Все вышли на свежий воздух.
Среди проституток немцы, возможно, оставили шпионок. Непременно оставили. Нужен часовой,сказал капитан.
Поставьте меня, товарищ гвардии капитан,вызвался один из автоматчиков в новеньких сапогах.
Почему именно вас?
Ноги, товарищ гвардии капитан Если бы я смог снять эти проклятые фрицевские сапоги, вы увидели бы на ногах сплошные волдыри. Ходить невозможно. Стоять на постумогу.
Пофорсить захотелось. Гвардеец выискался Потрофейничал на свое горе. Уж если взял сапоги, так сделал бы поумнее, как другие,они свои дорогие ботиночкиза спину, в вещевой мешок. А ты бросил?
Бросил, а теперь каюсь. Свои дороже золотых. Немецкие сапоги не по нашей, русской, ноге. Ничего ихнее нам не подходит. У меня кровь в сапогах. Оставьте, товарищ гвардии капитан.
Пусть сержант решает. Ты из его отделения.
Сержанту, командиру автоматчиков, видимо, надоело слушать жалобы и охи бойца, хотя тот не притворялся.
Не возражаю, если нужен часовой,сказал сержант.
Становись! Никого не впускать в дом и этих женщин не выпускать,наказывал капитан часовому.Быть на посту, пока не придут из штаба полка.
Есть, товарищ гвардии капитан.
Сержант повел свое отделение догонять батальон, капитан пошел в штаб. А Ольшан задержался и с ехидцей сказал часовому:
Ну и пост тебе досталсяевнух в гареме.
А тебя, должно быть, завидки берут.
Смотри, не вздумай покидать пост, а тотрибунал.
Не учи. Без тебя службу знаю.
Лептин вскочил на броню, скрылся в люке. Танк лихо развернулся, повалил железную ограду и ушел, отплевываясь дымом.
* * *
Авиация бомбила с малых высот те места, где немцы продолжали упорно обороняться, но район действия ее уменьшался. Корпус генерала Гурьева прорывался к центру Кенигсберга, левее дивизии другого корпуса выходили к западной части города, к Амалиенау, минуя последнюю кольцевую полосу вражеской обороны,здесь под ударами с воздуха глохли очаги сопротивления, и Гарзавин смог использовать свой тяжелый батальон прорыва.
Танки протаранивали улицы, давили и размалывали в порошок кирпичи завалов, шли с пальбой, окутанные пылью. С севера доносился еле слышимый гул боя. Это дивизии Сорок третьей армии продвигались на соединение с танкистами Гарзавина и гвардейцами, атакующими Амалиенау с юга.
Подкова фронта, до штурма охватывавшая Кенигсберг со всеми его пригородами и ближними деревнями, уменьшилась, сжалась так, что между шипами оставался небольшой промежуток, и с каждым часом перемычка, связывавшая немецкий гарнизон в Кенигсберге с оперативной группой «Земланд», суживалась. Тесно стало в городе, но людей на улицах почти не видно. Минометчики устанавливали свои минометы во дворах, артиллеристы стреляли, прячась за развалинами. Пехотинцы скрывались в домах, и там еле слышно потрескивали автоматы; юркие фигурки в коротких ватниках перебегали через улицу.
По улице медленно двигались два танка и между ними бронетранспортер. В бронетранспортере сидели Гарзавин и подполковник-авиатор, пожилой, тучный, отлетавший свое,теперь он нес наземную службу.
На перекресткебаррикада, товарищ генерал,докладывал не оборачиваясь радист.Справа противотанковая батарея.
Гарзавин быстрым движением руки взял микрофон.
Опасаетесь, что заминировано? Решение верное. Подождите. Это будет квартал номер
Он показал авианаводчику на карте. Подполковник вызвал «Сокола». Семерка «илов», летевшая куда-то к центру города, резко завернула. Штурмовики один за другим сбросили бомбы впереди танков. Там черной стеной поднялся дымбаррикада взорвалась.
И генерал и подполковник испытывали одно чувство профессиональной гордости. Они видели прежде всего действия танков и самолетов. Именно танки и авиация начинают и вершат делобез них победа невозможна. Когда впереди один танк был подбит из фаустпатрона и другой танк быстро развернулся, навел длинный ствол с дульным тормозом на дом, в котором прятались фаустники, и начал долбить почти в упор, Гарзавина и тут не покинула горделивостьтанки все равно сильнее! Он приказал радисту узнать, что с экипажем. Радист доложил: один танкист тяжело ранен, остальные невредимы.
Гарзавин хорошо представлял себе, каково сейчас изувеченному танкисту и что значит потерять тяжелый танк после выстрела одиночки-фаустника, и это не первая потеря, но он был доволен общим ходом дела и тем, что вместе с танкистами вдыхает тот же пыльный воздух с запахом гари.
Танковый таран углублялся. Тяжелые машины шли по раздробленным кирпичам, покрытые желтой порошей, броня словно раскалилась. Земля дрожала, обваливались полуразрушенные дома, и клубы пыли на время закрывали танки, которые в таких случаях останавливались, не зная куда идти, и, запыленные, были похожи на громадные кирпичи; потом снова двигались, руша все на своем пути. Гарзавин считал для себя важнымвидеть и знать, что происходит, и был доволен своей осведомленностью.
Товарищ генерал,обратился радист.Вас
Он подал микрофон и наушник. По рации передали, что командование «северных» и «южных» договорилось прекратить орудийно-минометный огонь, чтобы не побить своих, действовать будут лишь танки и пехота с оружием ближнего боя.
Поехали вперед, обгоняй!скомандовал Гарзавин водителю.
Гарзавинские танки соединились с тяжелыми машинами самоходно-артиллерийского полка, который подошел сюда вместе со штурмовыми отрядами «северных». Танкисты и самоходчикибратья по оружиюбросились друг к другу.
Сашу нашего качать! Александра Космодемьянского!кричали «северяне».
Над плотной, шатающейся толпой, над темными шлемами показалась фигура человека, плашмя лежавшая на руках, взлетела вверх, упала, как на пружины, снова вверх
Раз, еще раз! Повыше!
Гарзавин видел смущенное юношеское лицо. Брат Зои Космодемьянской смущен оттого, что одна его фамилия вызывает у всех тут высокое уважение к нему, а он, может, и не заслужил своими боевыми делами такого уважения и чувствует себя неловко.
Генерал вспомнил о своей дочери: «Вот ей не хватает скромности. Но она не заносчива. Горделива и немножко мечтательна. Я отец и понимаю ее. В разговоре со мной была так же откровенна, как и с Ниной. В поведении дочериничего особенного. Она просто очень молода».
Соединившись в Амалиенау, войска перестраивали свои боевые порядки: одни поворачивались фронтом на восток, к Кенигсбергу, другиена запад, для наступления по Земландскому полуострову. Надрывали голоса пехотные командиры, стараясь перекричать шум танковых моторов, суетливо бегали связные.
Гарзавин отдавал по радио распоряжения. Его тяжелые танки собирались в колонну. Он связался со штабной рацией и услышал голос Нины. Чувствовалось, что Нина беспокоится о нем, и это было приятно. Гарзавин сказал о деле, для штаба, и потом спросил, уехала ли дочь. Лена еще не уехала.
Надо подождать немного. Я объясню шоферу, как ехать,предупредил он.
Через час на улицах Амалиенау будет полный порядок. До Сердюка не в объезд Кенигсберга, а прямикомвсего шесть-семь километров.
Генерал стоял в бронетранспортере и наблюдал за движением танков. Стрельба стихла. Понуро брели пленные.
Над дымящимися развалинами домов появились три штурмовика. Авианаводчик закричал в микрофон:
«Сокол», «Сокол», я «Тополь». Слышишь меня? Здесь все кончено, ничего не надо. Ждите сведений о новых целях. Что? A-а, понятно. Буду наблюдать, держать связь.
И подполковник объяснил Гарзавину:
На этот раз у летчиков боекомплект только для самообороны. Они будут сбрасывать листовки с предложением маршалагарнизону Кенигсберга сложить оружие. Это уже второе обращение к немцам.
Бронетранспортер стоял под деревьями на пологом холме, и отсюда генералу и подполковнику была видна значительная часть города.
Штурмовики, точно узнав, где теперь проходит передний край, сделали вираж, полетели над городом и сбросили первые пачки листовок. Их раздернуло ветром; листовки падали медленно, колеблясь,на фоне голубого неба светилась и мерцала белизна, как мелкие волны под солнцем. Потом самолеты разъединились на расстояние видимой связи, направились к центру города, сбрасывая листовки пачку за пачкой.
14
Уже переодевшись во все красноармейское, только без погон и петлиц, Штейнер наблюдал, как Майсель примерял новое обмундирование. Шинель была до смешного коротка, но Майсель не придал этому значения. А Штейнер промолчал. После того, что случилось при переходе линии фронта, он побаивался своего старшего товарища: как быстро и ловко обер-лейтенант перестрелял чуть не отделение немецких солдат. Штейнер не решался первым начинать разговорв германской армии подчиненный не может говорить, не будучи спрошен. И как называть Майселя? Лучше всего не но имени, а господином обер-лейтенантом, хотя он тоже в красноармейской шинели.
Русская шинель теплее немецкой,сказал Майсель, туже затягивая пояс.Но идти в таком обмундировании к своимопасно.
К своим?вырвалось у Штейнера. Появился новый смысл слов «свои» и «чужие», «мы» и «они»к ним трудно привыкнуть. Своиэто антифашисты, чужиеэто не русские, а гитлеровцы. Но обер-лейтенант назвал своими всех немцев в форту.
Мы немцы и немцами останемся,ответил Майсель на недоуменный вопрос Штейнера.
«А кто были те, которых из автомата?»хотел спросить Штейнер и побоялся.
Нас встретят неприветливо,говорил Майсель, поправляя на голове пилотку без звездочки.Но мыпарламентеры, лица неприкосновенные. Вы научились хоть немного по-русски?
Почти ничего. А что?
Мне кажется, это вроде разведки; пробный шар. Русские не очень уверены в успехе. Впрочем, нам опасность не грозит. Смотрите, как быстро изменилась погода! Судя по восходу солнца, день будет ясный. Примета верная. Если бы узнать, что с Томасом Бухольцем? Его судьба меня беспокоит больше, чем наша.
Майсель высоко поднял белый флаг. Парламентеры прошли через ровное поле к форту. Утреннее солнце, радуясь безоблачности, широко сияло, и флаг хорошо должны видеть из форта. Гарнизон затаенно молчал. Майсель и Штейнер огибали форт, чтобы выйти к тыльной стороне, перешагивали через поваленные деревья. Иногда обер-лейтенант поднимался на земляной вал и размахивал флагом. Тыльная сторона форта была больше обнажена и, отвесная, мощная, напоминала плотину, перегородившую реку.
От форта, как по рельсам, выдвинулся мост, повис над рвом и уперся в берег. Парламентеры ступили на мост.
Около воротострый угол полукапонира; из амбразуры высунулся ствол пулемета, виднелась голова солдата в каске. Майсель задержал шаг, остановился. Пулемет был нацелен в парламентеров. Майсель закурил папиросу. Он спокойно курил, давая понять, что парламентеры не пойдут дальше, если им будут угрожать оружием. Солдат убрал пулемет. В воротах открылась небольшая дверь. Майсель и Штейнер вошли.
Посреди форта на открытых площадках стояли пушки, возле них собрались солдаты, тут были два офицералейтенант и обер-лейтенант.
Майсель выступил вперед, поднял руку к пилотке по-красноармейски, не выворачивая ладонь, и сказал обер-лейтенанту, что парламентерам поручено передать ультиматум советского командования лично коменданту форта.
Хотя Майсель старался держаться подобно красноармейцу, обер-лейтенант с колючим взглядом серых глаз узнал по чисто немецкому выговору и по обмундированию без знаков различия, что перед ним не русские.
Вы немцы?!удивился он и подошел ближе.
Это не имеет значения,сказал Штейнер.Мы парламентеры от командования Красной Армии.
Доложите господину майору,бросил через плечо офицер. Один из солдат отделился от группы и исчез.
Все рассматривали Майселя и Штейнера с любопытством и добивались ответа, кто они по национальности. Парламентеры не отвечали и твердили одно:
Мы посланы командованием Красной Армии. У нас ультиматум, подписанный генералом, нужен ответ, больше ничего.
Подошли майор и гауптман. Майор, комендант гарнизона, был пожилой, за пятьдесят лет, он хромал. Вояка, может, еще с первой мировой войны, недавно призванный из запаса. Гауптман, молодой офицер, был в одном мундире, с Железным крестом, на лацканезначок гитлеровской партии, похожий на бычий глаз.
Майсель подал бумагу коменданту. Майор стал читать. Гауптмана бумага не интересовала. Обер-лейтенант сказал ему, что парламентерынемцы.
Вот как!прорычал «бычий глаз».Предатели!
У Майселя желваки прокатились по скулам; он сдвинул брови и вперил ледяной взгляд в лицо гауптмана.
Прошу не оскорблять.
Негодяи, мерзавцы!брызгал слюной гауптман, он был с утра пьян.
Майсель решил больше ничего не говорить. Штейнер встревожился: он и этот гауптман были из одного полка.
Господа офицеры,важно произнес майор и сложил бумагу вдвое,Прошу за мной.
Они ушли и совещались долго. Пользуясь временным перемирием, солдаты хоронили убитых. Они выносили трупы из казематов за пределы форта и закапывали там. Штейнер не удержался и спросил, как же в таком сильном укреплении оказались убитые. Солдаты без офицеров не проявляли злобы, отвечали охотно:
Был страшный огонь.
Я ничего подобного не испытывал. Труднее пришлось нам, артиллеристам. Орудияна открытых площадках
Один Иван подобрался к угловому капониру и метнул в амбразуру тяжелую гранату. Сразу девять солдат и два унтер-офицера.
А вы действительно немцы?
А вам какое дело? Кто бы ни принес бумагу.
Сдались в плен, чтобы шкуру спасти?
Воевать ни к чему.
Прекратить разговоры, разойдись!скомандовал фельдфебель.
Возле парламентеров остался один солдат, в очках,вроде караульный, но без оружия. Он тихо сказал Штейнеру:
А я узнал тебя. Ты служил в нашем полку, я там был писарем. Шофер Штейнер, не так ли?
Да, Штейнер.
Не тебя ли собирались расстрелять, а ты улизнул?
Я успел улизнуть. А что стало с полком?
Его расколошматили в первый же день наступления русских,сообщил писарь.Осталось не больше роты, Половину гауптман привел сюда на усиление гарнизона форта.
Тот, что с «бычьим глазом»?
Он. Узнает тебяне сдобровать.
Пойди и доложи,сказал Штейнер, чтобы выведать настроение писаря.
Это не мое дело. Он сам узнает.
Парламентеры неприкосновенны. А вот если вы все не сложите оружие, никому не сдобровать, и ни один не улизнет.
Все решит командование.
Офицеры гарнизона совещались очень долго. Майсель курил и терпеливо ждал. А прошло уже больше часа. Штейнер только внешне казался спокойным. Когда Бычий глаз протрезвится немного и узнает унтер-офицера, дело может принять плохой оборот, как ни утешай себя. Надо же случиться такой неожиданной встрече.
Мартовским днем Штейнер шел по улицам Кенигсберга и читал на стенах домов грозные слова: за дезертирстворасстрел, за грабежрасстрел, опоздавший из отпускадезертир, отбившийся от своей частидезертир.
Он опоздал из отпуска на восемь суток.
Штейнер справился в комендатуре, где находится полк, и пошел к переднему краю. Он не торопился, зная, что ждет его. В штабе полка дежурил вот этот гауптман. Штейнер представился, как положено, и предъявил документы.
За опозданиевоенно-полевой суд,сказал гауптман.
Я хоронил жену, она погибла на заводе при авиабомбежке.
Документ.
Вот он,показал Штейнер.
На похороны один день,гауптман отбросил бумажку.Что делали остальные семь суток.
У меня открылась рана.
Справку врача.
Такой справки у Штейнера не было.
Я лечился дома. Больницы переполнены. Полковой врач может осмотреть рану.
Завтра вас осмотрит военно-полевой суд,оскалил зубы гауптман.О вас будет доложено господину командиру полка. А сейчаспод арест! Впрочемгауптман поднялся со стула и подошел к окну.Прежде вы увидите кое-что полезное. Выйдем!
Недалеко от штаба стояла в плотных шеренгах рота солдат. Офицер прохаживался перед строем. Показались четыре эсэсовца. Они вели двух солдат, без ремней, в рваных шинелях, самых негодных, какие могли только найтись на складе. Возле одинокого дерева желтел бугорок свежей землитам была вырыта яма. Осужденных поставили спиной к могиле. Один из них держался с видимой бодростью, не сгибаясь; ветер трепал распахнутые полы шинели. Фамилия его называлась первой в приговоре, который зачитывал офицер перед строем роты. И первым он принял смерть. Еще не донесся хлопок пистолетного выстрела, как он упал и исчез, будто провалился в землю, потому что издали яма была не видна. Второй осужденный упал сам, не в яму, а перед палачами. Он кричал, вероятно, прося прощения. Эсэсовцы выстрелили в него несколько раз и сапогами столкнули в яму.