Веденеев очнулся, приподнял голову и провел рукой по лицу, будто смахнул с глаз ослепительную белизну. Стало темно, как было. Потом он разглядел груду кирпича, возле себякрасноармейца с пулеметом-ручником. Дальше еще кто-то Кажется, глаза целы.
Пулеметчик был смуглолицый, кудрявый.
«Жолымбетов,узнал его Веденеев,тот самый казах Он был в моей группе, когда выходили из окружения. Комсорг роты, потом комсорг батальона Наумова. Значит, взвод пришел».
Веденеев попытался встать. Жолымбетов повернулся к нему.
Это вы, товарищ подполковник? Я не знал. Трогал вас, толкал, извините. Подумал уж Я сейчас ребят крикну. Нельзя вам вставать, очень нельзя.
Но крикнуть не удалось. Он припал к пулемету и стал бить короткими очередями. Маленькое тело его вздрагивало, шапка подпрыгивала на жестких курчавых волосах, сползала набок.
Веденеев еше раз провел рукой по лицупочувствовал что-то мокрое; кисть правой руки в крови, онемела; во ртусаднящая боль.
Я ничегосказал он невнятно, когда Жолымбетов перестал стрелять.А тут как? Немцы где?
Отбиваемся, товарищ подполковник. Вы можете идти?Жолымбетов подозвал одного из бойцов.Пока стихло, идите возле этого дома, к стене ближе. А мне надо у пулемета. Один я у пулемета, товарищ подполковник. ЩуровИ Аскар умолк.
Знаю,сказал Веденеев.Из всех, что были вместе тогда, в сорок первом, теперь только мы с тобой.
Веденеев пошел, хватаясь левой рукой за стену и поддерживаемый незнакомым бойцом. Кровь сильнее потекла из рассеченной щеки, подступала тошнота, голова кружилась. Люди не узнавали его, но видели погоны, и кто-то еще взял его под другую руку.
В штабе при свете трофейных спиртовых плошек Веденеев разглядел среди офицеров рослую фигуру Афонова. Полковник проскочил из полка сюда окольным путем и взял оборону штаба и тылов дивизии в свои руки. Ему доложили, что начальник политотдела руководит обороной дороги, идущей в парк, и там успешно отбивают немцев; Афонов остался в штабе и командовал отсюда. Увидев раненого Веденеева, он не сказал ни слова упрека за провал дела с фортом.
Санинструктор вытирал лицо Веденеева и перевязывал его. Внешне раны были несерьезны. Мелкие крошки кирпича посекли лицо, не повредив глаз; один небольшой осколок мины, пройдя сквозь щеку, застрял в скуле; пальцы на правой руке перебиты.
Во рту непрерывно набиралась кровь. Веденеев еле выговорил:
Не думай, Афонов, что победил.
Афонов резко повернулся к нему.
Никто пока не победил, и не время для споров.И сказал санинструктору:Немедленно отправить подполковника в медсанбат. Что? Не на чем? Сам позвоню командиру санбата. Идите к воротам и ждите машину.
Они остались вдвоемАфонов и Веденеев. Полковник, широко расставив наги, смотрел сверху на Веденеева, который сидел на стуле сгорбившись.
Немцы повернули на форт. Вот к чему привела ваша затея. Мне приходится исправлять ошибку.
Веденеев совсем рядом видел толстые ноги, туго обтянутые глянцевитыми голенищами сапог. Он опустил глаза. Его сапоги были исцарапаны острыми обломками кирпича, покрылись пылью, и на них засохли бурые капли крови. Придерживаясь за спинку стула, Веденеев поднялся и сказал голосом хриплым, но твердым:
Никакой ошибки не было. Пойми это, Афонов, иначе потом споткнешься. А сейчас ты крепко стоишь на ногах. Я был прав, но так получилось Жаль, что не могу быть здесь до конца. Но я знаю, чем это кончится, уверен. Никто и ничто не собьет меня. Видишь, я тоже стою твердо.Оттолкнув стул, Веденеев пошел к телефону.
Связи с полками нет,сказал Афонов.
Будет!Веденеев проглотил скопившуюся во рту кровь.Будет связь, разыщите в полках моего заместителя или старшего инструктора, скажите: Веденеев временно выбыл из строя. Временно! Они знают, что делать.
Через полчаса пришла санитарная машина. Рядом с шофером сидела Гарзавина.
Кроме Веденеева были ранены возле штаба девять человек, трое убиты. А бой еще не кончился. Над фортом вертикально взметнулись светящиеся трассы.
Вот вам и барометр!сказал Афонов в сердцах,
Веденеева взяли под руки. Белая, пухлая, в бинтах, голова исчезла за дверью.
Афонов вызвал по рации штаб корпуса, хотя туда уже докладывали обстановку. И опять там сказали, что картина в основном ясна, надо отбивать контратаки. И никакой паники!
Какая может быть паника!вознегодовал Афонов.Я уточняю. Разрешите обратиться выше
Он хотел доложить штабу армии, но ему сказали, что «выше» знают, и «еще выше», то есть в штабе маршала, тоже известно. Афонов горячился, настаивал. Ведь на этом участке фронта произошло то, о чем он предупреждал своего комдива. Без сомнения, контратаки будут отражены! Ему представлялось: в штабах от корпуса до фронта офицеры-оперативники, переговариваясь, то и дело упоминают его фамилию, в штабных документах фигурирует полковник Афонов. Самый опасный участок оказался у Афонова! Афонов на месте, и все будет обеспечено, он не растеряется, знает, где главная опасность. Нужно удержать гарнизон форта в каменных стенах.
По рации не могли сказать, что хотя развитие событий предвиделось и командарм Белобородов с вводом в сражение своих резервов усилил правый фланг армии, повернул его фронтом на запад, и прозорливость командарма предопределяла успех, тем не менее обстановка в настоящий момент довольно критическая.
Если из Кенигсберга враг не мог нанести сильного удараон там выдыхался, его контратаки от северного вокзала были первой и последней отчаянной попыткой вырваться из кольца,то контрнаступление оперативной группы «Земланд» создавало серьезную угрозу. Войска этой группы с флангами, прикрытыми морем, напоминали Курляндскую группировку, вели на Земландском полуострове упорные фронтальные бои, имели возможность маневрировать. Одна лишь пятая танковая дивизия немцев насчитывала до трехсот танков, штурмовых орудий и бронетранспортеров. Сосредоточение этой дивизии на узком участке обеспечивало ей большую пробивную силу.
Требовалось предупредить удар. Но была ночь, густая тьма закрывала Земландский полуостров, поросший лесом, за которым не видно, где стоят и стреляют батареи,снаряды как с неба обрушивались.
Слева Кенигсберг обозначался широким разливом пожара.
* * *
Снаряды и мины рвались вдоль железной дороги и в «Рабочем поселке» возле штаба дивизии. Форт оставался пока вне огня.
Колчин мало был на фронте, в регулярных войсках Красной Армии, поэтому не мог сразу понять, что означает столь частая стрельба немцев,последние усилия в обороне или нечто более серьезное? Шабунин оказался опытнее.
Влипли, товарищ лейтенант. Немцы контратакуют.
Майсель сидел стиснув зубы.
Комендант форта приказал всем солдатам гарнизона занять боевые места, а часовому-автоматчику отвести парламентеров в казарму.
Их поместили в той же комнате, где велись переговоры. Шабунин сказал уверенно:
Контратакуют с двух сторон
Кажется Ваше мнение, Майсель?
Плохо дело. Совсем дрянь
Он остался в форту, потому что так вышло: нельзя было оставаться Штейнеру, который не без основания боялся гауптмана.
Теперь обстановка вон как изменилась! Если гитлеровцы прорвутся к форту, ему, Майселю, капут. Русских, пожалуй, не тронутони настоящие парламентеры,не тронут еще и потому, что два немецких офицера ушли к генералу. Голова за голову. А Майсель для гитлеровцевизменник, пощады не будет. И в этом деле он просто третий лишний.
В комнату влетел гауптман с автоматом на шее. Он проспался, но заорал как пьяный:
Вот это здорово! Клянусь честью!
Жестом руки он позвал за собой Колчина и Шабунина, кинул быстрый взгляд на Майселя, сидевшего отчужденно, и приказал автоматчику сторожить «этого немца». По винтовой лестнице они поднялись на верх форта. Немцы перенесли огонь ближе, но старались не попадать в свой форт, и снаряды удивительно точно ударялись в земляной вал; пламя взрывов освещало ров, заполненный водой с плавающими там деревьями; мгновенный свет выхватывал из темноты кофродин из казематов, выдвинутый от форта вперед,к поселку.
Гауптман указывал на Кенигсберг и в западную сторону, сводил сжатые кулаки и, хохоча, объяснял, что войска фюрера наступают друг другу навстречу, они соединятся вот здесь, возле Королевского фортаэто совершенно ясно, потому что гарнизон форта не капитулировал, держится, будет воевать. Он бил себя в грудь, кричал о своих заслугахблагодаря его непреклонности форт не был сдан. Вскинув автомат, гауптман пустил вверх очередь. Амбразуры форта, его угловые капониры не сверкали огнем, и очередь была дана Гауптманом трассирующими пулями, чтобы немецкие войска могли ориентироваться.
Товарищ лейтенант, смотрите!Шабунин тронул Колчина за плечо и показал на ров.Там кто-то Раненый, кажется.
При свете очередного разрыва на земляном валу Колчин с высоты форта увидел человека, лежавшего наполовину в воде. Он был без шапки. Невозможно узнать, наш или немец. Скорее всегонаш, потому что немцы своего подобрали бы.
Колчин показал гауптману на ров.
Тамраненый. Надо помочь.
Плевать мне на это!мотнул головой гауптман и пустил еще очередь.
Он уже не признавал русских за парламентеров. Гауптман вел себя не так, как комендант форта, державшийся официально, сухо. Судя по фразам, выхаркиваемым с матерщиной, гауптман в недавнем прошлом был, наверное, тюремщиком или кем-то в этом роде. Колчин знал немецких офицеров, находился среди них, одетый в их форму. Они в разговоре даже о самых страшных своих преступлениях пользовались вежливым языком службистов. Один из таких комендант форта, но он выученик старой прусской школы.
Господин майор, мне думается, хорошо знает положения Гаагской конвенции,заметил Колчин, выслушав ругань гауптмана,Знает и уважает их. А они обязывают оказывать помощь раненым другой воюющей стороны. Я должен обратиться к коменданту, и он прикажет
Не желаю слушать. Прикажетгауптман опять выругался.Как бы не так!
Снаряды и мины перестали рваться. Темнота сомкнулась над фортом. Стала отчетливо слышна ружейно-автоматная перестрелка. Колчин уловил ухом даже выкрики на немецком языкевраг подошел близко. Гауптман дал в небо очередь и наведенным автоматом приказал Колчину и Шабунину идти вниз.
Там, в офицерской комнате, он взял Майселя за подбородок, легонько поднял голову и улыбнулся ему.
Отлично! Гауптман с Гауптманом проведут скоро приятную беседу, последнюю, потому что один из них будет с пистолетом в руке.
Я только обер-лейтенант,Майсель поднялся, его сильные руки висели безвольно.
Вы представлялись гауптманом.
Мне было присвоено очередное звание, но не занесено в солдатскую книжку. По документам яобер-лейтенант Майсель.
Плевать на это! Вы не офицер и даже не солдат фюрера.
Гауптман вышел, оставив дверь открытой, чтобы парламентеры слышали разговор о них.
Русских расстреляем, а изменника повесим.
Парламентеров нельзя,доносился резонный голос коменданта.Это нарушение правил. Изменник, я понимаю, заслуживает
Я расправлюсь с ними сам.
Подумайте, что будет с нашими парламентерами.
Их не жалко. Немец, ушедший к врагу для переговоров о капитуляции,для нас преступник. Избавимся от всех парламентеров.
Напомню, что я здесь старший и не могу допустить
А я напомню вам, господин майор, что у меня, как члена национал-социалистской партии, особые права. И напомню слова нашего гаулейтера. Он сказал: «Все принадлежит тому, кто продолжает сражение, а не тому, кто начинает сомневаться». Вы начали сомневаться в нашей стойкости, приняли русских парламентеров, послали к ним своих офицеров для переговоров о сдаче форта. Я противодействовал, но безуспешно. Больше это не повторится.
Но, господин гауптман, положение было такое
Я не просто гауптман, а офицер СС. И заявляю: мы продолжаем сражаться. Да, да, продолжаем! И пока вы старший, командуйте гарнизоном, руководите боем, а я позабочусь о том, чтобы никто не вздумал складывать оружия, и беру на себя дело с этими если они
Голоса стихли, шаги удалились.
Эта комната, в которой велись переговоры о прекращении кровопролития, стала камерой смертников. Как только немцы прорвутся сюда, хотя бы малыми силами и на несколько минут,парламентерам смерть. Убийцы, не щадившие безоружных в окруженном Ленинграде, в концентрационных лагерях, на оккупированных землях, от их рук погибли миллионы людейпрофессиональные убийцы, такие, как этот гауптман,еще перед одним преступлением не остановятся. Что для них международное право!
Время, замедли свой ход и дай подумать!
А о чем думать? Хорошо бы ни капли не сомневаться в том, что наши не пропустят врага. Но он уже рядом, были слышны выкрики на немецком языке.
Чтобы успокоиться, Колчин попытался мысленно вернуться в прошлое: когда вспоминаешь самое тяжелое, трудное, то настоящее кажется менее горьким.
В Ленинграде деревья стояли скованные морозом, и ни одна птица не показывалась. Сверстники Колчина, такие же истощенные ребятишки, которым выпал короткий, почти мотыльковый век, понимали, что невидимая вражеская рука безжалостно мстит ленинградцам за их непокорность, кидая на город бомбы и снаряды; подростки и малыши были упрямы, как и взрослые. Ленинградцы не пустили врага в свой город. Но вошел другой врагголод. Даже сонливость от слабости вызывала опасение, ее надо было бояться, как замерзающему, а она пересиливала, клонила, и хотелось поддаться ейпусть, все равно Колчин не мог предугадать, где и когда настигнет смертьна улице от осколков или дома. Притупились ощущения, и безразлично, как это произойдет,с мучительной болью или сразу наступит глубокий сон, полное забытье. Может быть, подвигом было то, как он, ослабевший, решил выбраться из города по ладожскому льду и выбрался еле живой? А может, то было бегством? Оставшиеся в городе, изнемогая, продолжали работать, бороться, и усилия каждого складывались в общий бессмертный подвиг. Но в его представлении подвиг человека должен быть иным.
Потом появилась жажда мщения, но в отряде партизан у него, готового к подвигу разведчика, не вышло ничего героического, так же, как ничего полезного он не сделает и здесь, в каменной яме. Он беспомощен, и подлое убийство совершится. Однако теперь не было прежнего равнодушия к своей судьбе, потому что Колчин близко видел врага, знал, кто выстрелит в него. И нарастал гнев, поднималось желание броситься с кулаками на гауптмана и погибнуть в неравной схватке. Однако и это не будет героизмом. Нужно принять смерть с гордо поднятой головой.
А перед этим надо подумать о себе, для чего жил, какую пользу успел принести, в чем ошибался. Прожито немного, но если собрать все лучшее вместе, то получится, как свет солнца под линзой,маленькая, яркая точка.
В последние минуты жизни Колчину хотелось бы сосредоточиться на самом важном, а в голову лезли глупые мысли. Он с ревностью думал о Леночке Гарзавиной.
«Конечно, правду сказал майор Наумов, но у полковника Афонова властный характер, а Леночка, видимо, податлива Нет, она не так глупа, скорее хитрая и определенногордая. А такие не бывают податливы. Она вернулась в дивизию, кажется, переменившейся. Очень странно посмотрела на меня, когда я сказал: до свидания, словно звала взглядом Ах, да что вспоминать! Найдет она другого Афонова, другого Колчина, будет веселиться, жить!»
Обидно получилось: шел Колчин не в разведку, а с мирными предложениями, чтобы избежать напрасного кровопролития. И кончится это выстрелом в упор. До слез обидно и глупо.
Разговаривая с пленными уже здесь, под Кенигсбергом, он не испытывал к ним особой ненависти, если они говорили: «Гитлер капут». Эти были побеждены. А надо ли быть к ним доверчивыми? Вот она, расплата за доверчивость!
Тут он посмотрел на Майселя, который сидел с мрачным лицом, тоже мучимый горькими размышлениями. И этому немцу верить невозможно.
Майсель, ответьте честно,сказал Колчин по-русски, потому что в дверях стоял часовой-автоматчик,вы не раскаиваетесь? Вы остаетесь убежденным антифашистом?
Обер-лейтенант скрестил руки на груди, проговорил медленно:
Нет, дорогой Колшин, ошибки нет. Я выбирал новый путь, буду оставаться до смерть.
Хоть это было утешением, и Колчин не стал напоминать Майселю, что знал его в лагере совсем другим.
Часовой закурил и отошел от дверейв офицерской комнате курить не разрешалось. Майсель сказал тихо:
Дорогой Колшин, они будут меня убить. Но вы есть парламентер. Комендант знает порядок. Гауптман испугать вас Вы имеете немного надежда. Прошу искатьКенигсберг, подземный завод, Томас Бухольц, Пиллау искать Артур Ворцель, он немношко поляк. Говорить им все.
Я понял вас, дорогой Майсель, и сделал бы, но ведь нет надежды.
Часовой вернулся к двери, и разговор пришлось оборвать.