Поэтому-то Олимов не пропускал случая, чтобы поближе познакомиться с каждым трудармейцем, который ехал в эшелоне: он хотел узнать людей поближе, их настроение насколько возможно, найти путь к сердцу каждого из них, тактично убедить сомневающегося, поддержать упавшего духом.
В вагоне, где ехал он сам, собралось, наверное, человек тридцать. Олимов глубоко уважал их, относился к ним так, как если бы они приходились ему старшими братьями или дядьями, однако, будучи комиссаром, держался ровно, с достоинством. Однажды, когда Олимов в одной из теплушек рассказывал своим спутникам, какая работа ждет трудовую армию Таджикистана на Урале, их эшелон, прибыв на какую-то маленькую станцию, остановился рядом с санитарным составом, на вагонах которого были красные кресты. В распахнутые створки теплушек Ориф видел нары, похожие были и в их эшелоне, видел чугунные печки посередине вагона. Разница состояла лишь в том, что в том составе на этих нарах сидели и лежали раненые, которых теперь эвакуировали с передовой в тыловые госпитали.
Те, кто мог самостоятельно двигаться, жадно приникали к открытым дверям теплушек и глядели покрасневшими от бессонницы и усталости глазами на эшелон трудармейцев. По их лицам, разрезу глаз, цвету волос Олимов догадался, что среди них были люди разных национальностей: украинцы и казахи, таджики и русские, узбеки и грузины
С какого фронта, товарищи? громко по-русски обратился Олимов к едущим в вагоне напротив, с состраданием глядя на раненых из открытых дверей своего вагона
Один солдатик, стоявший впереди всех у проема теплушки, высунул перебинтованную голову, ответил ему тоже по-русски, но с заметным акцентом:
С Западного, товарищ! Из дивизии генерала Панфилова!
А ты, солдат, видно, из наших мест, из Средней Азии? прохрипел кто-то позади Олимова.
Да, я из Чарджоу, туркмен! утвердительно кивнул тот, с забинтованной головой.
А есть среди вас таджики? заволновался мужчина с окладистой бородкой, которому принадлежал хриплый голос, он смотрел поверх головы Олимова.
Есть, есть среди нас и узбеки, и таджики, и казахи, есть и русские, и кавказцы есть! ответил тот же солдат.
В это время из дверей соседнего с Орифом вагона послышался нетерпеливый задрожавший голос:
Раз и таджики есть, то нет ли среди вас солдата по имени Асад Наимов из Гулакандоза?
Раненые сразу, как по команде, повернулись на этот голос, вопросительно переглянулись, а кто-то, обернувшись назад, в глубь вагона, громко, несколько раз повторил название местности. Ответа никто не разобрал: его заглушил лязг вагонных буферов эшелон с ранеными внезапно тронулся, набирая скорость, и скрылся из глаз так же быстро, как и возник. Тронулся в путь и эшелон с трудармейцами.
Бедняга, видно, у нашего гулакандозца там сын или брат! после недолгого молчания промолвил кто-то из попутчиков Олимова.
Да что уж, теперь, пожалуй, нет семьи, в которой бы кто-то не служил в армии, не воевал, сказал другой.
Конечно, товарищи, да и как может быть иначе, если защита священной земли нашей долг всех, от мала до велика, горячо поддержал Ориф, в том числе и наш с вами. Давайте и мы будем на новом месте работать на совесть, да так, чтобы все восхищались нашим трудом и знали бы, что мы честно выполняем этот долг!..
Олимов закурил, незаметно приглядываясь к собеседникам. Один, опустив голову, поглаживал бороду; другой хотя и поглядывал на Орифа, но, видно, был далеко мыслями отсюда, размышляя о чем-то своем; третий глубокомысленно покручивал ус, согласно кивал, глядя на Олимова, четвертый боролся с дремотой, а когда от внезапного толчка вагона приходил в себя, оторопело, непонимающе устремлял на людей сонный взгляд
Теперь, мулло словно подчеркивая ученость комиссара, обратился к нему круглолицый, безбровый мужчина с цепким острым взглядом, спокойный и, видно, знающий цену своим словам, все мы едем не на увеселительную прогулку едем работать! Кто как будет выполнять эту работу, дело совести каждого. Вы сами только что говорили тут, что, если человек с понятием чести и благородства, можно быть уверенным: он пройдет сквозь огонь и воду. Ну, а если нет, бог ему судья
Разве среди нас есть такие, чтобы без чести и совести?.. В голосе Олимова прозвучало сомнение.
Ответил тот же круглолицый:
Рис не бывает без сора, а пойма реки без лужи, мулло! Вот вы, я разве мы с вами можем знать, что носит в сердце каждый из тех, кто едет с нами?..
Разрешите, я скажу? В разговор вступил мужчина с окладистой бородой, тот самый, который во время стоянки эшелона справлялся у раненых об Асаде Наимове из Гулакандоза. Неужели, товарищи, для всех нас не являются примером жизнь и дела Барот-амака? По ним нам равняться в наших делах!..
И по Ака Наврузу тоже! поддержал его круглолицый.
Если же вдруг объявится среди нас трус, товарищ Олимов, решительно встал сидевший позади всех плечистый, рослый мужчина, выглядевший немного моложе остальных, едущих в этом вагоне, поручите его нам! Мы так его проучим, что он век будет помнить нашу науку и на этом, и на том свете!..
Олимов улыбнулся, обрадовавшись такому повороту разговора, и, видно, в душе был им доволен. Когда эшелон остановился на следующей станции, он сердечно простился с обитателями теплушки, пожелал спокойной ночи и вернулся в свой вагон.
Так каждый день во время всего пути Ориф Олимов подолгу беседовал с людьми, поэтому, наверное, очень скоро почти всех знал в лицо и по имени. Эшелон для него теперь стал единым людским коллективом, который составляли его земляки, временно сменившие место работы и жизни и переселившиеся в этот походный дом на колесах. И каждый член этого коллектива, Ориф знал по опыту своей работы еще в горкоме, нуждался в его внимании и постоянной заботе. Поэтому день ото дня он чувствовал свою растущую ответственность за людей: комиссар не был их временным спутником и относился к ним как к солдатам своего полка, которым не сегодня завтра предстояло показать, на что каждый из них способен в тяжелейших условиях трудового фронта.
По мере того как поезд все дальше и дальше увозил всех от родных мест, возрастали и трудности, а порою возникали и самые непредвиденные проблемы, требовавшие оперативного решения. Главной из них стала проблема обогрева теплушек: становилось все холоднее и холоднее, чаще задувал сильный пронизывающий ветер, и порою температура за стенами теплушек понижалась так, что некоторым уже и дышать было трудно от мороза. К тому же поднимавшиеся порою бураны, которые в это время года были не редкостью в этих краях, затрудняли продвижение поездов, на остановках вагоны все чаще заносило снегом. Особенно часто это стало повторяться после станции Актюбе, где эшелон простоял целых три дня. Эти постоянные задержки чрезвычайно затрудняли жизнь людей в теплушках, они и представить себе не могли заранее такое. Холод пробирал до костей, хотя кутались во все, что взяли с собой, стены деревянных вагонов обвешивали изнутри одеялами, ковриками, кошмами. И не было иного выхода, как часами двигаться, пританцовывать, похлопывая озябшие плечи, руки, ноги. На глазах таяли запасы продуктов. Правда, иногда на больших станциях с помощью военной комендатуры организовывали то завтрак, то обед в общих солдатских столовых, но более половины людей эшелона предпочитали отказываться от этой еды, сомневаясь, не свининой ли кормят.
Настроение резко упало, люди приуныли.
Все это не могло не тревожить Олимова, поэтому однажды он решил посоветоваться с Барот-амаком.
Мы ведь с вами знаем, мулло, что значит в подобных ситуациях моральное состояние, у некоторых наших трудармейцев оно последние дни совсем плохое, боюсь, не случилось бы какой беды
Барот-амак, как всегда, сначала долго молчал, воздерживался от скорого ответа, устремив взгляд своих мудрых глаз в какую-то одну, лишь ему видимую точку, и, поглаживая бороду, размышлял.
По-моему, Орифджан, чуть погодя, ласково глядя на Орифа, ровным голосом начал Барот-амак, морально здоровых людей у нас в эшелоне несравненно больше. Если будем действовать, ориентируясь на них, то никакому паникеру не удастся заразить неверием остальных и посеять смуту, напугать трудностями
Однако день за днем трудности эшелонной жизни становились все ощутимее, а существование в холодных теплушках становилось для многих просто невыносимым. Недовольство росло особенно среди слабых духом, неуравновешенных по натуре людей, и, конечно, не без их участия то в одном, то в другом вагоне стихийно возникали разговоры о возвращении домой, о том, что пора отказываться от службы в трудовой армии, пора кончать подчиняться эшелонному начальству. Однажды на одной из больших станций после завтрака в солдатской столовой Барот-амак, Ака Навруз и Олимов решили побеседовать с трудармейцами со всеми вместе, воспользовавшись общим сбором. Каждый из выступавших выкладывал то, что было на душе, ничего не тая. Немало было сказано резких слов, немало прозвучало и жалоб. Олимов знал, что в эшелоне появились горластые зачинщики и баламуты, которые старались усугубить и без того сложное положение руководителей трудовой армии.
Все вы хорошо знаете, товарищи, что мы едем не на пир, сердито сдвинул брови Барот-амак, который первым взял слово и время от времени бросал гневный взгляд свой на тех, которые были инициаторами разброда и недовольства среди трудармейцев. Мы, товарищи, как те раненые солдаты, которые встретились нам по пути. Только они с фронта, а мы на фронт, трудовой фронт! Мы ведь тоже едем защищать Родину. Никто не обещал нам легкой, бездумной жизни. К тому же, как уже говорилось не раз, все наши дела, наша жизнь и теперь и там, на Урале, будет строиться в условиях полувоенной дисциплины. И каждый, кто ее нарушит, будет строго отвечать за это по законам военного времени. Это ясно. В последние дни стало очевидным, товарищи, что некоторые из нас уже теперь стараются уклониться от исполнения своего гражданского долга и, как говорится, ловят рыбку в мутной воде Этим людям мы с вами должны решительно сказать: если в вас не осталось ничего от истинных мужчин и вы превратились в ноющих баб, пожалуйста, не мешайте другим, только не забудьте повязать голову платком!..
Все озадаченно переглянулись, ухмыляясь, а иные, к кому этот упрек непосредственно относился, натянуто улыбались, дабы кто-нибудь не усмотрел в их поведении чего-то предосудительного.
Пронесшийся было по рядам трудармейцев шумок внезапно стих, так как теперь заговорил Ака Навруз:
Друг мой усто Барот, вы очень здорово сказали! Ну-ка, если среди нас есть такой, пусть встанет! Я ему сам повяжу на голову платок! Что, нет такого? Тогда мы поступим следующим образом, друзья! Сейчас разойдемся по вагонам. Углем, который нам выдали сегодня, мы до красноты натопим наши печки. Потом в каждой теплушке сядем вокруг огонька и еще раз обсудим смысл слов нашего верного друга и товарища Барот-амака. Да будет судьба благосклонна к нам! Наш путь, как я предполагаю, завершится в скором времени по-доброму
Все встали из-за столов, чтобы идти к своим теплушкам, и Ориф на какое-то время освободился от гнетущего чувства тревоги, обеспокоенности и нервного напряжения.
В этот день на станциях, мимо которых шел эшелон с трудармейцами, их почти не задерживали. Лишь на пятнадцатые сутки путешествия, под вечер, когда позади уже остался Оренбург, внезапно поднявшийся буран задержал эшелон на десять часов. И случилось это на маленьком разъезде. Полотно завалило снегом, а когда состав остановился, то и вагонные колеса очень скоро оказались под снегом. На этом разъезде не оказалось ни угля, ни даже помещения, где можно было бы хоть немного обогреться. Снова потеряли покой и Барот-амак, и Ака Навруз, и Олимов. Опасаясь повальной простудной эпидемии, фельдшер Харитонов без устали ходил из вагона в вагон, предпринимая какие-то профилактические меры, давал таблетки, заставлял полоскать горло. Едва начинал кто-то кашлять или чихать, Иван Данилович тотчас укладывал заболевшего в уголок на верхние нары, подальше от остальных попутчиков, и начинал лечить.
Буран прекратился лишь на следующий день утром. Все ждали, когда прибудут снегоочистительные машины и освободят железнодорожное полотно от снега, иначе эшелон не мог двинуться с места, но все понимали, что они подойдут нескоро.
Давайте сделаем так, неожиданно предложил Ака Навруз. Если на разъезде найдутся лопаты, носилки и метлы, ну пусть хоть немного, всех людей выведем на хошар! И снег уберем, и согреемся! Что вы на это скажете?
Барот-амак искренне обрадовался выходу, предложенному Ака Наврузом.
Молодец, друг, хвала вам за идею! Как говорится, делу время, потехе час!.. Давайте начнем не откладывая!
Выполнение предложения Ака Навруза облегчило задачу: еще до того как прибыл снегоочиститель, почти два километра дороги были очищены. Люди работали на холодном морозном воздухе дружно, ни на миг не останавливаясь. Никто не жаловался на усталость.
Товарищи, старайтесь! Это тренировочка перед работой, которая нас ждет на Урале! пошутил кто-то.
Однако неплохой хошар у нас получается! констатировал другой. А то ведь словно вдовушка: уж и из угла теплушки своей никуда!..
Орифу Олимову радостно было слышать живые человеческие голоса, чувствовалось бодрое настроение трудармейцев, да и сам он работал наравне с ними, разогрелся, щеки его на морозе разрумянились.
Барот-амак и Ака Навруз заметили перемену в настроении Олимова.
Душевный, отзывчивый молодой человек наш комиссар! тихо сказал Барот-амак.
И как только такого работника отпустило из города наше руководство, никак не пойму, друг! удивленно пожал плечами Ака Навруз.
Из-за его упрямства, говорят
Недостойное поведение Амактуры тоже, наверное, сослужило ему недобрую службу? Как вы думаете, усто Барот?
Э э да просто нашла коса на камень, несходство характеров руководителей! Барот-амак явно на кого-то намекал, и Ака Навруз, наверное, понял его, потому что согласно кивнул головой.
Меня не обманешь, я людей-то чувствую и желаю нашему молодому другу удачи во всем, сказал Ака Навруз, посмотрев, как ловко Ориф орудует лопатой.
Я все приглядываюсь к нему, мне кажется, он из тех людей, честных и цельных, кто ухватывает суть дела и нигде не пропадет! Ни на какой работе!
Ты прав, друг, таких всегда уважают!..
И я так думаю, Ака Навруз! Наверное, про таких-то и говорят: не место красит человека
Беседу двух аксакалов, выметавших длинными метлами сугробы из-под вагонных колес, прервал сигнал подходившего к разъезду снегоочистителя. Все увидели еще издали, как он, приближаясь к паровозу, раскидывал на своем пути по обе стороны неубранный снег. Через некоторое время машина, сделав необходимую работу, была отведена на запасной путь, и паровоз дал гудок к отправлению. Все разошлись по теплушкам, и эшелон продолжал путь на Урал.
Прошло еще двое суток, до станции назначения оставалось совсем немного, и тут, придя к Олимову однажды поздно вечером, фельдшер Харитонов сообщил, что несколько человек сильно простудились и он, Харитонов, считает, что их необходимо на ближайшей большой станции снять с поезда и отправить в больницу. Олимов попытался уговорить Ивана Даниловича, чтобы тот сам поухаживал за больными остаток пути и предпринял какие-то срочные меры, но тот ни в какую не соглашался:
Воспаление легких и ангина, товарищ Олимов, ждать не будут! Может быть тяжелое осложнение, кто знает, как пойдет болезнь, а виноваты будем мы с вами!
И Олимову ничего не оставалось, как согласиться на то, чтобы на первой же станции отправить людей в больницу. Пока утрясали формальности, времени прошло немало, и снова нарушился график движения эшелона. Военный комендант станции наотрез отказался менять паровоз, более того, сурово пообещал:
Вы сами повинны в задержке, теперь отправитесь только тогда, когда у нас появится возможность!
Сколько же придется нам ждать? с досадой спросил Олимов.
Один бог знает! неопределенно пожал плечами комендант, мужчина средних лет с пустым, болтающимся правым рукавом гимнастерки. Может, два часа, а может, и двое суток!
Олимову от этих слов стало не по себе, такого еще никогда с ним не бывало: надо же почти перед самым концом пути случиться беде! Угля не хватало, в вагонах становилось все холоднее и холоднее, да и кормить людей было уже почти нечем всего-то осталось, что немного хлеба да сечки, по словам Барот-амака, который вместе с Олимовым обходил эшелон, не сегодня завтра и еще несколько человек наверняка слягут