Но человеку, окрыленному великой идеей и сознающему себя хозяином страны, по плечу любые свершения. Молодой техник-дорожник Максим Мочалов гордился тем, что ему доводится прокладывать дороги по крутым склонам гор и диким ущельям. И точно так же его молодая жена Оксана гордилась тем, что обучает таджикских детей языку Ленина и Пушкина.
Не раз их жизнь висела на волоске, грозила оборваться или от басмаческой пули, или от повальных болезней вроде брюшного тифа и иссушающей малярии. Максиму Мочалову пришлось, сменив строительный инструмент на боевое оружие, больше трех лет воевать с басмачами в горах Гарма, Больджуана и Куляба. Оксана Алексеевна днем преподавала в школе, а вечерами ходила вместе с санитарами по домам и спасала людей от лихорадки, поила их хинином. Себя ни она, ни он не щадили, боялись только за детей, которых Мочалов и теперь иногда называет горными пташками, так как росли здесь, среди гор, в неимоверно трудных условиях. Когда приехали, Наташе, шел четвертый год, Шуре второй. Иные, изумляясь, спрашивали:
Как же вы пустились в такой путь с малыми детьми на руках? С ума сойти!
Кое о чем из пережитого Максим Макарович теперь рассказывал Давляту и девочкам. Удобно расположившись на склоне холма, среди пахучей травы, вокруг скатерти с завтраком, дети восторженно слушали.
А теперь глядите, говорил Мочалов, как разросся бывший кишлак Душанбе, каким прекрасным стал городом-садом! А ведь это только начало. Дайте срок, он будет одним из красивейших городов на земле. Вам тоже предстоит потрудиться. Красота, как и все остальное, создается трудом. Таджики хорошо говорят Ты знаешь, Давлят, эту поговорку? «Пока не потрудишься, не сорвешь цветок радости».
Мама по-другому говорит: «Если ищешь радостей, не пугайся труда», привела Наташа поговорку, как и отец, по-таджикски.
Откуда вы так хорошо знаете наш язык? спросил Давлят.
Трудились, со смехом ответил Максим Макарович. Взялись учить, как приехали, чуть не с первого дня, а то были будто глухонемые ни спросить, ни сказать.
А я и Наташа всегда знали! горделиво вставила Шура.
Мать и отец засмеялись. Оксана Алексеевна, приглаживая ладонями растрепанные шаловливым ветерком волосы, сказала:
Они и вправду заговорили раньше нас. Чем человек моложе, тем легче даются ему языки.
А что такое кафир? вдруг спросил Давлят.
Мочалов перебросился взглядом с женой и после недолгой паузы, усмехаясь, ответил:
Кафир это я, то есть человек, не верящий в бога. Подхожу?
А мусульманин? снова спросил Давлят.
Гм мусульманин В общем-то, это верующий тот, кто исповедует ислам, учение Магомета, то есть, значит, пророка Мухаммеда Максим Макарович снова переглянулся с женой и, кашлянув в кулак, быстро добавил: Но представь Шо-Карима
Ни один мускул не дрогнул на лице Давлята, только потемнели зрачки. Он задумался, и даже Шура притихла, недоуменно хлопая глазенками.
Молчание длилось не больше двух-трех минут, но каждая секунда казалась вечностью. Не меняя позы, глядя все так же в одну точку, Давлят проговорил:
Тогда кафир в тысячу раз лучше мусульманина.
Звонко рассмеялась Оксана Алексеевна, хохотнул Максим Макарович; глядя на них, разулыбались и девочки. Давлят залился краской.
Я сказал что-нибудь не так?
Нет, комиссар-заде, нет! Ты не сказал ничего неправильного. Ты только, пожалуйста, не забывай, что верит ли человек в бога и в какого или не верит это совсем для нас не имеет значения. Мы делим мир на эксплуататоров и пролетариев. С паразитами боремся, угнетенным тоже сообща помогаем. Вот что главное, комиссар-заде, а не то, что человек правоверный мусульманин, или православный христианин, или, как вот мы с Алексеевной и все большевики, кафиры-безбожники
По тому, как Давлят слушал, не трудно было определить, что он начнет допытываться до каждой тонкости и его вопросам не будет конца. Но Мочалов подумал: не к месту этот разговор, ведь пришли на холмы с целью растормошить парня, отвлечь от нежелательных дум, а не учить политграмоте. Всему свое время. Сейчас пусть собирает цветы, пусть побегает, поиграет
Тебе, комиссар-заде, сказал Мочалов, и в школе расскажут об этом, и я, если захочешь, в подходящий момент. Многое можно сказать, разговор выйдет долгий, а поэтому давай отложим его до другого раза. Идите собирать цветы.
Побежали, Давлят! вскочила на ноги Шура.
Вставай, вставай, затормошила парня Наталья.
Давлят поднялся. Наталья схватила его за руку, и они побежали догонять Шуру.
Яркий изумрудно-алый ковер тюльпанного поля переливался на солнце. Легкий весенний ветерок колыхал цветы и траву. Глядя вслед детям, Оксана Алексеевна негромко произнесла:
Наши все трое
Мочалов накручивал на палец травинку и, тоже отвечая на свои мысли, сказал:
Он как прутик, можно согнуть в любую сторону
Об интернате молчит? спросила жена.
Пока молчит Нет, не должен уйти, вздохнув, ответил Мочалов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Бибигуль пролежала в больнице сорок дней. Вышла почерневшая и вконец поседевшая, с потухшими глазами, горькой складкой у рта. Тяжесть на сердце росла и от попреков Шо-Карима, который все чаще ходил навеселе и, пуская пьяные слюни, говорил, что дом без ребенка мрачный дом, одиноко в нем, неприютно. Бибигуль отмалчивалась, но как-то не выдержала, сказала, дрожа от обиды и злости:
Я что, по-вашему, нарочно выкинула?
Нет, я не говорю, «нарочно», стушевался Шо-Карим. Но если б береглась, могло б не случиться.
Как береглась бы, как? выкрикнула Бибигуль. Бросили на меня дом и двор, я и подметай, и готовь, и стирай, за скотиной смотри, хлев убирай все я одна, а вы говорите береглась!..
Шо-Карим промычал в ответ что-то невнятное и, вспомнив слова Давлята, подумал, что во всем виноват этот щенок. «Был бы тут, не случилось бы ничего с Бибигуль, родила бы благополучно ребенка. Готовый помощник ведь, зар-раза!.. Знать бы, что сдох, может, и вправду было бы легче. Отравляет, гадина, жизнь. Да если Бибигуль узнает, где он, бросит все и помчится к нему. Но она не узнает, не дам узнать, не позволю!..» сказал Шо-Карим сам себе, а вслух произнес:
Жаль, что господь посчитал лишним Давлята
Жалеете, что не стал батрачить на вас? вскинулась Бибигуль. Из-за вас он, наверное, и сбежал, мой бедный сыночек Ее губы задрожали.
Шо-Карим зло усмехнулся.
Осмелюсь донести, сказал он, как бы твой сынок не побирался у чужих порогов
Что-о? Что вы сказали? У чужих порогов? Вы что-то знаете, чуяло мое сердце знаете, слышали, что с ним сталось. Скажите же мне, если есть у вас совесть и жалость, прошу, заклинаю, не мучьте меня, скажите, где мой Давлят! Где он, где?.. исступленно закричала Бибигуль, простирая руки.
Ну что ты, что? забормотал Шо-Карим, кляня себя в душе за болтливость. На один только миг вспыхнула в нем искорка жалости и потянуло сказать правду, но он сумел удержаться. Я к слову, просто так Не чужой он и мне, Давлят, как-никак сын двоюродного брата, одна у нас кровь. Потому и ищу его всюду, знаешь ведь, говорил Я хорошо понимаю твои материнские чувства, мучаюсь ведь и сам. Но, как говорят, мир место надежд, если жив, то где бы ни был, хоть на другом конце света, однажды объявится. Был бы только цел и невредим
Голос Шо-Карима звучал слащаво. Но Бибигуль не заметила фальши, гнев сменился слезами, оставлявшими влажный след на впалых щеках. Шо-Карим, зная, что ее рыдания ничем не остановить, махнул рукой и вышел на улицу.
День кончался. Солнце уже ушло за горы. Его лучи догорали на вершинах, похожих на облитые розовым сиропом сахарные головы. Из ущелий тянуло холодком. Сумерки быстро густели.
На завалинках сидели старики, лениво перекидывались двумя-тремя словами, а то и вовсе молчали. Когда Шо-Карим, буркнув под нос приветствие, прошел мимо них, они проводили его долгим взглядом.
Опять Шо-Карима укусила змея, сказал один.
Карман, видать, опустел, а в глотке пересохло, усмехнулся другой.
Не-ет, мошна у него тугая, возразил третий. Как же она опустеет, коли из одного налога делает два?
Старики знали, что говорили. Будучи фининспектором, или, как еще называли люди, финагентом, Шо-Карим пользовался среди кустарей, единоличников и мелких торговцев-частников славой очень влиятельного, сильного человека. Он приходил к ним в дом, убогую мастерскую или лавку как представитель власти, и они всячески заискивали перед ним, не зная, где лучше усадить и чем угостить. Но он только посмеивался в длинные, свисающие усы и мягким, укоряющим тоном вопрошал:
Когда же, уважаемый усто, вы соизволите уплатить государству?
Уплачу, как же не уплатить! Разве мы не понимаем? Вот чуть поправятся дела сразу и внесем, подобострастно отвечал кустарь, протягивая пиалу с чаем.
Шо-Карим осуждающе качал головой:
Когда поправятся ваши дела, одному богу известно. Но, осмелюсь донести, сумма налога будет расти изо дня в день за счет пени. Сумеете ли осилить?
Что же делать? вздыхал кустарь. Одна надежда на вас, уважаемый начальник, уж войдите в положение, как-нибудь пособите. Неужто, думаете, не покроем? За нами не станет.
Как сказать усмехался Шо-Карим, но было видно готов «войти в положение».
Одному он продлевал срок уплаты налога, с другого не взимал пени, третьему занижал доходы. Тем самым, как он говорил, свершал благодеяние так, чтобы ни вертел не сгорел, ни мясо. Потому и был набит его кошелек червонцами, потому и росло его хозяйство, умножалось имущество.
Теперь, однако, ему было тошно, он искал утешения в вине. Вот и сейчас, оставив плачущую Бибигуль одну, он прямиком направился в закусочную, опрокинул стакан, заказал второй Сел в углу и, теребя после каждого глотка усы, стал думать, как быть дальше.
«Каратегин тоже в печенках сидит, особенно после того, что стряслось с Бибигуль, говорил он себе. Да и работа уже не приносит такого дохода: кустари поперли в артели, а с тех, что остались, много ли возьмешь? Надо искать местечко помаслянистее. На нашей службе вообще не стоит задерживаться на одном месте и давать людям приглядеться к тебе. Так вот и идет одно к одному, все за то, чтобы переехать в другой район. Съезжу-ка в Сталинабад, разузнаю, что и как, авось переведут. Есть же там друзья-товарищи, неужели не помогут?.. Уговорю. Не языком, так кошельком»
Ассалому алейкум, вдруг услышал он голос и, вскинув голову, увидел мужчину, лицо которого было знакомым.
Не узнаете? улыбнулся мужчина, когда Шо-Карим ответил на приветствие. Я приносил вам письмо. Вы передали?
Ах, да Ну да, конечно, произнес Шо-Карим, сразу вспомнив письмо Давлята и «ответ» Бибигуль на него.
Наш начайлик давал это письмо. Вчера я приехал из Сталинабада, он видел меня там и спрашивал. Поэтому я и побеспокоил вас, ака, сказал мужчина.
Да, да, будь покоен, кому надо, получил, торопливо ответил Шо-Карим и, чувствуя, как засосало под ложечкой, спросил: Какой ваш начальник? Как звать?
Максим его звать, ака Максим, хороший начайлик
Моачалуф?
Ага, он самый.
Шо-Карим зябко поежился.
Когда еще думаешь поехать в Сталинабад? спросил он.
Как позовут Сейчас в шести чакримах отсюда мы прокладываем поверху новую дорогу. Может быть, из-за этой дороги ака Максим сам приедет сюда.
Когда?
Не знаю. Говорил, что приедет, а когда не сказал.
Ага, хорошо Если твой ака Максим спросит снова, скажи, что письмо попало хозяину в руки, он и ответ написал.
Договорились. Будьте здоровы, ака, до свидания, попрощался мужчина и пошел, стуча рабочими ботинками на толстой подошве.
Шо-Карим, глядя ему вслед, подумал, что теперь-то наверняка надо уезжать отсюда, и чем быстрее, тем лучше, ибо встреча с кафиром, совратившим Давлята, ничего хорошего не сулит.
Вернувшись из командировки в Гармскую область, Мочалов выждал, когда жены и дочек не было дома, и спросил Давлята, получил ли он письмо от матери.
Не-ет вымолвил Давлят, вспыхнув от волнения.
А мне сказали, что она писала ответ.
На мальчишески тонкой шее Давлята напряженно запульсировала голубая жилка. Чуть шевеля губами, он спросил:
Вы их видели?
Хотел встретиться, дом разыскал, да в нем оказались другие. Сказали, что мать с Шо-Каримом продали дом и уехали из Гарма дней за двадцать до меня, а куда никто не знает.
Неловко было Давляту за обман, но не мог и теперь сказать правду, потому что по-прежнему считал то письмо оскорбительным для людей, заменивших ему родителей. Свою боль он решил нести в себе, ни с кем не делиться.
Дядя Максим, сказал он после затянувшегося молчания, во время которого Мочалов не сводил с него пытливого взгляда, я знаю, вы хотите, чтобы я снова был с матерью
Ты не обижайся, комиссар-заде, перебил Мочалов, я хочу, чтоб и твоя мать вырвалась из лап двуногого волка.
Бесполезно, дядя Максим, она крепко держится за мужа.
Откуда ты знаешь?
Давлят поднял глаза и тихо, но твердо сказал:
Если бы не держалась, мы давно были бы вместе.
И Мочалову ничего другого не оставалось, как только мысленно признать его правоту.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Какая она хорошая, тетя Оксана! С ней всегда легко и радостно. Когда я стесняюсь, Наташа говорит: «Ты разве в гостях? Ты наш брат!» Я спрашиваю, кто сказал, отвечает: «Мама». Тетя Оксана и ласкает меня, и, если заслужу, бранит, как Наташу или Шуру. Она строгая, но справедливая, всегда проверяет, выучили мы уроки или нет, говорит, что хорошо учиться это наша главная обязанность.
С ее помощью я теперь и по русскому получаю только «хорошо» и «отлично». Она интересно рассказывает про таких великих русских писателей, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, а вчера вечером читала вслух стихи о Ленине поэта Владимира Маяковского.
Она часто читает нам вслух стихи и рассказы. А иногда слушает, как читаем мы я, или Наташа, или Шура. Наташе особенно нравятся стихи Пушкина. Мне тоже. Я выучил несколько его стихотворений наизусть и выступал в школе на пионерском сборе. Всем очень понравилось стихотворение «К Чаадаеву». Как здорово там сказано:
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Теперь я знаю, что когда папа говорил: «Давлят, будь честным и смелым», он думал о родине и хотел, чтобы я посвятил ей прекрасные порывы своей души. Тетя Оксана тоже так думает Теперь она для меня дороже родной матери. Да, дороже, и я никогда не забуду, что она сделала для меня».
Эти строки из дневника Давлята, который он вел изо дня в день, шли от самого сердца, познавшего и горести, и радости. С юношеской наивностью, прямотой и категоричностью записывал он все, что случалось либо приходило на ум, над чем размышлял и что волновало, вызывая восторг или боль. И чем дальше, тем реже упоминались в дневнике мать и Шо-Карим, тем чаще встречались имена старших и младших Мочаловых.
«Дядя Максим, писал Давлят, вроде бы догадывается, что я получил письмо от матери, но больше не спрашивает. Он все понимает. Никогда не буду обманывать!»
«Тетя Оксана сказала, что надо следить за одеждой и обувью, быть всегда аккуратным и подтянутым. А дядя Максим рассказал, как смотрят за собой красноармейцы. Даже во время тяжелого похода, только встанут на привал, тут же моются и бреются, приводят в порядок одежду».
«Наташа и Шура даже поют по-таджикски и танцуют таджикские танцы. У Наташи получается хорошо, у Шуры смешно. Я хлопал им и смеялся. Наташа говорила: «Идем танцевать с нами», но я сказал, что не умею.
Тогда спой, сказала Наташа.
А я никогда не пел, разве только с напой, когда разучивал «Марш партизан», и поэтому опять сказал, что не умею.
Танцевать не умеешь, петь не умеешь чего ты умеешь? спросила Шура.
Дядя Максим и тетя Оксана смеялись до слез. «Вот прокурор, сказала тетя Оксана про Шуру и ко мне: Ну-ка, Давлят, покажи, на что горазд! Ты же неплохо читаешь стихи».
Но я не стал читать стихи, потому что они много раз слышали, а спросил:
Можно, я сказку расскажу?..
Все обрадовались, особенно Наташа и Шура. Я сперва рассказал «Золотую корову», потом, когда попросили еще, про стрелка и его друзей, как они спасли охотника, меткого стрелка, от смерти. Оказывается, дядя Максим и тетя Оксана знали эту сказку. Дядя Максим сказал, что правильно, верная дружба сильнее падишахского гнева, а тетя Оксана прибавила: