Прохожие сторонились его, уступали дорогу.
Посмотрим, как Бибигуль увидит своего поганого щенка, говорил он сам себе, посмотрим!..
Мочалов, дождавшись, когда он скроется с глаз, вошел в дом. Давлят сидел за письменным столом, склонив голову и закусив губу. Перед ним лежала толстая общая тетрадь.
Так-то, комиссар-заде, сказал Мочалов с наигранной бодростью. Дал от ворот поворот. Вот действительно тип, каких мало!.. Я не помешал тебе заниматься?
Я не занимаюсь, тихо ответил Давлят.
А что за тетрадь?
Дневник
Дневник? Молодец, комиссар-заде, хорошее дело! Если не секрет, с удовольствием почитал бы.
Возьмите, дядя Максим, сказал Давлят и протянул тетрадь.
Мочалов открыл ее. На первой странице были написаны имя, отчество, фамилия, год рождения, класс и номер школы, в которой учился Давлят, а со второй весело глядел комиссар Султан Сафоев, сфотографированный в красноармейской гимнастерке без петлиц. Под карточкой четко, чуть ли не чертежными буквами, выведено:
«Если хочешь стать настоящим человеком, то в каждом деле будь твердым, упорным и смелым. Смелый и честный всегда ходит с гордо поднятой головой. Запомни это, мой бесценный Давлят!»
Ниже Мочалов прочел и такие слова:
«Клянусь, что всегда буду помнить этот мудрый наказ дорогого отца, никогда, пока жив, не забуду! Давлят Сафоев».
Мочалов не стал листать тетрадь дальше, остановился на этой странице, охваченный глубоким волнением. Положив руку на плечо Давлята, он мягко спросил:
Сам отец записал наказ?
Сам, ответил Давлят. В больнице когда лежал перед смертью.
Золотые слова! сказал Мочалов и, поколебавшись, добавил: Этот Шо-Карим не стоит ногтя твоего отца.
А мама? спросил Давлят, устремив на Мочалова зоркий ожидающий взгляд.
Не печалься, комиссар-заде, мы напишем маме письмо. Сейчас прямо и садись писать, все расскажи. Я уверен, сынок, она поймет, что тебе лучше быть здесь, чем попасть в когти этому стервятнику Шо-Кариму. Пригласи ее к нам. Или нет, это сделаю я. А ты расскажи о себе. Хорошо?
Да, дядя Максим, сказал Давлят и тут же засел за письмо, вывел:
«Дорогая, любимая мамочка!..»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ну, искал, искал твоего сыночка на земле и под землей, до седьмого неба не осталось дыры, в которую не заглядывал, спрашивал каждого встречного-поперечного. Нет его нигде, что же еще могу сделать?..
Так говорил Шо-Карим в ответ на стенания Бибигуль, которая после его возвращения из Сталинабада снова слегла. Но во внутреннем кармане пиджака у него лежало письмо Давлята, и было оно как бомба, что может взорваться в любое мгновение.
Это письмо привез один из служащих районного отдела дорожно-строительных работ, вернувшийся из командировки в столицу. Мочалов наказывал передать в собственные руки матери Давлята, однако Бибигуль лежала больная, на стук вышел сам Шо-Карим. Другого выхода не оказалось, пришлось отдать письмо ему, довольствуясь заверениями, что жена давно ждет весточки от сына и будет безумно рада. Но стоило человеку скрыться из глаз, как Шо-Карим вскрыл конверт. Уже первые строки привели его в бешенство.
«Дорогая, любимая мамочка! писал Давлят. Простите меня за горе, которое вам причинил, но я все объясню, а пока спешу сообщить, что живу в Сталинабаде, здоров и учусь в школе. Я живу у дяди Максима Макаровича Мочалова, и он сам, и его жена Оксана Алексеевна, и дочки Наташа и Шура очень и очень хорошие люди.
Вы помните, мамочка, дядю Максима? Он служил вместе с папой, сильно любил его и ко мне тоже относится как к родному. Мы с ним часто ходим к папе на могилу, украшаем ее цветами. Я всегда помню, каким был папа и как нам было с ним хорошо.
Дорогая мамочка! Я убежал из дома и заставил вас страдать и плакать потому, что у меня не было другого выхода. Шо-Карим мне не нравился с самого начала, а когда он обругал меня, крутил мне ухо и чуть не побил, я стал его ненавидеть. Он злой и противный. Я никогда не смогу называть этого человека отцом и жить с ним под одной крышей. Вот почему я убежал. Вы не беспокойтесь за меня. Я всегда любил и буду любить вас и когда-нибудь приеду. А еще лучше, если бы вы смогли приехать сами. Пишите мне, дорогая и любимая мамочка»
Читая эти слова, Шо-Карим дергал от ярости головой, кусал губы, дрожал и ругался. Сперва он хотел разорвать письмо на мелкие кусочки и пустить их по ветру, однако что-то удержало его, и, сложив, он спрятал конверт во внутренний карман пиджака.
Когда спустя некоторое время, оглядев свое дворовое хозяйство и чуть поостыв, Шо-Карим вернулся в комнату, Бибигуль встретила его напряженно-тревожным взглядом. Приподнявшись на локте, она спросила дрожащим, ломким голосом:
Кто приходил?
Наш работник, из финотдела, ответил Шо-Карим.
Послышалось он вроде называл Давлята
По лицу Шо-Карима пробежала ядовитая ухмылка.
Ну совсем как ребенок: тебе про тут, а ты про иву! махнул он рукой.
Бибигуль застонала, как от боли. Голова бессильно упала на подушку. Из глаз катились слезы, горло перехватила спазма. Ломило все тело, будто впивались в него сотни раскаленных иголок: это ворочался под сердцем ребенок, рвался из отравленной ядом душевных терзаний утробы. Извиваясь на постели, Бибигуль молила о смерти.
Но если раньше Шо-Карим обычно бежал за соседкой или, когда казалось совсем худо, за врачом, то теперь, обозленный письмом Давлята, он хлопнул дверью. Хорошо, что соседка шла проведать сама, они столкнулись в воротах.
Опять! выкрикнул Шо-Карим на ходу.
Он прибежал в свой финотдел, плюхнулся на табурет и, схватив бумагу и ручку, застрочил, разбрызгивая чернила:
«Давлят, письмо, которое ты посылал, мне передали. Чем писать такие письма, лучше бы совсем не писал. Я сперва обрадовалась, что наконец-то после стольких слез и молитв нашла тебя. Но лучше бы не находила. Как тебе не стыдно попрекать меня тем, что я хотела устроить твою и свою жизнь! Как ты смеешь бессовестно ругать моего мужа, который хотел заменить тебе отца! Ты посчитал за отца какого-то русского чужака, ты попрал память родного отца, опозорил всех нас. Значит, ты не сын мусульманина, раз поступаешь, как велит этот русский кафир. Дело твое. Можешь теперь вообще забыть меня и больше не писать.
Шо-Карим отправил это письмо, не медля ни минуты. Опустив его в почтовый ящик, он двинулся назад, в контору, расслабленной походкой, криво ухмыляясь в жесткие, как щетина, усы, но был остановлен пронзительным криком:
Дядя Шо-Карим!.. Дя-адя!..
К нему мчалась со всех ног соседская дочь.
Скорей! Тетя Бибигуль умирает! выпалила она.
Шо-Карим сорвал с головы шапку, смял ее в кулаке и понесся, как угорелый, в больницу. Домой он прибежал вместе с врачом. Смутно, будто в тумане, увидел белое лицо Бибигуль и склонившихся над ней женщин, услышал сдавленный, словно бы издалека, голос:
Выкинула дитя
Ноги подкосились, он опустился на пороге, там, где стоял.
Письмо, написанное Шо-Каримом, Давлят получил сам он встретил почтальона по дороге в школу. За одну минуту от того мгновения, как письмо оказалось в руках, и до того, как, торопливо вскрыв конверт, пробежал глазами первые строки, ему довелось испытать и горячую, бурную радость, и оглушающее смятение, и горькую, жгучую обиду.
Давлят не помнил, как дошел до школы, очутился за партой. Чередовались уроки, он изо всех сил старался сосредоточиться, не сводил взора с учителей, но их лица то и дело расплывались, а слова не проникали в сознание. Он снова и снова возвращался мыслью к письму, и шептали беззвучно губы: «Лучше бы не находила Твоя бывшая мать» Бывшая!
Порой Давлят начинал сомневаться в том, что она могла написать такое, но, думая о мотивах, которые выставляла, признавал их бесспорными. Не мог согласиться лишь с тем, что, считая дядю Максима названым отцом, он будто бы тем самым попирает память родного отца. Нет, это не так! Это она сама, она со своим новым мужем предает память его отца. Потому и убежал. Именно из-за того, что любит отца и чтит его память, он не захотел называть этим святым словом ее Шо-Карима. Если на то пошло, так дядя Максим относится к памяти отца с бо́льшим уважением, чем многие кровные родственники. Для дяди Максима Султан Сафоев как был близким боевым другом, так и остался, и ради этого он пригрел его сына, кормит, одевает, обувает и ласкает, как своего собственного. Какой же это грех считать такого доброго, сердечного человека названым отцом?..
Нет, не мог Давлят согласиться с этим. Вот увидела бы мать, хоть краем глаза увидела бы, как ему живется, тогда бы тогда бы она, если б не смотрела глазами своего Шо-Карима, так не написала А теперь обидно не только за себя, но и за дядю Максима, за всех Мочаловых
Давлят вернулся домой только под вечер. После уроков он и погонял с мальчишками мяч, и часа три просидел в библиотеке с книжкой, и послонялся по улицам, магазинам да лавкам все для того, чтобы встряхнуться и не показать дома, какой камень лег на сердце. Но перебороть себя не сумел, и если Оксана Алексеевна, занятая стиркой, не обратила внимания, то девочки, Наташа и Шура, заметили сразу.
Чего-то скучный Давлят, сказала Наташа матери.
Оксана Алексеевна, оторвавшись от корыта, заглянула в комнату. Давлят сидел с опущенной головой, к обеду совсем не притронулся.
Что это стало с нашим орленком? спросила Оксана Алексеевна. Почему ты не ешь?
Я в школе ел самбусу, соврал Давлят и, поблагодарив, встал из-за стола, ушел в свой угол, растянулся на кровати.
Уж не заболел ли?
Нет, тетя Ксана, я я думаю
Но она все-таки приложила ладонь к его лбу и только потом, убедившись, что температуры нет, оставила одного. В то мгновение, когда Давлят почувствовал ласковое прикосновение ее руки, он окончательно решил не говорить о письме никому, даже самому Максиму Макаровичу, а оставшись один, вдруг подумал, что, наверное, ему следует перейти в интернат.
В тот день Максим Макарович возвратился из поездки на трассу строящейся дороги чуть ли не в полночь и только утром узнал, что Давлят был «чего-то скучный».
В школе, что ли, нелады? спросил он. Ну-ка, покажь, комиссар-заде, дневник.
Давлят, густо покраснев, исполнил его просьбу. Мочалов внимательно просмотрел дневник, не увидел ни одного «плохо», ни одного «посредственно», возвращая, сказал:
Молодец! Но чем тогда объяснить плохое настроение?
Давлят опустил голову. Мочалов не торопил с ответом, хотя и надо было спешить ему на работу, Давляту в школу.
Дядя Максим начал Давлят и осекся. Горло у него сжало.
Я слушаю, комиссар-заде, негромко произнес Мочалов, но рука легла на стол, и пальцы сами собой приготовились выбивать мелкую дробь.
Дядя Максим, я хочу перейти в интернат
Что? на миг растерялся Мочалов; пальцы его пришли в движение, забарабанили. Тебя кто обидел?
Нет, дядя Максим
Тогда, значит ну да, тесно стало в нашем доме, вольной пташкой захотелось побыть?
Нет, дядя Максим, это я э-э стесняю вас
Гм Мочалов глянул на круглые настенные часы с выпуклыми римскими цифрами. Нам пора Иди в школу, комиссар-заде, еще посоветуемся. Всякое решение нужно принимать не с кондачка, а как следует обдумав. Пошли Не знаю, с чего пришла тебе в голову такая мысль, только не спеши, помозгуй еще и еще
Это Мочалов сказал уже на улице.
Вечером состоялся разговор между мужем и женой, и Оксана Алексеевна встревожилась:
Уж не отчим ли сбивает Давлята с пути?
Я тоже подумал об этом, сказал Максим Макарович. Но для чего тогда нужна выдумка с интернатом? Он обмолвился: дескать, стесняет нас. Но разве мы дали повод ему для таких рассуждений? Может, Наталья или Шура что ляпнули?
Ну что ты, Максим! Девочки в нем души не чают. Если поспорят или в помощи и в совете нуждаются, уже не ко мне обращаются к нему, тепло улыбнулась жена и прибавила: Взрослеет он, размышляет, отсюда все и идет. Но, сказать правду, не представляю теперь жизни без него.
Ты думаешь, я представляю? Как говорится, бог послал готового сына
Оксана Алексеевна, краснея, отвела затуманивающиеся глаза. Оба раза хотели сына, да, знать, суждены им дочки. Не потому ли так привязалась к Давляту?
Не хотелось бы и мне терять его, гудел голос мужа. Вот скоро каникулы летние
Да, да, встрепенулась Оксана Алексеевна, уловив его мысль, обязательно надо поехать! Всем вместе.
Я так и скажу ему. Скажу, что об интернате подумаем после каникул.
Он согласится? А то мы решаем, а он не посчитается с нами.
Нет, такого не может быть, он совестливый. Мочалов выбил пальцами короткую дробь. А все-таки что-то случилось
В это время в комнату влетели Наташа и Шура, стали наперебой просить отпустить их завтра, в выходной день, на холмы за тюльпанами. Давлят пойдет с ними, им не будет страшно.
А мы? быстро переглянувшись, спросили родители. Нас-то возьмете?
Ура! захлопала в ладоши Наташа.
Шура бросилась отцу на шею, чмокнула в щеку, потом поцеловала и мать.
Назавтра дети проснулись чуть свет. Девочки оживленно щебетали. Давлят сдержанно улыбался. Максим Макарович держался с ним как обычно, Оксана Алексеевна тоже делала вид, будто ничего не знает.
Веселой гурьбой зашагали они на холмы, окаймляющие город с юго-восточной стороны. Дети несли курпачи и палас, Максим Макарович и Оксана Алексеевна сумки с посудой и провизией. Дорога постепенно сужалась. Остро пахло медвянкой и рутой, блестела на неярком солнце росистая травка, и все чаще попадались алые маки. Чем выше поднимались Мочаловы, тем шире открывался вид на недавно выросший город юную столицу молодой Таджикской республики, которую в те годы называли седьмой советской.
Красота-то какая! взволнованно произнесла Оксана Алексеевна. А был пустырь Помнишь, Максим?
Еще бы! улыбнулся Максим Макарович.
Когда они, молодые рязанцы энтузиасты, впервые попали в эти края, Таджикистан только-только был провозглашен автономной республикой и не имел еще ни благоустроенной столицы, ни нормальных дорог и транспорта. До Термеза они доехали поездом, а оттуда добирались на лошадях и ослах узкими караванными тропами, превратив, как говорят таджики, не одну ночь в день и не один день в ночь, то есть несколько суток. Им сказали: «Вот и столица», а они, озираясь, увидели несколько старых разлапистых чинар, пыльный пустырь и грязные, обшарпанные дома. Ранней весной, поздней осенью и в зимние месяцы узкие, кривые улочки превращались в хлюпающие болота, в остальное время в знойном, раскаленном воздухе висела густая желтая пыль. На окружающих город холмах и в окрестных камышовых зарослях водились шакалы и волки.