На переполненном перроне стар и млад, женщины, мужчины, дети. Особенно много провожающих толпилось около молодых музыкантов, исполнявших народные мелодии, песни, танцы.
Одил-амак, Шамсия, маленький Озар и сестра Орифа Гулсуман стояли около пассажирского вагона, в котором он ехал. Все возбужденные, в приподнятом настроении, то и дело заливающиеся смехом над каким-нибудь острым словцом Орифа или Одил-амака. Как заметил отец, эти проводы отличались, словно небо от земли, от тех, что были в Сталинабаде, когда он провожал на фронт младшего своего сына Маруфа. Лица провожавших были тогда растерянными, печальными, а когда эшелон стал отправляться, все пришло внезапно в движение, послышались крики, плач матерей и отцов, сестер и невест, провожавших своих сыновей, мужей и братьев на поле брани. Прощались друг с другом, как знать, может быть, навсегда, поэтому думы всех были об одном: «Пусть больной, пусть изувеченный, лишь бы вернулся живой, лишь бы вернулся»
И вот теперь Одил-амак провожал своего старшего сына с эшелоном трудовой армии. Объятиям, напутствиям, казалось, не будет конца. И хотя люди уезжали в края, далекие от поля битвы, среди провожающих и теперь многие плакали. Поезд уже набирал ход, и ему вдогонку все еще неслось: «До свидания, отец!», «До свидания, брат!» и так, пока не скрылся из виду последний вагон. А потом еще долго стояли люди на платформе, не в силах двинуться с места.
Шамсия крепко прижала к себе голову сына и молча, снедаемая печалью разлуки, все махала вслед удалявшемуся эшелону. Куда только девалось ее недавнее оживление!.. Дрожащий голос Гулсуман вывел ее из оцепенения:
Пусть бы он нам писал почаще, чтобы мы знали, как он там
Устало, чуть слышно говорил и Одил-амак:
Где бы ни был он, главное, пусть будет жив и здоров
Шамсия обернулась: Гулсуман и Одил-амак теперь не скрывали своих слез.
Да, все они понимали: не на фронт проводили, не в действующую армию в глубокий тыл. Однако чувство тяжести не покидало, сердца разрывались от отчаяния, боли и горечи разлуки.
И как не понять этого! Страшное было время, и, пока шла война, не осталось на земле ни одного безопасного места: беда могла настигнуть повсюду.
12
Вечером эшелон подошел к какой-то большой станции. Пройдя по вагонам, старший кондуктор объявил, что здесь паровоз будет запасаться углем и водой и все, кто хочет, могут подышать свежим воздухом, погулять около состава.
Ориф Олимов, Барот-амак, Ака Навруз, Собирджан Насимов и Хакимча, разделившись, направились по вагонам проведать своих спутников. Фельдшер Харитонов взял санитарную сумку и тоже решил пройти по составу, осведомиться о состоянии здоровья едущих людей: кому послушать пульс, кому измерить температуру, а кого таблеткой снабдить от головной боли.
Пройдя несколько вагонов, Харитонов остановился у одного из них. Оттуда слышались громкий смех и оживленные голоса.
Вот и дядя Ваня вовремя пожаловал! встретил поднявшегося в вагон Харитонова Ака Навруз, который как раз тоже пришел сюда.
Чем могу служить? шутливо спросил Иван Данилович. Кому таблетку, кому укол?
Ака Навруз кивнул на здоровенного плечистого мужчину, примостившегося с краю нар.
Нет ли у тебя, дядя Ваня, таблетки для Нормата-самоварщика, чтобы поубавить ему немного аппетит?
Харитонов взял со скамьи круглый фонарь в проволочной сетке, поднес поближе к лицу Нормата, улыбаясь, внимательно посмотрел на него.
О!.. О, так это же наш Нормат-ака, узнал он богатыря. На кого же вы, интересно, оставили свою рыночную чайхану?
Нормат расплылся в улыбке:
Чайхану запер, ключ положил в карман, а на дверях написал: «Перерыв до конца войны».
Ну, а кому уж очень захочется вдруг посидеть в чайхане, пожалуйста, пусть приезжает на Урал! с серьезным видом добавил Ака Навруз.
Все дружно засмеялись, и Ака Навруз снова напомнил Харитонову о таблетках.
Разве иметь хороший аппетит так уж плохо, Ака Навруз? спросил Иван Данилович, не поняв сначала, почему это Ака Навруз хлопочет за Нормата и зачем потребовались такие таблетки.
Дело же было вот в чем. Нормат-самоварщик, соблюдая традицию большой чайханы, запасся, уходя из дома, всем необходимым для приготовления плова и, едва двинулся эшелон, сразу разжег печку, поставил на нее прихваченный с собой казан и вместе с друзьями приступил к делу. Плов удался на славу и был съеден еще до остановки на станции. Ака Наврузу же из-за того, что ехал в другом вагоне, достался от плова один лишь запах. Поэтому-то теперь он, слегка досадуя, полушутя упрекал сотрапезников: не были бы, мол, голодными, если бы ради гостеприимства оставили хоть немного на дне казана и для нежданных гостей.
Э э Ака Навруз! извинялся сосед Нормата Хасанбай, и у него от смущения даже голос стал писклявым. Свари мы хоть еще один такой же большой казан, от этого обжоры Нормата не то чтобы одна-две ложки и рисинки бы не осталось!
Сытый и довольный Нормат-самоварщик весело смеялся над шутками своих товарищей, прихлебывая зеленый чай.
Вы уж нас на этот раз простите, Ака Навруз, присоединился к извинениям и Шариф Шадыев, сидевший тут же. Нормат, конечно, великий обжора, я сам убедился в этом! Половину блюда сам очистил, честно вам говорю, Ака Навруз!
Слава тебе, Норматтура! Вот видите, дядя Ваня, какой у него аппетит?! укорил Ака Навруз. С таким аппетитом он может за одну неделю уничтожить все запасы продовольствия, отпущенные на эшелон. Что тогда будем делать?
Вот тогда-то дядя Ваня и даст мне эту самую таблетку, которая его точно поубавит! смеясь отвечал Нормат-самоварщик и вдруг, встав с места, принес из угла вагона, где были сложены вещи едущих, какую-то посудину, завернутую в скатерть.
Что это? в один голос удивленно спросили Ака Навруз и Харитонов.
Нормат развернул скатерть и поставил кастрюлю на импровизированный стол перед Ака Наврузом.
Это плов для тех, кто едет в вашем вагоне, Ака Навруз! Угощаю вас всех!
На мгновение словно все в рот воды понабрали, не зная, что и сказать от удивления. Особенно неловко себя почувствовали те, кто ехал вместе с Норматом и только что подшучивал над его обжорством.
И Ака Навруз виновато покачал головой, не зная теперь, как ему извиняться за свои опрометчивые слова.
Ну и Нормат! смущенно заговорил он. Как ловкий фокусник, одним жестом заставил умолкнуть всех насмешников и недовольных!
Ничего страшного, Ака Навруз! Надо хоть когда-то и пошутить и посмеяться, а то ведь сердце заржавеет и одолеет тоска! примиряюще сказал бывший самоварщик.
Подождите, Нормат, удивленно воскликнул Хасанбай. Нас так много сидело около стола, но никто не заметил: когда это вы из котла отложили плов в другую посуду?..
Не заметили, так-то оно и лучше! весело отвечал Нормат. Не то, как вы сами говорили, и этот плов исчез бы из-под самого носа!..
Все снова рассмеялись. Кто-то едва открыл рот и хотел было снова что-то сказать, но неожиданно раздался сигнал отправления эшелона. Ака Навруз и Харитонов заспешили в свой вагон, за ними сошел и Нормат с блюдом плова в руках.
Не беспокойтесь, пожалуйста, Нормат-ака, сами донесем!
Нет, нет, не доверяю, Ака Навруз! заторопился Нормат и пошел следом за ними к зеленому вагону.
Прошла ночь, наступил следующий день. Под однообразный перестук колес поезд время от времени, окутываемый с головы до хвоста то белым, то черным паровозным дымом, проносился через поля, мимо селений, городов и вскоре точно в полдень прибыл на ташкентский вокзал. Эшелон отогнали на дальний запасной путь, где уже стояло много товарных составов.
Олимов и Барот-амак, одевшись потеплее, заспешили к военному коменданту. Они пересекли множество железнодорожных путей, занятых малыми и большими товарными, пассажирскими составами, пока не добрались до многолюдного вокзала. Расспросив по дороге людей, нашли наконец и военную комендатуру.
Она размещалась в двух комнатах вокзала и была битком набита людьми. В первой за низким деревянным барьером сидел дежурный, высокий сухощавый лейтенант. Из-за многолюдья дышать здесь было нечем, те, кто пришел сюда, каждый со своей просьбой, жалобой, сначала обращались к дежурному, и если он не мог решить вопроса, то после его разрешения обращались к самому коменданту, сидевшему во второй комнате. Но не так-то просто было добраться до коменданта: у дверей в ожидании приема, соблюдая очередь, уже стояли несколько военных и гражданских лиц.
Дежурный лейтенант предложил Олимову встать в эту очередь к коменданту, а Барот-амак, видя, что в нем здесь нет нужды, решил вернуться к эшелону.
Почти час простоял Ориф в очереди. Наконец вошел.
Его приветствовал худощавый серьезный майор. Когда Олимов представился, тот пригласил его присесть, а сам стал внимательно просматривать документы, которые положил перед ним Олимов.
Документы в порядке, товарищ Олимов, одобрительно кивнул майор головой, возвращая бумаги Орифу. Но, к сожалению, вашему эшелону некоторое время придется постоять здесь, ибо мы не имеем возможности быстро отправить его, нет свободных паровозов.
Олимов расстроился: неясно, сколько придется вот так стоять на запасном пути, поэтому он рискнул еще раз попросить.
Товарищ майор, у нас небольшой запас продовольствия, а до Урала еще не одна сотня километров пути. И там нас ждет важная, не терпящая отлагательств работа
Майор понимающе улыбнулся:
Вы думаете, товарищ Олимов, я это не знаю или не понимаю? Только вчера точно таких же два эшелона, как ваш, прибывших три дня назад из Ферганы и Коканда, проводили на Урал. Видите, три дня пришлось ждать
Вы хотите сказать, что и мы должны будем ждать столько же? недовольно посмотрел на майора Олимов.
Майор улыбнулся, закурил и, куда-то позвонив, спросил, когда можно ждать паровоза для таджикского эшелона. Выслушал то, что ему ответили, сказал: «Хорошо, ладно!» и положил трубку.
Не стану скрывать от вас, товарищ Олимов, вот это телеграммы из Государственного комитета обороны о срочной внеочередной доставке к месту назначения оборудования военных заводов, эвакуированных к нам в республику из прифронтовой полосы. И для этой цели паровозы нужны в первую очередь, а свободный паровоз в ближайшее время нынче в ночь и завтра днем можно представить себе только при большом воображении Поверьте мне!..
Олимов натянуто улыбнулся и мягко продолжал настаивать:
Товарищ майор, вы прекрасно понимаете, будь люди сделаны из железа другое дело, сказали бы сто дней, ждали бы, сколько угодно, но ведь живые же люди
Майор неожиданно перебил Олимова, по-военному коротко, без лишних слов, отчеканил:
Хорошо, твердо обещаю: самое позднее придется подождать до утра. Договорились? Утром отправим!
Олимов понял, что это самое большее, что мог обещать комендант, и говорить еще какие-то слова, решил он, бесполезно, поэтому поднялся и, попрощавшись, вышел из комендатуры.
Идя обратно к своему эшелону, Ориф по дороге встречал много военных, гражданских, одетых в грязные, помятые солдатские шинели, с вещмешками за плечами. Иные были с костылями. Он внимательно глядел на эшелоны, загруженные военной техникой, пушками и танками, занявшие на ташкентском вокзале почти все подъездные пути. Смотрел во все глаза, но едва видел около такого эшелона охранника с оружием, обходил его подальше, стороной, поэтому не менее часа потратил на то, чтобы добраться до своих. К нему тут же подбежали трудармейцы, забросали вопросами:
Скоро ли поедем, товарищ Олимов?
Есть хорошие новости?
Можно хоть ненадолго отлучиться в город?..
Но Олимов всем решительно отвечал:
Товарищи, никто не должен уходить далеко от своего вагона, возможна внезапная отправка.
Ака Навруз, стоявший поодаль с Барот-амаком и заметивший возвратившегося Олимова, тихо сказал:
Вроде бы у нашего начальника настроение мрачное, наверное, поговорил с комендантом и расстроился?
Бог его знает, тряхнул головой Барот-амак, хочешь не хочешь, Ака Навруз, но уж такая жизнь у каждого руководителя, тем более комиссара. Смотришь, то весел, улыбчив, а другой раз хмур, словно снегом сыплет
Сейчас я попробую исправить его настроение, мулло Барот! пообещал Ака Навруз, подойдя к Исмату Рузи, низкорослому, моложавому мужчине в темном суконном чекмене и неновой, повидавшей виды каракулевой шапке ушанке, что-то шепнул ему на ухо, и тот, легко вскочив в вагон, вернулся с домброй в руках.
Усевшись на подножку вагона, как раз напротив того места, где стоял Олимов в окружении трудармейцев, Исмат, засучив рукава чекменя, настроил инструмент и приятным, чуть хрипловатым голосом запел. О чем была его песня? Трудно передать словами.
Словно журчащий горный поток, нежная мелодия вливалась в души слушающих. Вспоминался родной кишлак, щебетанье птиц на рассвете, нежный утренний ветерок, гуляющий по ущелью перед восходом солнца
Свою мечту найти нет выше счастья,
Я изнемог от долгих ожиданий.
Что может быть отрадней и прекрасней,
Чем с милою нежданное свиданье.
Я здесь, тоска моя невыносима,
О боже, скоро ль путь свой завершим мы?
О боже, облегчи мне боль разлуки,
Дозволь увидеть снова лик любимой.
Все слушатели не отрывали взгляда от Исмата Рузи, который, казалось, отрешившись от земных дел, забыл про все на свете, отдался песне. Лишь Ака Навруз да Барот-амак незаметно поглядывали на своего комиссара: хмурое лицо Орифа преобразилось, на нем заиграла улыбка. Ака Навруз тронул Барот-амака за локоть, удовлетворенно кивнул в сторону Орифа и улыбнулся:
Видите, друг, на что способен ваш покорный слуга? А? Как я исправил его настроение? Песня великая вещь!..
Молодец, Ака Навруз, и как это вам пришло в голову? Барот-амак, не скрывая, радовался изменению настроения Олимова.
Присутствие Ака Навруза в эшелоне трудовой армии и в самом деле трудно было переоценить. Еще в Мехрабаде многие знали его как прекрасного человека, который украсил бы любой праздник. В пути Ака Навруз был просто незаменим. Едва эшелон двинулся в путь, без всяких формальностей он взвалил на свои плечи всю культурно-просветительную работу в эшелоне, стал называть себя шутя доктором хорошего настроения.
Олимов знал этого человека давно, был доволен таким поворотом дела. Его порадовал этот импровизированный концерт во время долгой стоянки на ташкентском вокзале, и он подумал о том, как необходимы люди, способные поднимать настроение.
Кто знает, сколько бы еще пел свои песни Исмат Рузи, если бы не стали сгущаться вечерние сумерки. Поэтому все нехотя стали покидать круг, расходиться по вагонам, кто-то тихонько напевал услышанную мелодию, чтобы еще хоть немного продлить удовольствие этой неожиданно прозвучавшей песней. Вот уже почти никого не осталось около эшелона, только Ориф все еще ходил вдоль состава, погруженный в свои думы, снова вспоминались слова коменданта об эвакуированных из прифронтовой зоны заводах, и с новой силой им овладела досада: решились же в соседней братской республике принять столько заводов, да к тому же еще эшелонами провожают своих людей на Урал.
Молодцы! Решимость, достойная похвалы!..
И снова помрачнел Ориф, курил папиросу за папиросой в надежде развеять дурное настроение. Вспоминал свою Шамсию, Озара, маленькую страдалицу, девочку Нину, грустное лицо отца, сестру Гулсуман и мыслями рвался к ним, словно не видел их долгие месяцы. А ведь прошло всего несколько дней, как они расстались.
Вдруг до слуха Орифа донеслись тихие звуки дутара. Он остановился, прислушался к мелодии струн, подумал: неужели Исмат Рузи умеет играть и на дутаре?..
Его догадку тотчас опроверг донесшийся до него из вагона громкий голос Барот-амака:
Браво, Ака Навруз, а вы, оказывается, молодец, да не устанут никогда ваши руки!
Ориф улыбнулся: вот и еще один музыкант сыскался среди них. И вновь пошел вдоль эшелона.
Военный комендант сдержал слово: утром следующего дня для таджикского эшелона был выделен паровоз, и состав продолжал свой путь на Урал.
Вот уже остались позади бескрайние казахские степи. Поезд все время шел с хорошей скоростью, лишь на некоторых станциях он ненадолго останавливался, чтобы пропустить встречный эшелон. В такие часы Барот-амак, Ака Навруз и Олимов ходили по вагонам, разговаривали с людьми, нередко становились свидетелями стихийно организованных концертов самодеятельности. И это немного ослабляло нервное напряжение последних дней. Ориф мечтал об одном: чтобы вот так же весело, с хорошим настроением люди прибыли к месту назначения, лишь бы, думал он, не произошло в дороге какого-нибудь непредвиденного события: ведь доходили же до него слухи о том, как совсем недавно из такого же вот эшелона, как их, сбежали с полдороги и попали в руки военных патрулей несколько человек, дело их было передано в военный трибунал. Были и такие случаи, когда какой-нибудь симулянт специально простужался, чтобы схватить воспаление легких, и временно освобождался от службы в трудовой армии.